Общественная дискуссия о 57 школе и тамошних галантных педагогах оказалась необычно длительной.
Как правило, что бы ни обсуждалось, три дня -- это максимум, дольше объем оперативной памяти не позволяет. Здесь же дискуссия идет уже вторую неделю -- долгожительство по нынешним временам неслыханное.
При том, что вообще-то вопрос не слишком дискуссионный. И авторитетные педагоги -- как, например Е. А. Ямбург, -- и люди, не принадлежащие к учительскому сословию единодушны в том, что табу на половые сношения между учителем и учеником должно быть абсолютным и безусловным и для такого табу совершенно не нужно учреждать специальные комитеты по этике -- как придумали в 57 школе в конвульсиях скандала.
Если речь идет о большой и светлой любви -- "и страсть учителя схватила своей мозолистой рукой", -- тогда надо уходить из школы, а по-хорошему и из профессии. Связь программиста, исторического публициста, а равно токаря и слесаря с юницей, едва достигшей шестнадцатилетия, хотя и может вызывать некоторые сомнения, но в общем это сугубо частное дело влюбленных.
Это -- повторимся -- когда речь идет о могучей страсти, "солнечном ударе". Если же мы имеем случай, как в 57 школе -- "la grande regina en aveva molto" и даже troppo molto, -- то деятельность козла-производителя в виде промысла вообще не имеет оправдания. Гнать из школы каленой метлой и поганым железом, причем при самых первых такого рода проявлениях. Предками данная мудрость народная недаром предписывает: не <люби>, где живешь, не живи, где <любишь>.
Так что долгопротяжность дискуссии не имеет причиной то, что одни высказываются в защиту старинного табу, а другие его смело опровергают. Носителей беспредельно смелого воззрения "Любили, любим и будем любить" все-таки немного. Тем более, что за такое прямое исповедание можно и по лицу получить.
Отчасти долгопротяжность связана со стремительным развитием событий. Каждый день приносил новые известия, все более расширяющих наши представления о педагогическом новаторстве.
Отчасти же тут случай, подобный тому, как сложилось господствующее мнение о 37-м годе. "Когда теперь бранят произвол культа, то упираются все снова и снова в настрявшие 37-й -- 38-й годы. И так это начинает запоминаться, как будто ни ДО не сажали, ни ПОСЛЕ, а только вот в 37-м -- 38-м". Что имеет простое объяснение. В отличие от других потоков, где был в основном народ бесписьменный, мемуаров и свидетельств не оставивший, "Поток 37-го года прихватил и понес на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием, да вокруг них много пораненных осталось в городах, и сколькие с пером! -- и все теперь вместе пишут, говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя!". См. также бурю эмоций в связи с событиями в просвещенных странах -- "Мы все сегодня нью-йоркцы", "Je suis Charlie" etc. -- и хладнокровное равнодушие к ужасным гекатомбам in partibus infidelium.
В педагогическом соблазне mutatis mutandis тот же механизм. Возмутительных непотребств и в нашей стране, и за ее пределами хватает -- но за чужой щекой зуб не болит. А тут и зуб за своей собственной щекой, и во владении пером заинтересованным лицам никак не откажешь. Галантная история непосредственно затронула просвещенных столичных горожан и последующие децибелы были предсказуемы. Человеческое, слишком человеческое.
Конечно, не обошлось без юдофобов и русофобов. Юдофобы до чрезвычайности оживились, поскольку в громком соблазне и обличаемые, и обличители были по преимуществу неарийского происхождения, а самые знаменитые педагоги-новаторы спешно отбыли в Святую Землю. Может быть, они намеревались замаливать свои грехи у Спасова гроба, но более вероятно, что их привлекала мысль "С Иордана выдачи нет" Радость антисемита была велика.
Симметрично отметились и русофобы. Писатель Д. Л. Быков написал заметку "Гной", в которой с горечью и гневом сообщал: "Впечатление такое, что страна никогда не выходила из зоны, что этой зоной она, в сущности, всегда и была – все косятся друг на друга с первобытной злобой и коллективно ищут, кого бы отправить в карцер. И когда нас спрашивают, чем же нам не угодила новая прекрасная эпоха подъема с колен, – имеет смысл ответить: вот этим. Дикой концентрацией ненависти, готовой полыхнуть под любым предлогом. Я не знаю, что может выпустить этот гной наружу, кроме масштабной войны всех со всеми. Потому что гной ни во что уже не превращается – обратной дороги нет".
Полностью разделить гражданскую скорбь писателя мешает некоторое знание новейшей истории зарубежных стран. Двадцать лет назад в Бельгии был арестован педофил Марк Дютру. Раскрытие его злодеяний привело бельгийское общество в крайнее негодование, причем направленное не столько на самого Дютру -- педофил есть бешеный зверь, и что там особенно негодовать, -- сколько на власти королевства. Их обвиняли не только в неисправности, позволившей Дютру длительное время безнаказанно творить свои дела, но в прямом попустительстве -- распространено было мнение, в адских забавах принимали участие высокопоставленные лица. Говорили, что дело Дютру -- признак того, что Бельгия прогнила (прямо "гной" по Быкову) сверху донизу.
При этом в Бельгии очевидно отсутствовали предпосылки, отмеченные писателем-русофобом. Феномена "Сталин, Берия, ГУЛаг" в бельгийской истории XX века не наблюдалось, с колен Бельгия также отнюдь не вставала -- между тем общественное возмущение было типологически сходным. Бельгийский аналог -- при всех mutatis mutandis -- наводит на мысль, что при анализе таких общественных феноменов поминать всуе "зону" не обязательно.
Впрочем, писатель у нас знатный мельник, две мельницы у него на море, на окияне, одна мелет вздор, другая чепуху -- дело привычное. По качеству своего интеллекта юдофобы и русофобы стоят друг друга.
Но сила общественного резонанса, возможно, связана еще с одним обстоятельством -- с культурными переживаниями, когда в сегодняшней повседневности вдруг обнаруживаются проявления крайней архаики.
П. И. Мельников, писавший под псевдонимом Андрей Печерский, с 1850 г. был чиновником для особых поручений МВД, в 1852—1853 руководил статистической экспедицией по изучению старообрядческого раскола (но и не только -- скорее вообще религиозного быта, включая различное тайноверие) в Нижегородской губ., поэтому его романы написаны с большим знанием предмета. Зачастую он в них страницами цитирует свои религиоведческие разыскания и служебные записки
В романе "На горах" важная сюжетная линия -- история купеческой дочери Дуни Смолокуровой, соблазненной хлыстовской сектой. Началось все с духовных исканий. Юная Авдотья Марковна проявила интерес к интеллектуальным хитам того времени. "Облако над святилищем" Эккартсгаузена его же "Ключ к таинствам натуры" и "Путешествие младого Костиса", "Тоска по отчизне" Юнга Штиллинга, "Изъяснение на апокалипсис" г-жи Гион, "Сионский вестник" и пр.
Хиты были популярны как среди петербургских высокопоставленных масонов, так и среди пытливых провинциалов -- в особенности среди сектаторов. От духовных исканий Дуня попала в хлыстовщину, для которой характерен непререкаемый авторитет Учителя, т. е. ересеначальника. "Непогрешимость папы, божественность далай-ламы, хутухт и хубильханов ничто в сравнении с непогрешимостью и божественностью хлыстовского или скопческого христа или пророка". Причем, как это часто водится в сектах, непогрешимость Учителя являлась и в его страстных деяниях. В романе православный поп отец Прохор предупреждает Дуню: "Об одном предварю по вашей неопытности. Берегитесь, всемерно берегитесь Денисова (ересеначальника. -- М. С.). Это великий и самый злой еретик! Особенно пагубен для юных девиц - оскверняет их да еще богохульно говорит: "Я-де их освящаю и от грехов очищаю". Вполне достоверно знаю его злохудожную душу".
Прототипом Денисова был ересеучитель Радаев, который "Обращался к шестнадцатилетней ученице, говоря: "Не я, но дух святой велит тебе идти со мною", и девушка, без стыда, без размышления, спешила повиноваться, с глубоким убеждением, что она исполняет волю божью, что она обязана исполнить ее. По произведенному следствию оказалось, что Радаев был в связи с тринадцатью женщинами и девушками. Все эти женщины единогласно показали при допросах: "Сказал он мне, что это надо сделать по воле божьей, а не по его, ибо в нем своей воли нет, чему веруя, я согласилась".
В романе все кончилось благополучно. В решительный момент Дуня выпрыгнула от Учителя в окно, ее укрыл от сектаторов отец Прохор, а спустя малое время нагрянула команда МВД, и одна из пророчиц секты писала Авдотье Марковне жалобное письмо: "Железная скелетная рука Полифема, сына Посидонова (Мельников отмечает, что это подлинный оборот из письма образованной петербургской хлыстовки, так сектаторы называли власти Российской Империи. -- М. С.) коснулась и нашего тихого от суеты мирской убежища и грозит тем, что было со спутниками Одиссея в пещере Циклоповой. Егорушку (ересеначальника Денисова. -- М. С.) увезли неизвестно куда, дом братьев описали и отчасти запечатали, я отпросилась в свое именье и дорогой узнала, что Полифем и туда простер ужасную свою руку".
При чтении постов в фейсбуке, повествующих о делах в 57 школе, трудно отделаться от неконтролируемых ассоциаций. "Да тут с вами, отцы, в хлыстовщину попадешь".
Причем архаика здесь чрезвычайно глубокая -- сама практика хлыстов вызывает в памяти совсем раннесредневековых богумилов и катаров. А то даже и слова из Послания к Коринфянам -- "Есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние, и притом такое блудодеяние, какого не слышно даже у язычников".
Но это и есть глубинная причина нынешней крайней нервозности. Школа, воспитывающая в своих питомцах сознание элитарности и исключительности, школа, которая в отличие от прочей страны, населенной дикими варварами, они же ватники и совки, ведет своих питомцев к вершинам современной западной цивилизации, -- эта школа оказалась чем-то вроде хлыстовской секты, т. е. феноменом довольно архаическим.
"В них не знамя, а прямое
Подтвержденье дарвинисма,
И сквозят в их диком строе
Все симптомы атависма:
Грязны, неучи, бесстыдны,
Самомнительны и едки,
Эти люди очевидно
Норовят в свои же предки".
А обращение к сомнительным практикам далеких предков -- и вообще-то довольно опасное -- вдвойне опасно и ужасно, когда оно случается с действительно высоорганизованной цивилизацией или сообществом. Ужас от деяний Третьего рейха усугублялся тем, что Германия была страной высочайшей науки и культуры -- и ниспала в самое первобытное варварство. Деяния иных германских клиентов -- хорватских усташей или героев ОУН-УПА -- были даже и похуже. Немцы по крайней мере так остервенело не упивались своим зверством. Но в памяти людской остался прежде всего Третий рейх -- именно от глубины погружения в архаику некогда высокой цивилизации. Усташам и бандеровцам было особенно некуда падать -- не в пример немцам.
Такое глубокое погружение всегда пугает -- и не удивительно то потрясение, которое произвели педагоги-новаторы из 57 школы. Здесь ужас перед тем, сколь тонкой оказывается на поверку пленка цивилизованности, отделяющая нас от дикого леса, где бегают неистовые сатиры.