Непристойно

Когда я был маленьким, у меня, как это часто бывает, были бабушки. Две. Это вполне обычно. Необычным было, как я сказал бы сейчас, их взаимное позиционирование.

Одна бабушка (звали ее Шейна-Бейла Шмуэлевна, что, впрочем, позже русифицировалось в Софью Самойловну) родилась в еврейском местечке под Смоленском. До семнадцатого года служила прислугой в богатой семье (сама была сиротой), говорила на идиш и вряд ли когда-нибудь «вышла бы в люди». Но тут случилась революция, и все пошло тоже достаточно обычно (для тех, кто был рядом) — рабфак, комсомол и (неожиданно оказалась очень способной) химфак МВТУ. Бабушка вступила в партию в 1924 году (ленинский призыв), свято верила в идеалы коммунизма и, как это опять же часто случалось, заплатила за свою веру двадцатью годами ссылок и лагерей. Что, впрочем, не помешало ей оставаться до смерти пламенной коммунисткой, членом партбюро ЖЭКа и регулярно выступать перед юными пионерами с рассказами о том, «как закалялась сталь» (до 37-го года). Я был ее единственным внуком.

Моя вторая бабушка (по имени Нина Васильевна) родилась в небогатой крестьянской семье около Челябинска. В семье очень традиционной и очень православной. Она первая получила образование — сначала в гимназии, а позже в Томском университете, стала педиатром. На ее обучение работала вся семья, и она надеялась, что, став врачом, сможет обеспечить более чем достойную жизнь себе и близким: бабушка помнила, как жили врачи (особенно хорошие, а она оказалась замечательным педиатром) до, опять же, семнадцатого года. Но этот год наступил, и Нина Васильевна, имевшая большую частную практику и работавшая по 24 часа в сутки, прожила всю жизнь с мужем (отчимом моего отца, тоже врачом — обоих дедов моих расстреляли в 37-м), двумя старухами (матерью и теткой) и тремя сыновьями в тридцатиметровой комнате в огромной коммунальной квартире на Рождественке. Десять или двенадцать семей, один туалет, одна ванная — все как полагается. И так больше пятидесяти лет. Большевиков моя русская бабушка, естественно, ненавидела. Как и евреев, сломавших вместе с большевиками ее жизнь (не думаю, что она отделяла евреев от большевиков, и те и другие были равно виновны в уничтожении ее мира, где в комнате стояла икона, постоянно горели лампадки, где крестились, проходя мимо церкви, и в двадцатые, и в тридцатые, и в любые другие годы — вся семья вплоть до моего поколения оставалась глубоко верующей).

Моя еврейская бабушка в церкви, естественно, ни разу в жизни не была. Не была она и в синагоге (во всяком случае, после 17-го года). К русскому крестьянству относилась согласно краткому курсу истории ВКП(б). Одним словом, идеальные миры моих бабушек были абсолютно ортогональны, глубоко враждебны друг другу. Интересно, однако, не это. А то, что в течение двадцати с лишним лет мы жили каждое лето на одной даче. Под Москвой. Две бабушки и я. Бабушки не то что не любили, они не понимали друг друга. Мне кажется, идеалы каждой вызывали у другой даже не столько неприятие, сколько изумление. Как можно в это верить? Хотя и с неприятием все было в порядке — в разговорах со мной это иногда прорывалось у каждой. Однако ни разу, ни одного разу за двадцать лет мои бабушки не поругались. Варили варенье, собирали грибы и… почти не разговаривали между собой. А если и говорили, то обо мне и детях — моих родителях. И никогда «о жизни» в минимально широком смысле этого слова — даже о ценах в магазине. Не говоря уже о российской истории, международном положении или о Брежневе (скатившемся, по мнению бабушки-коммунистки, в буржуазный оппортунизм). Не говорили, так как избегали скандалов, боялись всерьез поругаться. И причиной этого страха был я.

Я, собственно, один из немногих успешных примеров ленинской национальной политики. Почти везде на территории бывшего СССР она потерпела фиаско — мое рождение в определенной степени компенсирует (для меня, конечно) ее очевидные провалы.

И понятно, почему она провалилась. Большевики не смогли в долгосрочной перспективе предложить нечто, идеальное или материальное, что оказалось бы сильнее многовековой национальной вражды, нечто, способное заставить народы «распри позабыть» и как минимум заткнуться, вместо того чтобы до бесконечности вспоминать взаимные обиды.

Для моих бабушек этим нечто был я. Мое благополучие было важнее политических взглядов. Любовь к внуку стоила того, чтобы не обсуждать белых и красных, православие и еврейский вопрос.

История моей семьи, по большому счету, интересна разве что мне и моим детям. Я, однако, часто вспоминаю ее, погружаясь в пучину интернета или наблюдая общественные дискуссии на отечественном ТВ.

Эти дискуссии отличает все меньшее наличие смысла, любых попыток поиска истины и растущий, зачастую просто беспредельный, фантастический уровень злобного хамства. Михаил Зощенко говорил что-то вроде того, что «нет большего удовольствия для настоящего интеллигента, чем посмотреть на хорошую склоку». Мне временами начинает казаться, что только ради такого удовольствия мы и смотрим, скажем, ток-шоу Максима Шевченко или Владимира Соловьева. Мы что, не знаем, что скажут Проханов, Веллер, Гозман или Кургинян? Знаем, причем по любому поводу. Однако смотрим именно их — снова и снова. Не случайно, кстати, постоянное появление в эфире одних и тех же лиц. Это же клоунада. Смысл не важен — важно, чтобы клоун был хороший. Чтобы было весело, чтобы была интрига — например, поставлен какой-то рекорд. «Сколько тысяч голосов проиграет сегодня Леонид Гозман? Пятьдесят тысяч или уже все сто? А может, двести — выиграть Гозман не может по определению, но интересно же, какого разрыва можно достичь». (Я бы на месте Соловьева попытался выпустить против Гозмана Владимира Путина. Точно будет рекорд — почти вечный, как у Сергея Бубки. Путин при этом может молчать — Гозман сам с собой справится.) Мне жертвенный мазохизм Леонида Яковлевича симпатичен (хотя и непонятен). Но содержательного смысла в его телевизионных появлениях точно нет. Да никто и не ждет. Ждут очередного скандала.

Или взять дискуссии в интернете — даже между интеллигентными вроде бы людьми. Это еще хуже (в разы), чем на телевидении. Я вот тут прочитал замечательную дискуссию между товарищем моим Альфредом Кохом и Виктором Шендеровичем. К ней еще (на стороне Шендеровича) подключился Сергей Пархоменко. А также многие менее известные персонажи (тоже все больше не за Коха). Дискуссия шла о судьбе НТВ, точнее, о разгроме канала десять лет назад.

Все аргументы сторон (о том, кто там и в чем был виноват) можно было бы изложить на двух или трех страницах. Однако переписка, будь она распечатанной, заняла бы целый том. Так как она не об НТВ. Она друг о друге. И о массе других людей, в данном случае вполне безответных. Сначала — торговый порт, украденный, по мнению Шендеровича, Кохом (не подтвердилось, Шендерович извинился), потом «тургеневские девушки» Виктора Анатольевича (хотя кто, кроме Леры Новодворской, имеет моральное право вякать по такому вопросу), наконец — взаимные обвинения в бездарности (на мой взгляд, вполне несправедливые). В заключение еще Пархоменко берет на себя смелость оценить жизненный путь Коха и призвать последнего к самоубийству. Начали с НТВ.

Кох, как и я, продукт национальной политики большевиков (правда, скорее уже сталинской, чем ленинской — его отец-немец познакомился с русской мамой в казахской ссылке). Есть мнение, что залоговыми аукционами он отомстил за все. И мне эти аукционы ужасно не нравились и не нравятся (вовсе не потому, что «Альфе» на них ничего не досталось). Как Шендеровичу не нравится исчезновение «того» НТВ. И я обсуждал с Альфредом Рейнгольдовичем эти чертовы аукционы (сильно подрубившие, на мой взгляд, легитимность всей гайдаровской приватизации) бесчисленное количество раз. Без хамства и грубости, так как я понимаю, что, если всерьез, у Коха с Чубайсом были свои резоны. Как минимум заслуживающие внимания.

И я понимаю также, что в споре трудно не перейти на личности. Трудно, так как любые взгляды, политические предпочтения неотделимы от их носителей. От их личной истории, прошлых поступков, комплексов. Много личного было и в истории с НТВ — я об отношениях Гусинского и Коха. Но неужели нельзя об этом без всего перечисленного?

У меня в голове масса подобных примеров. Вот, скажем, журналистка Ксения Ларина называет в ЖЖ сукой журналистку Маргариту Симоньян за какое-то ее выступление у Путина. Мне хочется защитить Маргариту. Не только потому, что она симпатичная женщина. И не потому, что Маргарита, на мой взгляд, замечательно пишет и мы получаем гонорары в одном журнале «Русский пионер» (где ей вообще нету равных). Просто нельзя публично называть женщину сукой, ежели только она не увела вашего мужа. Непристойно.

Как непристойно то, что написал об еще одном авторе «Пионера» Тине Канделаки русский писатель Садуллаев. Тина имела несчастье поддержать меня в давней дискуссии с Захаром Прилепиным. То, что о ней в ответ написал Садуллаев, омерзительно. Не только для писателя — для любого нормального мужчины.

Или дискуссии на сайте журнала «Сноб» — нового оплота духовности. Господи, как неизощренно хамят друг другу отдельные члены «международного сообщества русскоязычных профессионалов и интеллектуалов». Как они, говоря по-детски, обзываются… И я вот думаю — откуда это хамство. Дурное воспитание — не главная причина. Дело в другом. В отсутствии того, ради чего, по мнению собеседников, стоит не хамить. В отсутствии того, что объединяет сильнее, чем все разъединяющее. В отсутствии общего объекта любви, общей цели. Вот Проханов или Жириновский спорят о судьбе России. Да чихать они на нее хотели. Никакой России, особенно общей, у них нет. У каждого если и есть, то своя. Была бы общая — попытались хотя бы услышать друг друга. А так — даже не верят, что могут хоть о чем-то договориться. Поэтому и хамят. И думают только о впечатлении, которое способны произвести. Истина, как и Россия, им абсолютно неинтересна.

Меня в свое время поразил хамский тон, брызжущая слюной злоба Владимира Ильича Ленина. Это хамство — очевидное следствие стремления к разрушению. Ленин жаждал полного уничтожения той страны, в которой родился и вырос. Надо признать, вполне преуспел.

И я думаю: что, обычные посетители наших телевизионных ток-шоу хотят того же? Ведь ничего, кроме разрушения, взаимными оскорблениями достичь нельзя. Садуллаев в тексте про Тину хотя бы честно призывает вешать «русских пионеров» на столбах, сносить все к чертовой матери. Что, Проханов или Веллер за то же? Или либералы, вроде бы не склонные к революциям. Неужели в дискуссиях даже между собой нельзя научиться слушать и слышать?

Крики и визги всегда деструктивны. Вот Константин Затулин повадился одно время ездить в Крым и, оскорбляя центральную украинскую власть, призывать крымчан вернуться в состав России. Неужели не очевидно, что каждая такая поездка отодвигает Крым от России, служит не сближению, а вовсе наоборот. Или, может, Затулин — тайный агент ОУНа, поп Гапон и глубоко законспирированный бандеровец?

Или Юрий Михайлович Лужков, посещая не чужую мне Латвию, громогласно защищает права русскоязычного населения, оскорбляя, как полагается, латвийское правительство и народ. Хорошо, Лужкова сняли с работы. А то еще пара его поездок в Ригу, и латыши запретили бы даже на улицах говорить по-русски. И я их понимаю, учитывая, что они услышали о себе от нашего бывшего мэра.

Простая мысль — у нас сегодня не одна, а много «Россий». Одна — на Рублевке, другая — в сибирском селе, третья… Так мы в этом не исключение. В США тоже много разных маленьких «Америк», и дистанция между Нью-Йорком и канзасской деревней не меньше, чем у нас. Но у них при этом есть одна Большая Америка и одна американская мечта. А у нас нет, нет ничего «большого». Исчезло куда-то, окончательно испарилось за последние двадцать лет. (Кажется, у Хеллера в «Что-то случилось» один из героев объясняет, за что он воевал во Вьетнаме — за chicken pie, Brooklyn Bridge and american style of life. Интересно, какой процент нашего населения готов сражаться за свой сегодняшний образ жизни?)

Меня в школе учили пытаться предугадать возможные вопросы экзаменатора. И я предвижу очевидный комментарий к тому, о чем только что написал: «Легко быть вежливым, когда у вас все хорошо. Сначала верните награбленное, а потом уже спокойно поговорим». Ввиду неконструктивности предложения, отвечать не стану. Замечу лишь, что я не о толерантности, я о стилистике. Не о готовности соглашаться с оппонентом, наоборот. Свои взгляды необходимо защищать и отстаивать. И не надо быть добрым, можно (и нужно) быть злым. Нельзя быть хамом. Кстати, есть немало персонажей (и тем), с кем (и о чем) я вовсе не готов дискутировать. Мне незачем беседовать с людоедом или педофилом — их интересы для меня за пределами добра и зла. Или с Ахмадинежадом о холокосте. Если на вас лает и бросается бешеная собака, имеет смысл ударить ее ногой. Бессмысленно становиться на четвереньки и лаять в ответ.

Дискуссия предлагает хотя бы минимальное уважение к чужим взглядам. И к оппонентам. Тем более что среди них могут быть и очень неплохие люди. Мой собственный опыт показывает, что политические взгляды не вполне коррелируют с личными качествами их носителей. Я встречал не слишком порядочных и очень, на мой взгляд, неприятных персонажей среди достаточно известных диссидентов. И, наоборот, левые, чьи взгляды я вовсе не разделял, часто оказывались вполне себе честными и приличными людьми. Искренне, по-моему, заблуждающимися.

Я снова вернусь к своим бабушкам. С течением времени (довольно рано) мои собственные взгляды вполне определились. Идеологически я был (и остался) гораздо ближе к своей русской бабушке — очень не любил большевиков (отношение к евреям я у нее по понятным причинам перенял не вполне). Однако личностно, по-человечески моя еврейская бабушка-коммунистка была мне намного ближе. Любя ее, я заставлял себя с ней не спорить, хотя заявления (после расстрела мужа и двадцати лет лагерей) типа того, что «лес рубят — щепки летят», меня в других аудиториях впрямую подталкивали к драке.

Она же всегда выходила из комнаты, когда я слушал «Голос Америки» и называла предателями моих друзей, уезжавших в Израиль или Америку. (Когда к моим родителям поздно вечером приходили их близкие друзья-отказники, бабушка уходила из дома.) Мне было ее жаль. Впрочем, обе мои бабушки прожили ужасную жизнь.

И обе не любили воспоминаний. Нина Васильевна вспоминала лишь свои гимназические годы в Челябинске. А Софья Самойловна — двадцать счастливых лет с 17-го по 37-й (и никогда — местечковую юность и лагеря. Обсуждать с ней бессмысленность коммунистической идеи значило отбирать последнее оправдание ее жизни).

Меня как-то не тянет жалеть активистов ДПНИ или молодых людей, рвущихся на Селигер. И я не жажду беседовать и проповедовать свои якобы социал-дарвинистские взгляды зюгановским пенсионерам. Я не уверен, что прав был известный литературный герой, говоривший о своем мучителе: «Если бы с ним поговорить, я уверен, что он резко изменился бы». У меня точно нет такого дара убеждения. Но я согласен, что неверные взгляды всегда есть следствие заблуждений, недостатка информации и неудачной личной судьбы.

А разговаривать надо. И с теми, и с этими. С теми, кто разделяет ваши взгляды, и с теми, кто заведомо против них. Разговаривать и не хамить, не оскорблять, не унижать. Снижать градус ненависти. Иначе, учитывая сегодняшние тренды в области общественного согласия, страна наша окончательно распадется на множество маленьких «Россий» — сначала по виртуальным, но позже и по вполне физическим границам. И свалят уже не десятки тысяч, а миллионы — как это было после Великого Октября.

Это как в семье. С какого-то момента груз взаимных оскорблений и обид становится так тяжел, что единственное решение — уйти, хлопнув дверью…

Пока не поздно, надо остановиться. Поменять стилистику. Попытаться закрыть дверь изнутри.

Впрочем, в последнее время мне все чаще кажется, что уже поздно.

Статья Петра Авена «Непристойно» была опубликована в журнале «Русский пионер» №22.

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе