Однако если рассматривать всю его жизнь — вне стола, пера и бумаги — как произведение, мы получаем объёмный роман о борьбе вдохновения и быта, пера и молота. Лишь часть его описана самим автором — и прямо, и иносказательно.
Так начинают
Пастернак мог и не быть поэтом. «Многим, если не всем, обязан отцу, академику живописи Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери, превосходной пианистке», — писал он в биографии. Родившись 10 февраля 1890 года в Москве, куда семья переехала из Одессы, он с детства пробовал рисовать, в юности шесть лет серьёзно занимался музыкой, учился философии.
И вдруг резко ушёл в поэзию в начале 1910-х.
86-летнего сына Бориса Пастернака и Евгении Лурье, человека весьма и весьма уважаемого, так и будут именовать Женёнком на всех шестистах страницах книги: мол, если позиционируешь себя любимым сыном, то и зовись так, как тебя называл любящий отец.
Белеет парус одинокий
«...Боря начал поздно. Но и это ещё не всё! Мало того, что он взялся за стих, не имея маленького опыта (в пустяках хотя бы!), но он тащил в стих такое огромное содержание, что оно в его полудетский (по форме) стих не то что не лезло, а, влезая, разрывало стих в куски, обращало стих в осколки стиха, он распадался просто под этим гигантским напором», — писал Сергей Бобров, коллега по поэтическим группам «Лирика» и «Центрифуга».
«Роды» продолжались долго, лишь свою третью книгу «Сестра моя — жизнь», написанную в 1917-м и изданную чуть позже, он считал началом своего «пробуждения». Здесь определилась его роль в советской литературе. Дело в том, что Пастернак — это своего рода Маяковский, который не пошёл на площадь вытрясать из себя личность в угоду пролетариату, а старался внимательно наблюдать за своими ощущениями и передавать их с максимальной точностью. Потому по «Сестре» очень точно можно представить (не на уровне фактов, но обоняния, осязания и прочего), чем было лето 1917-го.
И громким:
Милиционером зажат
В кулак, как он дёргает жабрами,
И горлом, и глазом, назад,
По-рыбьи, наискось задранным!
И отрешённым:
О, верь игре моей, и верь
Гремящей вслед тебе мигрени!
Так гневу дня судьба гореть
Дичком в черешенной коре.
Так что Пастернак был и поэтом, и обычным человеком. Говорил и о восстаниях, и о том, как тяжёл разрыв с любимой. Гениальным мастером стиха и гражданином, которому надо ещё и просто жить. Какое-то время обе эти роли успешно уживались в нём — молодость! А в 20-х наступает новая пора, когда постреволюционная разруха (она же неопределённость) оказывается созвучной и той и другой ипостаси. Везде — суета. Пастернак прописан в коммуналке, в бывшей отцовской мастерской, он постоянно переводит. Жена похожа на него — художница Евгения, ей тоже нужно место для работы. Многие заботы о доме он берёт на себя.
Таким образом, он становится вторым Маяковским, но не идёт на площадь, а просто пишет о том, что видит и помнит. 20-е годы — время больших поэтических форм.
Две из них особо важны для понимания Пастернака.
Поэма «Девятьсот пятый год», посвящённая эпохе первой революции: «…на эту относительную пошлятину я шёл сознательно из добровольной идеальной сделки с временем», — писал он Константину Федину. Привычная самокритика, стихи всё равно отличные:
Лето.
Май иль июнь.
Паровозный Везувий под Лодзью.
В воздух вогнаны гвозди.
Отёки путей запеклись.
В стороне от узла
Замирает
Грохочущий отзыв:
Это сыплются стёкла
И струпья
Расстрелянных гильз.
Потому что это прекрасный рифмованный репортаж, в котором нет самого героя. Он смотрит на происходящее и каждый всплеск награждает эмоциональными эпитетами.
И «Лейтенант Шмидт», где — удивительно! — главный герой, один из лидеров восстания в Севастополе 1905 года, который стал героем, не веря в победу и противясь кровопролитию. Закрутило, завертело и к осанне привело. Практически жизнь самого автора вкратце.
Смерчи беснуются без устали
Очевидно, что дикая литературная скачка и необходимость «переключаться» утомили писателя. Наркотик революции прекратил действие.
Он считал, что скоро силы его оставят. Неслучайно в 1929-м вышел сборник «Поверх барьеров», в котором были собраны дореволюционные стихи, прошедшие личную цензуру. «Сестра моя ? жизнь» и следовавшие после неё «Темы и вариации» также были переизданы в виде «Двух книг». Таким образом подводились, возможно, последние итоги.
В 1930-м он писал родителям: «Я боюсь, что языком совершенно непобедимая тяжесть и еле преодолимый сердцем мрак так сильно сказались на мне, что от искусства у меня ничего не осталось... какой-то безысходный, не тот, лирически молодой, а окостенело разрастающийся автобиографизм всё теснее охватывает всё, что я делаю. И тут кончается искусство».
Кто-то должен был взять на себя заботу о Человеке. Спасителем оказалась Зинаида Нейгауз, с которой Пастернак познакомился в январе 1929 года. Она сказала, что на слух не очень поняла его стихи. И тот ответил, что готов писать проще. Так родился сборник «Второе рождение»:
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Серый день в сквозном проёме
Незадёрнутых гардин.
Хлопья лягут и увидят:
Синь и солнце, тишь и гладь.
Так и нам прощенье выйдет,
Будем верить, жить и ждать.
Нейгауз стала ему женой и делала для его комфорта всё возможное. Лишь бы он творил. Она даже смирилась с последнею любовью, Ольгой Ивинской, взявшей на себя заботу об издательских делах.
Можно ли осуждать Пастернака за то, что в 1930-е годы отказался от роли певца эпохи? Нет, потому что она ему была неприятна. К тому же он не хотел губить свой талант творца, говорящего с вечностью, ради единовременной попытки. Его друг Маяковский ушёл в глашатаи, а закончил самоубийством. А Маяк, говорят, пастернаковскому гению завидовал…
Характерно, что мандельштамовские стихи «Мы живём, под собою не чуя страны…» Пастернак в личном разговоре с поэтом назвал «самоубийством»: «То, что вы мне прочли, не имеет отношения к искусству». И добавил, что тот ему стихотворение не читал, а он его не слышал.
Но нельзя сказать, что Пастернак не видел происходящего вокруг или совсем уж соглашался со всем этим. Он защищал Мандельштама в разговоре со Сталиным, заступался за Гумилёвых, отказался подписать письмо с одобрением расстрела Тухачевского. Писал Пильняку:
Иль я не знаю, что, в потёмки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
К чему стрелять из рогатки, если можно быть символом пацифизма?
Но быть живым, живым и только
Зимой 1945/1946-го, начав работу над «Доктором Живаго», Пастернак внутренне примирился с душевным разладом.
История врача, который теряет любимых и родных из-за нищеты, репрессий, голода, душевных терзаний. История России от начала века до 1929 года, увиденная глазами её гражданина.
В это время исчезает не только двойственность его натуры, но и неоднозначность его положения в литературе. В газете «Культура и жизнь» прозвучали следующие фразы: «реакционное отсталое мировоззрение», «живёт в разладе с новой действительностью», «советская литература не может мириться с его поэзией». Говорят, в 1955-м поэт даже проходил участником диверсионной организации работников искусств (вымышленной), наряду с Мейерхольдом и Бабелем. Однако его до сих пор не трогали. К тому времени он постоянно жил на большой даче в Переделкине, вдали от Москвы и Кремля.
По сути, Пастернак сочинял «Живаго» всю жизнь — такие вещи, как «Аппелесова черта», «Письма из Тулы», «Детство Люверс» и многое другое были попытками создать роман. Пастернак постоянно обещал, что вот из этого куска он разовьёт крупное произведение: «В области слова я более всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником».
А ещё проза — это примирение воздушного и земного Пастернака.
Роман занял десять лет. Параллельно шла работа над переводами трагедий Шекспира, «Фауста» Гёте, поэтов Грузии. Писались и стихи — совсем другие, скажем так, более прозаические, близкие к классической русской поэзии, рассудительности, народничеству, славянофильству. Он стал говорить с читателем так, чтобы «всем было понятно»:
Всё нынешней весной особое,
Живее воробьёв шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо.
«Живаго» даже был предложен Гослитиздату и журналу «Новый мир» — сам Пастернак указывал на то, что «роман был отдан в наши редакции в период печатания произведения Дудинцева и общего смягчения литературных условий». Казалось, сейчас можно сказать многое, что не было высказано ранее — и потому, что не хватало времени. И потому, что нельзя было. Журнал отказался — якобы из-за непонимания автором роли Октябрьской революции и участия в ней интеллигенции. С издательством дела тоже шли ни шатко ни валко. Роман вышел в Италии.
Не знаю, цитируют ли новые поколения Бабеля километрами, но удивительным образом ровно этим, как выяснилось из мемуаров Лилианны Лунгиной, занималась предвоенная молодёжь. То есть прозу Бабеля знало наизусть несколько генераций советской интеллигенции. Возможно, теперь чтение Бабеля заменяет телепередача «Программа Максимум»: а что, фактура одесских рассказов и «Конармии» примерно такая же...
Отравленный Россией
И если вы не ставите цель изучить творчество Пастернака, но понять его самого, романа может быть и достаточно. Потери, разочарования, огромная Россия, тихая смерть в трамвае, когда другие уходят вперёд, к репрессиям и войне, — это не просто разговор писателя с собой, это диагноз всей интеллигенции, которая то пыталась стать пролетариатом, то замыкалась в себе, то строила воздушные баррикады. Долгая исповедь, написанная языком беллетристики и поэзии. Человека и поэта.
Почему Пастернаку так везло в жизни? Он прожил относительно спокойно, его не вызывали на допросы в КГБ, не отбирали жильё, разрешали зарабатывать литературой, печататься… Наверное, людям, которые работали и жили «в духе времени», только к концу его жизни стало понятно, насколько иным он был. Или поэту просто больше позволялось, чем писателю? Нет, просто у него был очень сильный инстинкт самосохранения. Часто входивший в противоречие со стихией, которой он был одержим.
Роман опередил своё время, и эта победа стихии над самосохранением стоила Пастернаку жизни. «Живаго» превратился — стараниями советской и западной пропаганды — в политическое произведение. И Нобелевская премия, на которую, в общем-то, Пастернака выдвигали уже давно (ежегодно с 1946 по 1950 год, в 1953 и 1957 году), связывалась исключительно с этим текстом.
Казалось бы, вот наступила гармония в его душе, прими, Россия! Но непонимание, отторжение романа, в котором нет плакатности или максимализма (как можно было бы подумать, изучив «Живаго» только по письмам трудящихся, поступавших в газеты во время травли писателя), безусловно, ослабило его. В 1960 году он умер от рака лёгких.
Какое место занимает Пастернак в российской истории сегодня? Он может тебе в глаза сказать вещи, которые ты сам не мог расковырять настырной ложкой бессонницы. Пастернак — это антибиотик, который впитал все горести и радости переменчивой России. И, не стесняясь, показал всю антигероическую сущность писателя, поэта, публициста. Мы постоянно делаем из творцов идолов, не понимая, что они болеют теми же болезнями, что и люди, которые не написали в жизни ни строчки. Просто они находят лекарство и дают его нам — в виде своих произведений.
Принимать следует осторожно. И ни в коем случае не уговаривать себя читать через силу.
Радиф Кашапов
СНАSKOR.RU