На сюжетной периферии «Другой жизни» возникает тема спиритизма — это не так уж далеко от «фантастики». При всей несхожести книги Стругацких и Трифонова были надиктованы одним чувством — тревожным и не до конца отрефлексированным ожиданием конца, то ли катастрофического, то ли незаметного превращения-исчезновения обжитого ими и их современниками мира, мира, который изо всех сил стремился казаться неколебимым и вечным.
Рисуя в своих ранних сочинениях «светлое коммунистическое будущее», Стругацкие постоянно обрекали почти идеальных обитателей сияющего и лишь мнимо надежного послезавтрашнего парадиза на встречи с неизбывными трагедиями, будь то природный катаклизм в «Далекой радуге», невозможность «быть богом», дорого оплаченная прогрессором Антоном-Руматой, или много чем чреватое соприкосновение с цивилизациями, не менее совершенными, чем земная (в предпоследнем рассказе «Полдня XXII века» Охотник, подстреливший «четверорука трехпалого», обречен до конца жизни страдать, ибо предполагает, что убил «чужого звездолетчика», а его друг со школьных лет, доктор, препарировавший «четверорука», тщетно пытается переубедить Охотника, хотя «он-то знал наверняка, знал с самого начала»). Совсем не трудно разглядеть здесь прообразы тех напастей, что выпадут героям повестей «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер». Если в «Гадких лебедях» юнцы уходят за таинственными «иными» от дурного общества, то в «Волнах…» появление «люденов» мотивировано отнюдь не недостатками той цивилизации, которая вроде бы избавилась от «последних дураков». Что-то надвигается… Как надвигалось всегда. Стабильность мнима. Обустроенный уют может быть нарушен в одночасье — тенями прошлого или гостями из будущего.
«Канунность» прозы Трифонова прямо вытекает из его пристального внимания к недавнему прошлому, за которым, как в романе «Синдром Никифорова», над которым бьется герой романа «Время и место», неизбежно проступает прошлое все более и более отдаленное. Когда-то оно было настоящим, полагало себя незыблемым и опасливо смотрело в неясное и неизбежное будущее. Какое угодно, но отнюдь не безоблачное. Это Трифонов знал не хуже, чем Стругацкие. Потому и могли их книги не только уживаться, но и рифмоваться в сознании читающего сословия времен «развитого социализма». Потому и вычитывалось из них нечто сходное: будет то, что будет (но никак не райские кущи), а ты делай, что должно. Сумрачность идеализму не помеха. «Понедельник начинается в субботу» не потому, что на дворе развеселые шестидесятые, а потому что иначе быть не может. Пока ты хоть в какой-то мере свободен от обстоятельств времени и места, от готовой стать былью сказки о тройке.
Андрей Немзер
29.08.2005.