Писатель Александр Кабаков
Фото: Алексей Майшев
«Аксенов. Беседы о друге» появилась так. Известный редактор Елена Шубина, курирующая большинство отечественных прозаиков, предложила Евгению Попову написать биографию Василия Аксенова. Он не хотел этого делать один и попросил помощи у своего друга Александра Кабакова. А когда они стали обсуждать будущую книжку, то поняли, что писать ее не хотят. Но при этом им очень хочется вспомнить Аксенова. И тогда они решили о нем разговаривать. Обычно встречи двух авторов происходили дома у Попова. За столом, временами под выпивку и закуску (и в тексте видны фрагменты, когда собеседники уже не вполне трезвы), а на столе стоял диктофон и записывал происходящее. Так они встречались и разговаривали год. Потом еще год чистили и редактировали текст. А осенью 2011-го вышла книга. Получился такой портрет художника на фоне времени, где времени в общем-то больше, чем художника, но это хорошо. Потому что без контекста не был бы понятен сам Василий Аксенов. Хотя о герое в ней сказано достаточно — и о его литературной манере, и о манере одеваться, и о музыкальных пристрастиях, и о том, каким он был в отношениях с женщинами.
В дни празднования 80-летия со дня рождения Василия Аксенова его друг, писатель Александр Кабаков, рассказал «Эксперту» о том, каким был Аксенов в узком кругу и о чем им с Евгением Поповым пришлось умолчать в книге.
— Когда вы с Евгением Поповым решили выстроить книгу как разговор двух друзей, вспоминающих третьего, вы представляли себе ограничения, которые накладывает на собеседников такой формат. В обычной биографии автор претендует на объективность и может рассказать о своем герое все, что известно. В «беседах о друге» о некоторых вещах приходится умалчивать.
— Когда мы начали думать, как назвать книгу, то решили назвать ее «Аксенов». Не «Василий Аксенов», как в ЖЗЛ, а взять фамилию как название книги. И подзаголовок поставили: «Беседы о друге». То есть сам жанр подразумевает, что мы вольны опустить все, что считаем нужным. Я познакомился с Васей весной 1972 года, Женя, кажется, в 1975 году. Мы дружили с ним больше чем по тридцать лет каждый. Он наш старший друг, на которого мы смотрели сильно снизу вверх. Друг, но не собутыльник, потому что тогда он уже был непьющим — завязал. А выкладывать о друге все, что знаешь, — неприлично. Нас, что называется, пускали в дом. Не говоря уже о том, что мне сочинения вроде «Анти-Ахматовой» отвратительны. Поэтому мы так аккуратны, например, в главе «Аксенов и женщины».
— И тем не менее некоторые критики вам поставили на вид, что в главе «Аксенов и богатство» вы могли бы быть и посдержанней. Не перечислять, как Аксенов менял машины, скажем.
— О том, что Аксенов очень богат, ходили слухи помимо нас. И мы отчасти эти сплетни развенчиваем. Кроме того, и без нас было видно, насколько он обеспечен. На чем человек ездит, как одевается — не нужно было быть другом, чтобы сделать выводы. Мы написали о том, что было очевидно. У Майи карменовская квартира в высотке на Котельниках? Так сколько стоит квадратный метр в этом доме, и без нас знают. Что у него дом в Биаррице? Так он этого не скрывал. И снимался там в красном «Ягуаре», и это показывали по Первому каналу. А мы скажем, что этого не знали?
Это глава не о богатстве, а о том, что никакого особенного богатства-то как раз не было. По меркам западных писательских доходов автор двадцати семи романов, из которых по меньшей мере три-четыре были бестселлерами, очень так себе жил. Халупа в Биаррице, и все. В свое время «Звездный билет» с поправкой на советские реалии играл в нашем сообществе роль такую же, как «Над пропастью во ржи» в Америке. Только у нас террористы с ним за пазухой не ходили. Но Сэлинджер на доход с этой книги прожил всю жизнь. Так что это глава как раз о небогатстве Аксенова.
А вот женские истории мы намеренно заглушили. Потому что кроме самого Васи все живы. Большой скандал едва ли не с мордобоем я учинил одному человеку, который хотел одну историю вытащить на поверхность. Васе это не понравилось бы. Поэтому в этой главе действительно было много умолчаний.
— У такого жанра есть еще один аспект: это не просто ваш с Поповым разговор об Аксенове — это ваш двойной портрет на фоне старшего знаменитого товарища. Это вас не смущало? Что будут неизбежно сравнивать?
— Конечно. Это диалог не слесарей, а писателей, не важно каких, в сравнении с главным персонажем; конечно, он прежде всего о них. О времени, о людях вокруг них. Мы уже потом заметили, что персона Феликса Феодосьевича Кузнецова появляется едва ли не чаще, чем Аксенова. И это понятно: Женя его ненавидит! Конечно, эта книга о нас. Да мы и первую половину жизни Аксенова пишем-то с чужих слов. Мы знали только вторую половину. До «Ожога» я с ним не был знаком. У него есть казанские друзья, врачи в основном. Есть Толя Гладилин, ближайший его друг всю жизнь. Мы не претендовали на то, чтобы написать объективную книгу об Аксенове.
«Аксенов не мог позволить себе выглядеть как Окуджава»
— Аксенов очень любил вставлять в свои книги всякие автобиографические детали и даже выводить себя в качестве одного из персонажей — некоего Акси-Вакси, например. Но так и не написал настоящей автобиографии. «Таинственная страсть» все-таки не вполне автобиография. Какой, по-вашему, должна быть идеальная аксеновская биография?
— Будь он жив, он бы раздружился с нами за эту книжку. Художественный вымысел — это пожалуйста. Но малейшая, на его взгляд, неточность или неправильность — и он мог порвать отношения. Помните, в книге Женя несколько раз говорит: «Вот он на нас смотрит. Сейчас палкой по затылку даст». Это точно. Использовать свою биографию в сочинениях — так я не знаю ни одного писателя, который этого не делает. Это и раньше был не очень большой фокус, а уж после Лимонова, который свой магнум опус назвал своим именем, и подавно. В свое время Левин не менее прозрачно ассоциировался со Львом Николаевичем Толстым, чем Акси-Вакси с Аксеновым.
Но Акси-Вакси — это не Аксенов. Это, как сейчас говорят по-русски, имидж, который Аксенов себе создавал: старый писатель, старый американский университетский профессор, пожилой джентльмен. Как говорит один мой приятель в ответ на фразу «Ты хорошо выглядишь» — «Это чисто внешне». Вася был гораздо сложнее, чем тот образ, который он вводил в художественное сочинение.
Вот пример: «Новый сладостный стиль» — из поздних его романов мой самый любимый и дико несправедливо недооцененный. Там главный персонаж — это же пародия на Аксенова. Это написано с усмешкой: а вот я вам сейчас глупости расскажу. Человек, который круглосуточно занимается любовью в сорок пять лет и может шестнадцать раз... Это Вася смеялся над теми, кто всерьез примет этого персонажа за автобиографического. Это образ. И мне кажется, что нам удалось показать эту разницу.
А вот в отношениях с Бродским, которые в книге чуть-чуть затронуты, Вася был настоящим! С Евтушенко! Евгений Александрович, к которому я, надо сказать, очень хорошо отношусь, написал в «Литературке» рецензию на «Джина Грина — неприкасаемого», она называлась «Под треск разрываемых рубашек». Он попрекал авторов, что в то время, как вьетнамский народ истекает кровью в борьбе с американским империализмом, вы такую ерунду пишете... В день, когда вышла «Литературка», мы ехали куда-то с Васей в его машине, и он колотил по баранке кулаками и кричал: «Он мне в карман залез!» Потому что тут же накрылось переиздание, тут же порвал договор «Мосфильм». Вот это он был настоящим без всяких шуточек. Это же было причиной его ссоры с Бродским и разрыва отношений — в сущности, залез в карман, зарубив «Ожог».
Из этого может следовать, что Вася был жаден до денег. Но это не так. Просто он всю жизнь вынужден был зарабатывать, во-первых, для поддержания своего образа. Он не мог позволить себе выглядеть как, например, Окуджава — тогда бы исчез тот Аксенов. А во-вторых, для огромной семьи, в которой никто не зарабатывал ни копейки. Почему он двадцать пять лет проработал американским профессором? Он любил университет, ему нравилось преподавать, но, уверяю вас, будь у него деньги — не работал бы. Почему он написал «Таинственную страсть»? Деньги дали большие. Тогда, когда он уже отчаялся получать большие деньги за что бы то ни было. Когда он чувствовал, что уже старый, что сил меньше. И про это мы тоже пишем.
— Любые слова неточны, но если задаться целью описать Аксенова витринного, то понятно, о чем сразу пойдет речь: галантный, стильный, хорошо одетый, романтичный. А настоящий какой?
— Это тот, кто наголодался в детстве. Кто пусть недолго, но пожил в детдоме для детей врагов народа. Нанищенствовался в студенчестве, когда ходил в пальто, через которое было видно на просвет. Для него отсутствие денег — это удар по гордости, по самолюбию, страх нищеты. В его понимании, разумеется. До «Коллег» он жил ужасно, в бедности. В его последнем незаконченном романе «Дети ленд-лиза» об этом есть. Вот оттуда Вася, у которого не было целых штанов, целых ботинок, который не ел досыта, и это продолжалось до двадцати шести лет, когда прогремели «Коллеги».
При этом до пяти лет он жил как принц. А это не так уж мало. Сын второго лица города Казани. Возможно, еще обильное чтение, благодаря матери, на него повлияло. А тогда человек, читающий русскую классическую литературу, не мог не стать стилягой и антисоветчиком. Самой антисоветской литературой был Пушкин. А он был в свободном доступе. И у нас про это есть ровно столько, сколько мы могли себе позволить сказать. И да — это наш двойной портрет на фоне развитого нами мифа об Аксенове.
— Вы с Аксеновым похожи?
— Когда появился Аксенов, мне было тринадцать лет. Я уже тогда хотел быть писателем и уже тогда понимал, что писать так, как я хочу, здесь нельзя. Кому можно? Вот мне нравится, как пишет Катаев. Ну так он старый и заслуженный. Еще мне нравится, как писали до революции. Значит, писать так, как мне нравится, можно мертвым и знаменитым. Появление Гладилина и Аксенова вызвало мое изумление. Оказывается, можно писать по-человечески и издаваться здесь.
Похожи ли мы с ним? Мы похожи в отношении к деньгам. Я тоже ни одного дня не позволил себе не работать. Но в чем-то сильно не похожи. У меня другие иллюзии. У Васи к концу жизни возникли некоторые иллюзии относительно бывших комсомольцев. Это отчасти было связано с тем, что он общался с ними — и довольно много — в последние годы. А они люди умные, одаренные и многие обаятельные. И он подпал под это обаяние. А для меня они как были комсоргами, так и остались. Поэтому я не сильно сочувствую олигархам. А у Васи последние книжки про это.
У нас очень разное отношение к прозе. Он гораздо дальше заходит в своей свободе отношений с языком, фантазией. Во мне проявляется, скорее, баланс Юрия Валентиновича Трифонова. Хотя не было критика, который не упрекнул бы меня в подражании Аксенову.
— Аксенов так свободен в своей прозе, что иногда даже захлебывался от этой свободы. В каждой вашей фразе видна сдержанность, отрефлексированность, даже узда.
— Да, это узда, и это заочная школа Трифонова, с которым я, к сожалению, не успел познакомиться. Слова не могут гулять сами по себе — я ими должен управлять.
— Не странно, что дружили вы с Аксеновым, а писать учились у Трифонова?
— С Васей у нас было много общего, а если бы мне довелось познакомиться с Юрием Валентиновичем, у нас бы этого общего не оказалось. Он любил спорт — я спорт ненавижу. Он был серьезный академический человек и, как многие академические люди, внешне неловкий. Я далек от академизма, и для меня самый страшный день — это когда в библиотеке приходится посидеть. У нас не было бы точек соприкосновения.
Или, скажем, блистательный, изумительный прозаик Юрий Казаков. Джазовый человек — на контрабасе играл. Но у него было такое погружение в природный мир, которое мне вообще недоступно. Я не знаю, как растения называются. А с Васей все совпадало: джаз, тряпки... Мы понимали друг друга очень легко.
Но в прозе я иногда подсознательно отталкивался от его манеры. Почему у меня нет черновиков? Закрыв страницу, я ее уже больше никогда не открываю, а когда выходит книга, я ее не читаю. На замечание редактора: «Мне кажется, будет лучше вот так» — я всегда отвечал и отвечаю: «Как лучше, я уже написал».
«Вийона правильно повесили — он был вором»
— Аксенов иногда вываливался за грани вкуса. Вы себе такого не позволяете никогда...
— Очень хороший вкус очень редко сочетается с талантом. Особенно это проявляется у людей изобразительного искусства. Хороший вкус — это мера, возведенная в принцип. А талант меру всегда нарушает. Так что о соотношении одаренности между мной и Василием Павловичем я не обольщаюсь. Можно называть это вкусом, чувством меры, а можно более откровенно — трусостью. Это художественная трусость, которая мне вполне свойственна.
— Тогда почему бы вам от нее не избавиться?
— Напротив, я ее всячески культивирую. Отчасти мне это просто свойственно. А отчасти это принцип. Если бы у меня был выбор — слава богу, у меня его нет — заранее определить, что скажут над моей свежей могилой: «Гениальный был прозаик, но редкая сволочь» или «Беллетрист средней руки, но мужик хороший» — я выбрал бы второе. Для меня этика выше эстетики. А для настоящего художника так быть не должно.
— А для Аксенова что важнее: этика или эстетика?
— Эстетика. Иначе он не простил бы этих комсомольцев. А он их простил. А для меня порядочность выше таланта. Гений не индульгенция. Вийона правильно повесили — он был вором.
— У вас возникали идеологические разногласия с Аксеновым?
— Нет. А я с ним был во всем согласен. В том числе по таким вопросам, по которым с ним в либеральной тусовке никто не соглашался. Я и Женя. Ну так я мракобес. В книжке я нашел для него определение — атлантист. Для него западная модель была безусловна. Притом что он был русский патриот. Вот пример: он не считал, что война в Чечне — это геноцид свободолюбивого чеченского народа, и я не считаю. А все считали и заплевывали таких, как мы.
Разве что он был влюблен в Серебряный век. А я считаю, что, при всей гениальности персонажей того времени, это было полным аналогом развала нормальной жизни — только в искусстве. Он уничтожил традиционную культуру, как революция уничтожила традиционную жизнь. Революционер — он и есть революционер. И не важно, что он свергает — царизм или Рубенса.
Писатель Александр Кабаков
Фото: Алексей Майшев
— А гениальный поэт Мандельштам не оправдывает весь Серебряный век?
— Гениальность Маяковского не оправдывает ничего, что он натворил за свою недолгую жизнь. Гениальность Бабеля, а это такой еврейский Платонов, нисколько не искупает того, что он был в Конармии и дружил с Ежовым. Гений сам по себе, а человек сам по себе. К сожалению, человек не сам это выбирает. Это как Господь даст: одному гений и отсутствие нравственности — другому порядочность и талант средней руки.
Ведь в «Анти-Ахматовой», которую я беру как явление, многое правда. Сейчас выпустили такую же пакость про Цветаеву — но ведь Эфрон правда был чекист. Другое дело, я не считаю, что все это должно быть достоянием гласности. Художник публичен в каждом своем тексте, предназначенном для публикации. А чужие дневники и письма читать интересно, но неприлично.
— Тогда художникам следует заблаговременно позаботиться о том, чтобы все лишнее уничтожить. Чтобы после смерти исследователям не в чем было покопаться.
— Поэтому у меня не осталось ни одного черновика, кроме «Последнего героя», который забрал Литературный музей, и «Невозвращенца», который я держу на память. Все остальное — в компьютере и последним движением жесткий диск стирается. А электронные письма я стираю немедленно по получении. Мои отправители тоже стирают. Понимаете, в чем дело: художественная деятельность — занятие небожеское. Недаром старые мхатовские актеры жили в таком режиме: с утра на исповедь, покаялись, причастились, потом репетиция, потом спектакль, с утра на исповедь и далее... Не божеское занятие.
— Какой бы вы хотели, чтобы была ваша посмертная биография?
— К счастью, никто меня не знает хотя бы так, как мы с Женей знали Васю. Так что маловероятно, что там будет что-то, что мне бы не понравилось. Совсем накладывать запрет на какие-то темы я бы не стал. Но при условии: когда все помрут. Про живых не надо.
Прежде всего я ее не представляю без разбора текстов. У меня все романы трехчастные — я это недавно обнаружил. У меня почти во всех романах финал такой: у человека рушится выстроенный им мир. У меня три типа женских персонажей. У меня четыре или пять сюжетов, а я написал тринадцать романов и бесчисленное количество рассказов. Почему у меня никогда не гибнет главный герой? Потому что я суеверный. И новый роман, который я сейчас пишу, так и начинается с фразы: «Все дело в том, что Кузнецов не умер».
Но увы, никого это не заинтересует. Будут писать про то, как я начал пить, потом бросил пить, потом опять начал, потом снова бросил. Если смогут найти, про баб напишут. Но не думаю, что найдут, — я же сказал, что стираю все письма. А с доэлектронной эпохи никаких свидетельств нет.
— Сами женщины могут рассказать — они говорливы.
— Так они помрут все к тому времени.
Кочеткова Наталья
Эксперт