«Перископ» не спас

Старая журналистская школа от новой отличается тем, что прежде человек досконально изучал предмет, потом с высоким чувством ответственности писал о нём. 

Это спасало не всегда: поверхностных текстов по многим причинам было немало и прежде. Но до того, как набуровить свои триста строк (обычный газетный формат — когда ты еще не Аграновский, но уже не стажёр) о трагедии псковских школьников, Ромео и Джульетте, погибших по вине взрослых, надо было ехать в Псков.

Журналист обсуждал командировку с завотделом, потом они шли к главному, тот утверждал командировку, автор шел в бухгалтерию, получал командировочные, покупал билет — в больших редакциях касса помещалась на первом этаже, жена варила ему курицу, он садился в поезд и на следующий день был в Пскове. Там его встречал инструктор райкома партии или комсомола, который с вечера получал инструкции, как вести себя с приезжим журналистом.

Журналиста вели… Нет, не в баню, не к девкам, не кормить областными деликатесами, как это показывали в разоблачительном перестроечном кино. Может, так поступали с инструкторами соседних райкомов, а, может, и с проверяющими из столиц — не знаю. Только догадываюсь. Журналиста обреченно (поскольку не без оснований предполагалось, что его задача — раскопать историю и обозначить виновных, а профессиональное счастье ущучить чиновничью породу никаким деликатесом не заменишь) вели к непосредственным участникам истории, повторяя, как молитву, что сами дико заинтересованы в беспристрастном суде.


Не было со мной случая, чтоб меня куда-нибудь не пустили


Чтоб со мной отказался говорить следователь. Мне помогали убедить убитых горем родственников, что надо поговорить с мной — парень из краевого центра ехал, а то и из Москвы. Мне выдавали пыльные папки, и я ночами читал эти кривострочные тома — показания, очные ставки, расписки, «чистухи», свидетельства, справки… До одури читал. Вникал.

Потом наступал черед бесед с начальством. Которое за чаем с конфетами «А ну-ка, отними!» аккуратно пыталось скорректировать твой курс на разоблачительную статью о звероподобных правоохранителях, бездушных чиновниках и невинных овечках в их мерзких лапах.

«Тут ведь дело такое, — говорил неторопливо секретарь, председатель, зампред, от масштаба дела зависело. — Начальника автоколонны мы снимем, это не сомневайтесь. Участкового сменим. В учебном заведении воспитательная работа будет поднята, мы туда нашего человека бросим, у нас тут хороший замполит на пенсию вышел. А милиционерам не видать квартальной премии. Но! Проблема-то глубже, Владимир Константинович!»

И дальше шла речь о кадровых прорехах, неурожае, родимых пятнах предыдущего строя, шли подробности жизни беспутных родителей, детали районного быта, житейские максимы. Это правда было полезно: там зачастую тёртые, мудрые дядьки сидели. И делалось ровно с одной целью: чтобы в конце своей остро-критической (а как иначе), разоблачительной даже статьи, я по молчаливому уговору написал следующее: «Некоторым утешением может служить, что бюро райкома (крайкома, завком, исполком) пусть с опозданием, но дало принципиальную оценку вопиющим фактам».


Это делалось для страховки — хотя ясно было, что мудрый дядя, едва за тобой закроется дверь, оборвет все телефоны у главного, а то в ЦК, пытаясь сделать так, чтобы материал забодали, не факт, что его послушают


Ты же демонстративно выселялся из гостиницы, отрывался от инструктора-хвоста, который предлагал теперь, когда дело сделано, отужинать (опции — баня, девки, ты отказывался, поскольку главному и про это тоже доложат) — и ещё раз, уже без помощников проходил по цепочке участников, свидетелей, чтобы узнать их частное мнение. И это сильно помогало. Потому что люди убеждались: а парень-то хочет правду знать!

Дальше тебе предстояла нелёгкая задача: написать яркую заметку, за которую не стыдно перед коллегами, перед героями, которые тебе открылись, не подставить конфиденциальные источники; написать так, чтобы она прошла через редакторское сито. И чтобы её дочитал до конца (ну хотя бы до фразы про бюро обкома, про смысл которой знал не хуже моего) подписчик, прежде чем пустить газету на растопку печи. А вечером подсунул бы жене со словами: «Ты вот Катьку всё пилишь, а вон в Пскове-то как вышло. Почитай, почитай!»

На выходе у этой чудовищно неповоротливой, местами ржавой, местами лицемерной, но пропитанной маслом, железом, чернилами и гартовой пылью машины, как ни удивительно, были обдуманные творения, которые без горчицы не сожрёшь, в которых было сказано, всё что позволяли идеологические рамки (а талант и мастерство их сильно расширяли). В предварительном же виде они являли даже некий нравственный итог, они отвечали на подавляющее большинство вопросов по канве истории, они задавали те, которые были неудобны или не приходили в голову другим. И уже это — а не голый факт, поступал на широчайшее обсуждение в социальную сеть под названием общественность. Семья. Кухня. Курилка. А автор ходил гоголем.


На выходе машины имелось еще важное вещество, которое, подобно клею, и лучше иных скреп объединяло общество. Здравомыслие


Здравомыслие, которое предлагалось в качестве универсального средства. На все случаи переменчивой жизни. Которое отвергало панику, истерику, инфантильность и скороспелость оценок. Оно не предполагало теперешнего количества балованных, неискушенных, нервических и не умеющих работать членов общества. Противостояло ему! И персонифицируется оно в моих глазах, если говорить о журналистике, кем-то вроде Василия Пескова, мудрого мужика в кепочке, для которого не было в «страшные» советские времена ни запретных тем, ни нерешаемых задач: хошь про староверов пиши в Сибири, хошь про загубленную реку детства, хошь про подвиги, хошь про подлецов…

Сегодня, пока бы автор ездил-писал про тот же Псков, Земля бы сделала несколько высокоскоростных оборотов, в Америке избрали бы Трампа, с работы сняли бы Улюкаева, Боженочка обматерила авиаперевозчиков, Поклонская защитила Николая Первого, мочой бы облили старика Стёрджеса, и даже про это всё успели бы забыть. И кому в такой обстановочке автор нужен со своим доскональным знанием?

Справедливости надо сказать, что если заняться просеиванием информационной руды псковского дела, можно найти важные крупицы. Добытые профессионалами. Документальный портрет и прямая речь профессионального военного и храброго охотника, который вышел беседовать через мегафон с дрожащими от страха подростками вместо психолога и педагога — это в «Комсомолке». Документальная трансляция через интернет почти всех обстоятельств дела (её вели сами «Бонни» и «Клайд»), хотя её сейчас активно подтирают, но отфиксирована на «Спутнике и Погроме». И, между прочим, мастер своего дела Юрий Снегирев в «Российской газете» дал практически олдскульный очерк обо всей этой истории — но он тоже спешил.


И в результате мы судим и рядим, расшатывая друг другу нервы, хотя не знаем нерва этой истории. Её сути


Её трагического зерна: перед нами самоубийство? Убийство? Нет ответа на главные вопросы — как конкретно это произошло, чьи отпечатки; калибр смертельных пуль, вид оружия, из которых они были выпущены; состав следственной бригады, от которого зависит, докапываются ли они до истины — или защищают честь мундира?

Уже довелось написать в этой связи: вместо этого все благоглупости извлечены на свет божий. Разумеется, нашлись таксидермисты, быстро и бестрепетно принявшиеся пошивать из детских трупов чучела жертв режима. Разумеется, кто-то — да не кто-то, а вполне ответственный человек — написал «Похоже, твари их всё-таки убили», имея ввиду, что не самоубийством покончили запутавшиеся мальчик с девочкой, открывшие огонь по полицейским, а были ими застрелены. По тревоге подняты бойцы с жестокими компьютерными играми. Указано на роль беспутных и эгоистичных родителей. Короче, привычно несётся под горку спутанный ком привычных доводов, заученных обвинений, собственных домыслов, стандартных обвинений.

«Похоже, эти твари…» Так твари — или «похоже»? Нужно независимое и объективное расследование, именно этого — без нелепых «похоже», без поспешных «твари». Я хочу только этого.


Все выводы по этому делу лично я намерен делать ровно с той секунды, когда мне с фактами объяснят, как дети погибли


Фокус в том, что подростки подняли «Перископ» своей тонущей лодки — и действительно имеется практически пошаговая трансляция в сети их последних минут. В ней много горького, полезного для следствия, один «змий-искуситель» под ником Stalin чего стоит — но она обрывается на главном, на трагическом. Что есть типический информационный парадокс современности: информации много — толку ноль.

Выделю из этой ленты нечто, как мне кажется, важное: как подростки пытаются оправдать (не без инфантильного лукавства думаю, но это не многое меняет) свою стрельбу по полиции тем, что она сама им «это разрешила». То есть, паренек сказал «Я выстрелю», а полицейский сказал «Попробуй». Этот диалог, когда ни один, ни другой его участник не считывают подлинного смысла сказанного, (там ведь в подтексте «Дяденька, я боюсь, я загнан, мне плохо», а с другой стороны — «Ты брось это малец, я не шутки с тобой шутить приехал») показывает нам, как плохо жить там, где здравомыслие изведено информационным дустом. Как опасно.

Какое потом ждёт жуткое разочарование, какая боль.

Автор
Владимир Мамонтов
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе