Кто не смотрел «Ксению, любимую жену Федора», «Премию» или «Мы, нижеподписавшиеся»? Не самые по художественно-режиссерским достоинствам великие фильмы, зато литературно-публицистическая основа замечательная… А сценарист-то кто?
Ну, хватит загадок. Песенки к «Чебурашке», так же как и к «Мальчику-с-пальчику», «Снегурочке», «По щучьему велению», а также сценарии мультфильмов «Петя и волк», «Бибигон», «Каменный цветок» и еще десятков написал Александр Тимофеевский. А сценарии названных фильмов, так же как пьесы «Протокол одного заседания», «Скамейка», «Наедине со всеми» и — далее см. Википедию, — Александр Гельман (вот и третье, что их объединяет, — тезки).
Уже в песенке крокодила Гены чувствовалось, что ее автор — лирик: действительно обидно, и это вполне «вечная тема», что праздники в нашей жизни столь редки. А вот по публицистическим пьесам и сценариям Гельмана трудно было угадать, что их автор — поэт, более всего сосредоточенный на самой «вечной теме» — неотвратимости смерти.
Вообще, странное ощущение… Социальные проблемы уйдут (а вместе с ними, наверно, и «нижеподписавшиеся»), вернее, сменятся новыми, еще, слава богу, нам не известными, а пронзительные гельмановские стихи об ожидании смерти останутся. Но ведь и «К сожаленью, день рожденья…» останется. Вот и спорь тут о взаимоотношениях масскультуры и элитарного искусства…
Александр Гельман
Последнее будущее
***
выпили, запьянели,
разбрелись, шатаясь, по всей моей
жизни,
не могу их собрать до кучи,
выстроить по ранжиру.
Если вдруг, после моей смерти,
с бодуна проснется
какой-нибудь девяносто первый,
или шестьдесят восьмой,
или вот этот, две тысячи третий —
пощадите, люди добрые,
заблудившиеся мои годочки,
не кляните, не матюгайтесь,
проводите их до моей могилы.
***
Всё, что вижу, всё, что слышу?
Всё, о чем думаю?
«Всё» — это Бог?
«Всё» — это смерть?
«Всё» — ты хоть само понимаешь,
что ты означаешь?
Какое чужое слово!
Отвратительный, мерзкий образ,
издевка речи над говорящим.
Кто умер, тот не скажет «вот и всё»,
а это единственный случай,
когда слово-«ублюдок»
было бы уместным.
***
огорчения,
иначе какие они дети, чьи они дети?
Осла? Верблюда?
Отец должен перманентно
приходить в ярость,
покрываться холодным потом,
его должен охватывать ужас.
Иначе какой он отец, чей он отец?
Манекенов? Кукол?
Дети должны быть такими,
чтобы отец
каждый вечер, ложась спать,
молил Всевышнего
не дать ему утром проснуться.
Тогда это дети, тогда это отец,
тогда понятно, почему
Бога мы зовем Отцом.
***
оно улетело, как птица,
и вот я сижу безымянный,
никак меня не зовут.
Никто меня больше не ищет,
никому я больше не нужен,
теперь я круглые сутки
принадлежу себе одному.
Без имени больше свободы,
без имени меньше лукавства,
я стал гораздо мудрее,
с тех пор как никак не зовусь.
Иногда пытаюсь вспомнить,
как меня звали раньше,
на звуки какого слова
оборачивалась голова.
Увы, я забыл это слово
и, честно сказать, не жалею —
я пришел сюда безымянным,
безымянным отсюда уйду.
***
что скоро умру.
Забываю легко, незаметно,
день-другой живу, как бессмертный,
смерть, однако, дремлет недолго,
просыпается резко
и меня, старикашку,
властно ставит на место.
Я подчиняюсь —
пишу завещание,
что делать с вещами,
усердно читаю Тору,
грехи заношу на листочек
для предъявления Богу,
когда посещу синагогу.
Но вдруг в голове смещается нечто
и снова — опять начинается вечность.
Вот так и живу,
то забывая, то вспоминая,
что скоро умру.
***
на последний поезд —
прибежал, а он уже ту-ту,
какое счастье — опоздать на последний
поезд,
завалиться в привокзальный буфет,
выпивать всю ночь. На рассвете
объяснять большегрудой буфетчице,
какая радость — опоздать на последний
поезд,
спьяну надеясь, что поездов больше
не будет никогда.
***
проживают Никто, Никогда и Нигде,
они давно зовут меня в гости,
хотят прислать за мной самолет.
Я вчера им отбил телеграмму:
«Никакого самолета не надо,
я скоро сам взлечу, как ракета,
меня везут уже на взлетную
площадку».
***
согрело корни
моих голых замерзших слов,
все трудней удается из будущей смерти
отлучиться сюда, где я еще жив,
судьба уже стоит позади,
как дом, из которого я только что
вышел,
жизнь — моя родина,
смерть — моя муза.
Александр Тимофеевский
Римейки Песня времен Гражданской войны
Эти сосны в снегу
И дубы вековые,
Этот зыбкий закат
И холодный рассвет…
Все, что вижу вокруг,
Что зовется Россией —
Я ее полюбил,
А она меня нет.
Трупный запах войны,
Ад теплушек солдатских,
Скорбный список утрат
И болезней и бед…
Все мне шепчет вокруг,
Что пора нам расстаться —
Ты ее полюбил,
А она тебя нет.
Непонятно за что
Мы так любим Россию,
Все мечтаем увидеть
В окошечке свет.
Жду хороших вестей,
А приходят плохие —
Я Россию люблю,
А она меня нет.
Марш стальных колонн
Чеканным маршем, развернув знамена,
Проходим мы с винтовками в руке,
Привет, страна поэтов и ученых!
Пусть знает враг — граница на замке.
Дымят заводы и тучнеют пашни,
Летят пилоты над Москвой-рекой,
Нам машет Сталин из кремлевской
башни,
Привет тебе, любимый наш, родной!
Мы так живем, чтоб быть
за все в ответе,
Чтобы исполнить партии приказ.
Мы рождены, чтобы на всей планете
Устроить жизнь такую, как у нас!
Муха-Цокотуха
Пошла муха в банкомат,
А пришла в военкомат.
Говорит ей комиссар:
— Призывается комар!
Будет в армии служить,
С генералами дружить.
Прилетели моль и тля —
Удалые дембеля —
Приносили новые
Сапоги кирзовые.
А за ними шмель, шмель
Притащил с собой шинель,
А рогатый скарабей —
Настоящий портупей.
Вот такая комару амуниция!
Тут являются слепни
Из Афгана и Чечни
Выпить водочки с утра
За здоровье комара.
Их подружки фронтовые
Поют песни боевые:
«Комбат батяня, батяня комбат —
За нами Россия, Москва и Арбат».
Но прохожий крокодил
Новобранца проглотил —
Просто так зевнул подлец,
И истории конец.
***
Что написано мною, что Богом.
То, что Бог написал, — не знаю,
То, что я написал, вышло боком.
Я старался, не спал ночами,
Написал стихов десять тысяч,
А сейчас читаю глазами —
Самого себя хочется высечь.
Ну, а Богом написано немного,
Видно, лень писать было Богу.
* * *
Все мы пасынки злой судьбы.
Перед нами склеп Интернета,
Блогов сумрачные гробы.
Здесь лежат стихов наши тени,
Отшумевших страстей итог,
Все-то ждут, когда их заденет
Мышки остренький коготок.
Новая газета