«И в смиренную строчку неожиданность запечатлеть…»
…Владимир Соколов родился 18 апреля 1928 года в городе Лихославле Тверской губернии в семье инженера-строителя и учительницы. Вместе с отцом семья часто переезжала с одной стройки на другую.
«Странным, может быть, образом, но я с детства был уверен в том, что я писатель, а с отрочества — что я поэт», — заметил он в эссе «От автора», предваряющем составленное им избранное в серии «Самые мои стихи» издательства «Слово/Slovo», которое вышло в 1995 году.
Ученический зимний рассвет.
На окне ледяные подтёки.
Я не знал до шестнадцати лет,
Как бывают пленительны строки.
Из постели на прорубь окна
Я гляжу, не спеша из постели.
У меня есть тетрадка одна,
Для которой нет места в портфеле.
Я портфельчик под мышку возьму.
От зимы воротник побелеет.
Я о том не скажу никому,
Что в тетрадке моей лиловеет.
Вот растёт из сугроба метла,
Вот оплывшая наша колонка,
Как задутая свечка, бела
Ото льда, затвердевшего ломко.
Мне отныне спасения нет.
Всё, что пройдено, вижу в обломках.
Ученический зимний рассвет.
Тонет улица в ранних потёмках.
Я пропал!
Но кому объяснишь,
Что она меня вновь отстояла
Этим снегом, свисающим с крыш,
Словно съехавшее одеяло.
В 1947 году поступил в Литературный институт им. А. М. Горького. «Студентами 1-го курса были недавние фронтовики. Поэтому мысль о том, что делал я т о г д а? — ставшая постоянной, привела меня к стихотворению «Памяти товарища», которое оказалось моим поэтическим паспортом и первым моим опубликованным <…> Появилось оно летом 1948 года в «Комсомольской правде» на полосе, посвящённой творчеству поэтов Литинститута.
Мне объясняли, что я открыл новую тему — военное детство и что я её должен форсировать. Но это было бы чересчур сознательным отношением к творчеству» («От автора»).
С того же стихотворения о погибшем «на московском направленье» во время войны мальчишке-партизане начинается его первая книга стихов «Утро в пути», изданная в 1953-м.
Через два года по рекомендации Евгения Долматовского и Степана Щипачёва принят в Союз писателей.
Наиболее ранний представитель поэзии послевоенного поколения, он получил настоящее признание лишь в середине 1960-х годов.
В 1995-м стал первым лауреатом Государственной Пушкинской премии в области поэзии, учреждённой указом Президента РФ в ознаменование 200-летия со дня рождения А. С. Пушкина «за создание наиболее талантливых произведений в области поэзии»*.
Умер 24 января 1997 года.
Поэтических книг у Владимира Соколова немало — «Трава под снегом» (1958), «На солнечной стороне» (1961), «Смена дней» (1965), «Разные годы» (1966), «Избранная лирика» (1967), «Снег в сентябре» (1968), «Стихотворения» (1970), «Вторая молодость» (1971), «Четверть века» (1975), «Городские стихи» (1977), «Позднее утро» (1977), «Спасибо, музыка» (1978), «Сюжет» (1980; переизд. 1986), «Долина» (1981), «Новые времена» (1986), «Избранное» (1989)…
Последнюю прижизненную, «Стихи Марианне», посвятил жене — литературоведу Марианне Евгеньевне Роговской-Соколовой. На обложке книги её портрет — импровизация мимолётных линий, воздуха и света художника Анатолия Зверева.
Среди увидевших свет позже — «Неповторимый венец» (1999) и «Белые ветки России» (2000). В 2007 году «Литературная газета» издала внушительный по объёму том лирики «Это вечное стихотворенье…» — с фотографиями и автографами В. Н. Соколова из личного архива вдовы поэта.
О, что мне делать с этим бедным даром —
Влюбляться в окна, синие как небо,
В сосульки, что повисли на карнизах,
Кривые и блестящие, как сабли, —
Во всё, что нам даётся жизнью даром,
Но что для сердца делается хлебом…
— эти строки Владимир Соколов написал в 1949-м.
Так — спустя годы:
Боже мой, как хочется прочесть
Улицу, булыжник, шелест ветки
И узнать, о чём же наконец
Мне они стараются сказать
Столько лет в дождливые часы.
Или:
Под деревом ночным, шумящим,
Под ветром и дождём несильным —
Себя запомнить заносящим
В блокнот карандашом чернильным.
И шум листвы, и эту осень
Войны, и это ощущенье,
Что сам себя в блокнот заносит
Дождь, не имеющий значенья <…>
Дождь, принимающий участье
В стихах, чтоб дольше сохранились,
Чтоб эти буквы, хоть отчасти,
Полиловели и расплылись.
Но все они — «на одной волне лиризма».
Раздумья о природе и выразительных возможностях слова, как и о поэтах, присутствовали в стихах Владимира Соколова постоянно. Начиная с ранних.
Год 1948-й:
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали — небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
1964-й:
Нет в стихах каких-то новых правил.
Было б сердце да горела б тема.
1971-й:
Нет школ никаких.
Только совесть,
Да кем-то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод и жар.
1989-й:
Как влюблённость в учительницу,
в её голос и строгость.
В её чёрную юбку
и нежную прядь серебра,
Так — тревога по поводу улицы,
чья многоногость,
Многоликость и многосугробность
Волнуют с утра.
Как влюблённость в учительницу,
в её грифель и доску,
В её чёрную даль
и крошащийся снежный мелок,
Так проклятая юность
с афишами оперы «Тоска»,
Намекающими на тоску
и последний урок.
Неужели не вызовет?
Я подготовился, Логос.
Я всегда не готов…
О, поэзия, ты — как вчера,
Как влюблённость в учительницу,
в её голос и строгость,
В её чёрные очи,
бездонные, как вчера.
Тот же разговор о стихах и поэтах и в других его стихах: «К нам приходят ночами…» (1956), «Машук оплыл — туман в округе…» (1956), «Пишу поэму» (1957), «Пушкинский час» (1957–1965), «Павлу Когану» (1964), «Скорей в начале жизни, чем в конце…» (1965), «Дышала беглым холодом вода…» (1967), «Февраль» и «Заручиться любовью немногих…» (1975), «Куда ни посмотришь, везде…» (1978), «И вдруг старый ужас, что я не я…» и «Снегопад, в эту ночь очистительную…» (1981), «Надо вспомнить, обязательно вспомнить…» (1982), «Мне будет вечно сниться дождь…» (1984), «Дай мне Бог побольше жизни…» (1987), «Снова прячется рифма в кору…» (1987), «Когда я постарею, я начну…» и «Снег идёт по стезе новогодней…» (1989)…
В интервью в 1996-м подчеркнул: «…необходимо так обращаться со словом, чтобы оно легко и плотно облекало мысли и чувство. Цель поэзии — поэзия. Она так растворена в жизни, её так много, что иной раз кажется, слов не хватает, чтобы выразить её на бумаге. Но русский язык чрезвычайно богат. Хотя… опять же:
Но ради двух-трёх слов
Восторга и суда
Как мается душа,
Как мается душа».
Определял «стих как моленье». Знал «один страшнейший страх» — «Страх перед жизнью вне стиха»; «за слово дрожал, /Стихотворное, бедное слово».
Что такое поэзия? Мне вы
Задаёте чугунный вопрос <…>
Что такое поэзия? Что вы!
Разве можно о том говорить.
Это — палец к губам. И ни слова.
Не маячить, не льстить, не сорить.
Своего рода «словесный портрет» Владимира Соколова дан им же, например, в этих стихах:
Пусть я довольствовался малым:
Надземным небом и самой
Подверженной боям,
и шквалам,
И снам,
и радугам землёй, —
Из глубины, из бесконечной
Сердечной, тайной глубины,
Глаза задумчивости вечной
На Млечный Путь устремлены.
Дополним портрет — чуть с другого «ракурса», неожиданного, «сообщающего» немаловажные подробности:
Есть жизнь у меня,
О которой не знает никто.
Возьму свою палку,
Тихонько надену пальто
И скроюсь. Исчезну,
Растаю, как воздух,
Как даль…
Куда же он делся? —
Посмотрит на туфельку шаль.
Расскажет ли трость,
Возвратясь:
Отдохнул иль устал,
Кого обогнал,
От кого я в той жизни отстал?
Возможно, наступит
Серьёзнейшая тишина.
А это всего только тайна.
Загадка одна.
Не будем «раскладывать по полочкам» факты биографии и углубляться в литературоведческий анализ творчества поэта.
Знающий цену жизни, «меченный метой / Нелёгких годин», он писал удивительные по звучанию, интонации, лиризму образов стихи, где
Прозрачные размеры,
Обычные слова.
Поэт оттенков, полутонов, единства содержания и формы, языка и мышления:
…И что за душою.
И что на душе…
Трудно представить себе современную российскую поэзию без этих камерных стихов: «Пластинка должна быть хрипящей…» (1967), «Бессонница» (1973), «Надо дать отдохнуть глазам…» (1980), «Это никого не касается…» (1989), «Осенние листья» (1992)…
Что воспевал поэт?
Московские дворы («О, двориков московских синяя, / Таинственная глубина!»), улицы и «переулков гипнотическое свойство». «Мерцанье пустых тротуаров». «Дом в колоннах, и свет из окна», «сон» особняков, «где блещут лужи, / Где каплет с порыжелых крыш». «Патриарших прудов откровенье, / Полуоблачных, полуземных». «Старый фонарь», глядящий «на опальный булыжник».
«Шумящие гулко деревья. / Качанье ветвей и стволов»; «тёмных лип столетний шорох» и их «январские скрипы»; «сад, / В акациях так шелестящий»; «большие сирени». «Потаённость ветвей и нескромность / Редких фар и ночных фонарей…» «Гербарий сырых тротуаров…» и «самый цветной из пожаров — / Волненье листочной пурги».
Висящие «трубами органа» сосульки. «Ручьёв скороговорки». «Проливные дожди» и «дождик, пахнущий полынью», «любимую слякоть». «Умытое ливнем солнце» и рождающуюся «в слепящей мгле» радугу; «как руины / Воздушного замка» летящие тучи; «синие сумерки».
«На краю бузинного оврага» — «Ни с чем, конечно, не сравнимый / Сколок с пенья льдин» — соловья: «Как удивительно в паузах / Воздух поёт за него». И даже — галок:
С ветвей, махнув морозным пухом,
Сорвался гомон и ушёл…
Как будто кто над самым ухом
Рванул бумагу или шёлк.
И замер воздух синий-синий.
И замер двор, насторожась.
И, падая, не падал иней,
Самим собой заворожась.
Воспевал музыку, что «улочкой узенькой-узенькой / В морозную тянется даль». И «летящие поезда», и «стон проводов». И «золотящийся локон» любимой. И то, «что происходит, / Когда не происходит ничего».
Воспевал жизнь, что «обманывает», а «остаётся столь же непорочной».
А слово «снег» в поэтическом мирочувствовании поэта — одно из ключевых на протяжении всего его творческого пути: «Первый снег» и «Деревья коптят хлопьями…» (1950), «Паровик. Гудок его глухой…» (1959), «Снега белый карандаш…» (1960), «Снег в сентябре» (1966), «Зимняя звезда» (1977), «Я посетил окраину…» (1979), «Карнизы вывесили бахрому…» (1980), «У снега короткая память…» (1986), «У меня, когда вас вижу, перехватывает горло…» (1988)…
Кому не памятны эти строки?
Как из совка, из фонаря летела
Крупа, скользя по коркам ледяным… <…>
Снег тянет вверх. Лови его, кружись.
Лови, лови снежинку строчкой точной.
Или:
Как предвестие бедных седин,
Но с намёком, что всё несерьёзно,
Иней выбелил белоберёзно
Все деревья, глядевшие розно,
Все скамейки, где мы не сидим,
Он исчезнет, и не уследим…
Лишь бы в небо не канули с ним
Те скамьи и деревья виденьем,
Всем пушистым своим загляденьем,
Полуоблачным, полуземным.
Или:
Переулок накрахмален,
Отутюжен и звенит.
Всё в снегу. И так печален
Замерзающий зенит.
Дай мне Бог побольше снега,
Одиночества и сил,
Чтоб воздушным поцелуем
Холод губы мне сводил.
Тончайший лирик, он, конечно, писал о любви: «Опять с непогашенным светом…» (1966), «Прошу тебя, если не можешь забыть…» и «Вагон» (1967), «Это просто вечер был такой…» (1969), «Зима. Почерневших деревьев аллеи…» (1974), «…Но мою любовь не берегли…» (1977), «По следам прошлогоднего солнца…» (1978)…
Разве не раскрывают глубину человеческой души эти негромкие строки?
И позабыть о мутном небе,
И в жарких травах луговых
Лежать, покусывая стебель
У загорелых ног твоих.
И так нечаянно промокнуть
Под самым каверзным дождём,
Таким, что не успеешь охнуть,
А весь уже до нитки в нём.
И не обидеться ни капли
На эти радужные капли
На волосах, и на бровях,
И на сомкнувшихся ресницах,
И на ромашках, и на птицах,
Качающихся на ветвях…
И эту тишину лесную
Потом минуту или две
Нести сквозь бурю городскую
Как бабочку на рукаве.
Нередко писал и гражданско-публицистические стихи. И они не менее сильные, чем его любовная лирика: «Памяти Афанасия Фета» (1970), где эпиграфом «Здесь человек сгорел…», «Осень, лишённая смысла…» (1975), «Говорим, что будет завтра?..» (1980), «Мне страшно, что жизнь прожита…» (1991)…
Отвечая в упомянутом интервью на один из моих вопросов, вернулся к истории создания довольно жёсткого стихотворения «Я устал от двадцатого века…» (1988), посвящённого Валентину Никулину: «В Софии, в гостях у одного поэта, мы с женой из телевизионных новостей узнали о землетрясении в Армении. Вообще, то был год страшных катаклизмов. Вернувшись в гостиницу, сказал:
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
Я давно уже ангел, наверно.
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унёс серафим.
Перенести на бумагу строку: “Я давно уже не человек” — сразу мне было страшно. Написал её через несколько часов. Потом дописал остальные строки. Год или два это стихотворение пролежало у меня в бумагах. В 1989 году в ресторане Дома литераторов встретил своего друга — актёра Валентина Никулина, улетавшего в Америку на операцию <…> Он попросил меня прочесть что-нибудь на дорогу. Я прочёл ему это мрачное стихотворение. «Напиши мне его». Взял листочек бумаги — возможно, это был ресторанный счёт — и на обратной стороне записал. Прошёл примерно месяц. Вдруг мне говорят: “Какие твои стихи по радио передавали!” Изумился: “Какие же мои стихи, поразившие даже поэта Владимира Корнилова, могло передать наше радио?” Оказывается, “Я устал от двадцатого века…” прозвучали на “Свободе” в исполнении Валентина Никулина….
Тот страх был нечто чуждым, внушённым человеку, вроде гипноза, длящегося десятилетия. Необходимо было вечно перебарывать его в себе, с тем чтобы чувствовать себя самим собой, а не некоей единицей: или советским писателем, или советским читателем. (В редакции часто приходили письма с таким заявлением: “Я, как советский читатель, считаю…”; как будто он один на всех — с одним и тем же вкусом, с одним и тем же представлением; словом, этот “советский читатель” был сущей загадкой!) Собственно, эти определения нивелировали личность. Хотя, допустим, Пастернак, которого называли советским писателем, резко отличался от другого советского писателя Лебедева-Кумача».
Острое чувство родины в стихах поэта естественно и органично («Звезда полей» и «Указ Петра» (1963), «У верховья Волги» и «Ростов Великий» (1965), «Чёрные ветки России…» (1968)).
Вот, например, «Ока» (1964):
Мы так и не доехали тогда…
Какой-то лодки не было под боком.
Запомнилась река да лебеда
На берегу довольно невысоком.
Да то село, глядевшее с откоса,
Голубоглазо и желтоволосо.
Да ребятня, да лодка на мели.
Да чей-то дед при всех его притворствах:
«Мол, нету лодки. Нет. Не завели…»
Да мы без шапок, трое стихотворцев.
Да как вдали автобус наш гудел,
Что люди ждут, что всё же есть предел…
Да мысль о том, что родственные сени
Когда-то называл Сергей Есенин
Не Константиновом и не Окой,
А просто лесом, полем да рекой.
Мы так и не доехали тогда.
Оки не переехали...
Ну что же,
Прав лодочник, седая борода:
«Поэты? Как же, знаю. Был Сергей…»
И словно «в перекличку» ещё одно, более позднее, — «Чуть-чуть есенинское»:
Синь да облако…Сияя,
Лес таит свои пути,
Это Русь моя родная,
Углич, Тверь, Москва, Путивль.
Лес, рябинами разгроздясь,
Предлагает свой размах… <…>
Храмы, белые от стужи,
Розовые от зари,
Невысокие снаружи
И огромные внутри.
И даже в этих, казалось бы, сверхэмоцианальных словах нет ни пафоса, ни риторики.
Всё у меня о России,
Даже когда о себе.
Так же, не форсируя голоса, Владимир Соколов говорит о читателе:
Мне интересен человек,
Не понимающий стихов,
Не понимающий, что снег
Дороже замши и мехов.
И тем, что — жизнью обделён!
Живёт, лишь гривной дорожа,
Мне ближе и больнее он <…>
Да и пишу я, может быть,
Затем лишь, Бог меня прости, —
Что эту стенку прошибить,
Чтоб эту душу потрясти.
Вопрос о будущем читателе, естественный для поэта, Соколов задавал себе не однажды.
Я даже рад, что я поэт,
Что и потом смогу с к а з а т ь,
Когда весь этот белый свет
Я перестану осязать.
По свидетельству хорошо знавших поэта, он не любил ставить даты под стихами. Здесь же указана и первая, и более поздняя редакция — 1969 и 1988 годы. Возвращение к строкам, написанным почти двадцать лет назад, говорит об их несомненной важности для него:
Когда-нибудь, когда меня не будет,
Когда я буду в будущем и прошлом
(О настоящем я не говорю),
Среди стихов прочтут мои стихи.
С любым бывает.
Я не боюсь воскреснуть, я боюсь,
Что будем слишком шумно.
…Более полувека назад в стихотворении «Чужая книга» Владимир Соколов сказал:
С этой книгой свиданья
Всё нежней и горчей.
Это очень похоже
На ближайший отлёт.
Гул винта, как по коже,
По обложке идёт.
Не то же ли происходит с тем, кто достаёт с книжной полки сборник стихов его самого?
И может быть, своего рода заветом поэта становятся строки, написанные, правда, совсем по другому поводу и приобретшие сегодня новый смысл:
Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Даруем нам искусство. —
Не поддаваться времени,
Его собою полнить
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.
*В соответствии с указом Президента РФ от 21.06.2004 года эта премия более не присуждается.