А. Карабчиевский: Видите ли, у меня есть жена…

Жизнь этого человека разделилась на две половины: в одной был родной Киев и работа в "скорой помощи", потом Литературный институт в Москве (семинар Андрея Битова), радио "Эхо Москвы", публикации в московской и украинской прессе. Потом отъезд, жаркий и новый Тель-Авив, светоносное море в разрывах между домами — и новая творческая полоса жизни. Работа в израильских газетах на русском языке, журналы "22" и "Артикль", долгие часы и дни книжной торговли — к нему, на знаменитый, всей стране известный книжный развал шли и книгу купить, и качественную лекцию о литературе послушать. Написано семь пьес… Мы поговорили с Александром о жизни и его взглядах.

— По радио перед каждой вашей программой вас объявляют "писатель Александр Карабчиевский". Что это значит — быть писателем? Думать о литературе каждый день? Все время оттачивать форму и суть высказываний? Искать нужные слова? Что такое жить в литературе?

— Боже мой, какие возвышенные представления затуманивают ваше видение жизни! Из того, что меня (или кого-либо другого) объявили писателем, вовсе не следует, что я (или кто-либо другой) думает о литературе каждый день, постоянно оттачивает форму и суть высказываний или живет в литературе. Никак не вытекает.

Мне довелось видеть справочник еще советской писательской организации Москвы. Так там было около десяти тысяч фамилий, и все они числились писателями, а примерно треть были еще и обозначены как "поэты". К счастью, их фамилии в подавляющем большинстве случаев вы не сумеете мысленно связать с их произведениями. В переводе на более понятную речь: вы их попросту не знаете и не страдаете от этого.

Возьмите справочник Союза русскоязычных писателей Израиля (вот у меня в руках книжица): около трехсот человек обозначены как писатели. Вы думаете, они все живут в литературе? Нет, но все они приняли на себя обязанность платить членские взносы. Уж как они эту обязанность выполняют — не мое дело.

Меня обозначают на радио как писателя вот почему: это дает легитимацию тем фразам, которые я посылаю в эфир после такого вступления.

Могу честно сказать о себе: да, я причастен к литературе. Но то же самое могут сказать и многие другие люди. Причем вполне возможно, что сказавший так человек не написал ни строчки художественной; говорить-то он может. Если вы решите разместить этот текст в интернете, я для прояснения вопроса поставил бы отсылку на свою статью "Математика и литература", опубликованную интернет-журналом "Новая Литература". Отсылка занимает одну строку, и не приходится содержание всех положений статьи пересказывать.

— Как вы начали сочинять, придумывать, складывать из слов свой мир?

— Пожалуй, так же, как и вы. Это началось еще в отрочестве: легкость в составлении словесных формул. Например, в школе нам иногда задавали домашние сочинения. Некоторые мои одноклассники не любили их писать, я же делал это с легкостью и удовольствием. Но вот рисовать или чертить я очень не любил, не умел просто.

Перед уроком литературы у нас почему-то следовал урок труда (были такие в советской школе, кто помнит — подтвердит), а после нее — урок математики. Так вот, на уроке труда я умудрялся написать два сочинения для своих приятелей, а мой одноклассник Гриша изображал в моей тетради по геометрии красивые чертежи. Теперь, насколько я знаю, Гриша — главный художник одной из киевских киностудий.

В восьмом классе, к примеру, мы проходили "Преступление и наказание" Достоевского, и я дерзнул написать сочинение в стихах. Нечто такое: "Кого обвинял в этом зле Достоевский,/ Я вам расскажу, ничего не тая./ Я не Достоевский, я — Карабчиевский,/ Но думаю, что вы поймете меня"… Из-за вольных сочинений происходили маленькие скандалы, меня даже из школы пытались исключить по директорской глупости; как выяснилось — незаконно.

В армии для "Боевого листка" сочинял бодрые стихи и вписал такие строки: "Грудь вперед, гляди орлом,/ - Ты в строю/ Защищаешь отчий дом,/ Мать твою!" Сошло благополучно, никто не заметил словесного подвоха.

После армии познакомился с такими же молодыми литераторами, оторванными от редакций и типографий волей тех, кто насаждал идеологию, боролся на так называемом "идеологическом фронте". У нас в Киеве было мощное и талантливое литературное объединение. Форма была не лучшей, но единственно возможной: вместо публикации мы читали свои тексты друг другу. Меня даже вызывали в киевский КГБ, немножко и неубедительно постращали и взяли расписку, что "своими рассказами и фразами я не хотел причинить вред советской власти". Я втайне гордился: если такая расписка требуется, значит, и указанное в ней опасение вполне возможно. Впрочем, это был уже 1984 год. А потом наступила перестройка…

— Что бы вы написали о себе в автобиографии (если бы это не для чиновников писалось, а для людей с душой и вкусом к слову)?

— А для таких людей я уже размещал свою биографию на нескольких литературных сайтах. И не потому, что я ею горжусь, а потому, что организаторы сайта этого требуют. В ней сказано, в частности: "Написал достаточно, чтобы заслужить читательское признание, но недостаточно, чтобы такое признание получить".

— Вы — автор многих расхожих афоризмов, сочиняли целые массивы крылатых выражений. Как они возникали? Какие возникли совсем недавно и как?

— Афоризм — это концентрированная словесная формула, и когда мне было лет тридцать, мне показалось, что я нашел методику их составления. Мышление казалось тогда упругим, гибким, свободным; было такое, знаете ли, ощущение Ильи Муромца: "Кабы было в земле кольцо да в небе кольцо, схватился бы я за эти кольца да притянул небо к земле". Но странники, калики перехожие, дали ему еще ковшик воды, после которого он признался, как и я сейчас: "Во мне силушки половинушка".

Я работал тогда фельдшером "скорой помощи" и, пожалуй, больше интересовался сексуальной жизнью человека, чем его литературной судьбой. Впрочем, литература по своей природе созидательна, либидиозна. А афоризм — один из немногих жанров, которые удобно фиксировать на крохотных рецептурных бланках.

Написал множество афоризмов, поехал с ними в Москву. В "Литературной газете" напечатали два афоризма, в "Крокодиле" — три. После этого на подстанции ко мне подсели немолодые и битые жизнью сотрудницы и принялись рассказывать о происходящих у нас безобразиях, о чем я и без них знал. Я спросил: "Тетки, вы чего?! Чем я могу помочь-то?" И они ответили: "Ну как же? Ты же в газетах печатаешься". Я пристыжено замолчал, но разоблачать безобразия не взялся. А позднее и жанр переменил.

— Телевидение, радио, компьютер сделали нашу жизнь заводским потоком, обезличили ее, унифицировали, стерли нас в порошок массовой культуры. Как сохранить в себе уникальность? Как не раствориться в потоке одинаково одетых и одно и то же читающих людей? Как остаться собой?

— Кого вы спрашиваете?! Да сами себя послушайте: "Телевидение и радио сделали нашу жизнь заводским потоком"?… Тут что ни слово — повод для огорчения. Вашу жизнь, может быть, они "сделали", но "нашу" — помилуйте, никогда! Вас "стерли в порошок массовой культуры"? Насыпьте мне баночку этого порошка, пожалуйста. Откуда вы узнали, что люди "читают одно и то же"? И если вы это доподлинно знаете, я счастлив, потому что вы для читающих одно и то же людей помещаете интервью со мной, и, стало быть, именно его будут читать очень многие, целым "потоком".

Остаться собой несложно тому, кто этим самым собой был. Я бы охотно поменял уникальность на счастье, но такого обменного пункта вне моего тела жизнью не предусмотрено. А насчет "быть собой"… приведу свой, с позволения сказать, афоризм: "Стать философом нетрудно. Трудно остаться философом".

— Эмиграция — состояние трагедии, жизнь в трагедии. Что изменилось в вас и в ваших взглядах за эти годы? Что значит быть эмигрантом?

— Смотрите ответ на предыдущий вопрос. Вы выдаете собственное состояние за состояние предполагаемого собеседника. Эмиграция — это перемена страны проживания. Для меня, насколько я могу это почувствовать, переезд в Израиль оказался выигрышным.

Да, в первый момент возникло ощущение, какое, возможно, переживает душа свежеумершего: люди, которые были ежедневно вокруг и с которыми связаны актуальные мысли и дела, вдруг разом исчезли, а появились другие люди, которых знал некогда в прошлом и не видел очень давно. Но вскоре это прошло.

При прогулке по вечерней улице на окраине Киева риск получить по морде составлял, по моей прикидке, приблизительно 30 процентов. В Израиле я уже 23 года хожу по вечерним улицам безнаказанно. В Израиле я питаюсь так, как питался в Советском Союзе секретарь обкома партии. Спустившись за время перелета из Киева в Тель-Авив на три ступени по социальной лестнице, я настолько же поднялся по лестнице благополучия. У меня есть некоторое подозрение, что, останься я в Киеве, к настоящему моменту я бы уже скончался. Но уверенности в этом, разумеется, нет.

— Вы пишете грустные пьесы. Герои много говорят — и при этом их печаль активно проникает к нам в сердце. Какой театр вам кажется полезным и живым сегодня?

— Если вступительными к вопросу фразами вы подспудно хотели обидеть автора, то это почти не удалось. Немножко только удручило ваше "герои много говорят". Сколько бы ни говорили персонажи пьесы, автор которой вам почему-то не нравится, они всегда будут говорить много. А они только и могут, что говорить. Остальное указано в ремарках. Я и две комедии написал (пока только две); полагаю, вы их не читали. Наверное, следует переходить на драматургию для театра пантомимы.

А если серьезнее, полезным и живым сегодня мне кажется театр. А уж тот, который поставит мною написанное, будет вечно полезным и вечно же живым. Да Бог с ней, с постановкой… Пусть режиссер или завлит хотя бы пьесу прочитают! Вы же — не завлит?

— Что мешает вам стать знаменитым? Важно ли это — быть знаменитым?

— Это что, скрытая цитата из Бориса Пастернака: "Быть знаменитым некрасиво,/ Не это поднимает ввысь…"? Боюсь, вы смешиваете два разнородных понятия писательской биографии: личную судьбу и литературную судьбу. Они бывают резко различными. Опять же для интернета приведу отсылку на давний текст, в котором писал об этом подробнее. В этом удобство интернета: можно (но не обязательно) сразу же знакомиться с пояснительным материалом. Если вам будет лень смотреть отсылку, вот крохотная пояснительная цитата:

"…При обсуждении произведения знакомого автора люди, обеспокоенные литературной судьбой значительно больше, чем качествами художественного текста, охотно сравнивают этого автора с людьми счастливой литературной судьбы, особенности исполнения текстов которых имеют очень приблизительное отношение к обсуждаемому. Такое сравнение может проделать с собою и сам автор.

Качества литературной судьбы выставляются впереди качеств литературной работы. Во-первых, тогда кажется, что для повышения качества текста необходимо улучшить литературную судьбу. Во-вторых, исчезает всякий механизм понимания и оценки достоинств собственно текста как результата литературного труда. Он заменяется оценкой текста как стечения обстоятельств.

В этом драматизм положения авторов малоизвестных: успех произведения у читателей обусловлен многими компонентами, как содержащимися в самом произведении, так и сущими вне его. Некоторая часть этих компонентов есть у большинства авторов, другая же часть приобретается в момент пожинания плодов успеха и не может быть предсказана заранее".

Если образовать от прилагательного "знаменитый" глагол, то, используя его, могу сказать, что это интервью "подзнаменитывает" меня. Но несущественно. Быть знаменитым не важно, но выгодно. Впрочем, о выгодах этого положения могу судить только со стороны, не изнутри.

— Что и кто вас вдохновляет?

— Видите ли, у меня есть жена… Вы уже смеетесь? Правильно.

Вдохновение — это состояние гормонального всплеска, а работать приходится каждый день. Появляется техника, которой вдохновение лишь помогает. Появляются некие концепции, понимание сути работы, и они не обязательно бывают озвучены, не всегда вербализованы (высказаны словами, чтобы было понятнее). Но именно ими руководствуется человек, выполняющий работу, в частности литературную.

Моя жена — музыковед, культуролог. И ей, и мне приходится по роду деятельности много работать со словами и текстами. Но наши концепции, наши подходы к литературному труду радикально различны. Так вот, когда я писал пьесы, в каждую из них я вводил, по мере сил, ее образ — опосредованный, конечно. Мне было бы очень любопытно посмотреть, как она окажется воплощена на сцене. Даже если она себя никак не узнает, — не важно. Надеюсь дожить до этого момента.

— Что мешает самовыражению?

— Смотрите ответ на предыдущий вопрос. Видите ли, у меня есть жена… Вы уже смеетесь? Правильно.

— О чем вы рассказываете радиослушателям? Куда их зовете?

— Упаси Бог, я не зову их. Программа эта, существующая уже два года, возникла так. Поскольку производством литературы на русском в Израиле прокормиться невозможно, я работал продавцом-менеджером в книжном магазине; проработал там 12 лет, вполне прилично обеспечивая и себя, и жуликоватого владельца. Рынок русскоязычных книг в Израиле постепенно сокращается, магазины оказываются в положении улиток на мокром вертикальном стекле: кто изо всех сил не ползет вверх — сползает вниз. Требуется дополнительная реклама, а она стоит довольно дорого. Пришлось искать обходные пути. А людям, ответственным за радиовещание, требуется заполнять эфир какими-либо интересными программами, желательно без гонорара и без усилий с их стороны. На этом мы и сошлись.

Поначалу я строил передачу так, чтобы слушателям не только было интересно, но и становилось ясно, где именно можно дешево и приятно достать прекрасные книжки. Никакой рекламы не допускалось, разумеется, но некоторая популяризация была. "Подзнаменитывание" магазина, как смею я сказать после этого интервью. А на 14-м году моей работы владелец разорился на других аферах и сбежал в Америку, оставив предприятие в качестве алиментов бывшей жене, которая и в книгах не разбирается, и ко мне не расположена. Насколько я знаю, этот магазинчик умер. А программа на русскоязычном радио пока осталась. И теперь я рассказываю слушателям что-либо занимательное о литературе без всякого популяризаторского подтекста.

— Что для вас самое радостное в этом цикле программ?

— Если бы вы спросили, что самое печальное, я бы мгновенно ответил: "Отсутствие гонорара".

А радостное… Видите ли, у меня есть жена. Так вот, однажды я, кроме прозаических цитат, подобрал несколько точных, сравнительно не широко известных стихотворений разных авторов. В частности, Иосифа Бродского тогда читал. Я никакой не актер, я только полагаю себя причастным к литературе. Моя жена в прямом эфире эту программу не слушала. Но у израильского радио на русском есть сайт, на котором в течение месяцев трех все выходившие в эфир передачи можно прослушать в записи. Программа выходила в четверг. Утром в субботу она попросила: "Поставь мне свою передачу". Чего не сделаешь для любимой? Нашел в сети, поставил. Слушаю собственное чириканье из компьютера, смотрю на нее, а у нее слезы на глазах. Она заплакала. И не потому, что я скверно читал. Проняло, понимаете ли. А в других местах, слушатели, может быть, и смеются. Во всяком случае, я на это надеюсь. Правда, из студии их не слышно. Но сама эта надежда меня радует.

— Что бы вы сказали Богу при личной встрече?

— Господь всемогущ, вездесущ и всеведущ — это имманентные свойства Бога. Поэтому говорить мне ничего не придется. И никому не придется. Моя душа открыта Богу, и когда я предстану перед престолом Его, наступит иная реальность, в которой для нынешней просто не окажется места. Каждому жившему это удавалось, и я исключением не стану.

Но пока люди живы, некоторые из них беспокоят себя и других "достоевским" вопросом: "Како веруеши?" Вот на этот вопрос пусть вместо меня отвечают написанные мною тексты.

Поделиться