Впервые со времен Второй мировой мы оказались одни в пустой комнате, где из зеркала смотрит страх смерти.
Чары нашей иллюзорной общности пали. Настало время узнать, что из себя представляешь ты сам.
Чума, пришедшая под видом коронавируса, мгновенно выбросила нас из состояния рутинного механицизма, которое мы до сих пор называли нормальной жизнью. Страх — плохой советчик, замечает итальянский философ Джорджо Агамбен и видит в эпидемии торжество голой жизни, отменяющей социальные связи и человеческое общение. Голая жизнь, с его точки зрения, это пробужденное опасностью животное чувство самосохранения, которое заставляет отцов отказываться видеть детей, а детей — навещать родителей. Вряд ли с ним согласятся римские таксисты, ежедневно ожидающие врачей и медсестер на выходе из городских больниц после окончания 14-часовой смены.
Домашний арест, которому так неожиданно подверглась Европа, безусловно, породит самые непредсказуемые последствия. Собственно говоря, они уже начались. После отмены карантина китайские ЗАГСы подверглись массовому нашествию желающих развестись. Месяц, проведенный в кругу семьи, обнаружил наличие проблем, которые были совершенно незаметны в условиях повседневной суеты и коротких встреч по вечерам за ужином. Над этим можно иронизировать, но, кажется, все серьезнее, чем хочется думать. Колоссальный маховик цивилизации, который раскручивался в течение последних нескольких десятилетий, остановлен. Впервые со времен Второй мировой войны мы оказались одни в пустой комнате, где из зеркала на нас смотрит страх смерти. Иллюзия нашей цивилизованной и безопасной общности рухнула. Наша чума ставит под вопрос ту десятилетиями пестуемую культуру успеха и благополучия, которая позволяла нам не помнить о смерти и одиночестве. Мы так долго считали себя пассажирами белого парохода, везущего нас на острова счастья, что сама возможность смерти, болезни, несчастья оказалась изгнана на самые окраины культурного сознания.
Чрезвычайное положение, в которое ввергла нас эпидемия, обнаружила странную человеческую недостаточность нашего опыта. Голая жизнь, которая кажется Агамбену оскорбительной, была спрятана на каких-то далеких полках культурной памяти. А та жизнь, которую мы вели, вовсе не была голой. Напротив, она неплохо одевалась в форменные декольте армии счастливцев. Цивилизация успеха постепенно приучила нас к существованию в системе внешне регулируемых процессов и тотальному контролю внутри управляемой конструкции, напрочь лишающую нас индивидуальности. Строго канализированные контакты освободили нас от человеческих эмоций и того экзистенциального размышления, которое только и придает человеческому существованию подлинную ответственность. Платой за внешнее благополучие стала чувственная амнезия, эмоциональная смерть. Добро и гуманизм, отданные на аутсорс специально обученным людям, позволяли нам полагать, что с этим у нас все хорошо, и продолжать мирно нежиться в том сладковатом компоте абстрактных принципов, утешительного благородства и мелкой чичиковской подлости, которую при определенном угле зрения легко спутать с добродетелью. Война и чума приводят к тому, что монополия рушится. На сцену выходит та самая голая жизнь, и мы оказываемся не готовы к этой встрече.
Во время Великой Отечественной войны моя бабушка жила в деревне под Тулой. Фронт проходил в трех километрах от ее дома. Деревня располагалась вокруг крупной железнодорожной станции, которую постоянно бомбили. По избам стояли войска, с продуктами было плохо, но жизнь продолжалась. В пристанционной школе литературу преподавали две сестры-старушки по фамилии Амелины. Они приехали в деревню в двадцатых годах неизвестно откуда и принадлежали к той породе бывших, на которых деревенские бабы смотрели с благоговейным восторгом. Сестры Амелины были другие. Они знали языки, общались друг с другом стихами и ставили Гамлета в школьном театре. Но главное, что умели сестры Амелины, это сохранять человеческое достоинство. В их понимании это достоинство выражалось в том, чтобы по мере сил помогать нуждающимся. Этого требовало воспитание. Культура обязывала их к простой человеческой доброте и уважению к страданию. Помогать ближнему следовало осторожно и без пафоса. Когда на горизонте замаячили первые признаки голода, сестры Амелины объявили ученикам, что после школы будут давать дополнительные уроки на дому. Выбор учительниц почему-то пал не на самых отстающих, а на самых голодных. В этой ситуации простая вежливость требовала: гость должен быть накормлен. Каждый день вечером к сестрам по очереди приходили смущенные младшеклассники из бедных семей. Старушки усаживали голодных детей за стол, покрытый белой крахмальной скатертью, неторопливо раскладывали приборы – вилочка слева, нож справа – и на старом фарфоре торжественно подавали ржавую селедку с кусочком хлеба. Дети ели, изо всех сил стараясь не чавкать, а старушки качали своими гордыми головами и напоминали: «Не горбись! Держи спину прямо!» Когда начиналась бомбежка и со станции несся грохот взрывов, малыши испуганно вжимали головы в плечи, а старушки с нездешним величием повторяли: «Не горбись! Держи спину прямо!» Селедочные ужины сестер Амелиных их бывшие ученики помнили еще в середине 90-х годов прошлого века. «Великой души были женщины!» — повторяли деревенские мужики и рефлекторно распрямляли сгорбленные плечи.
За восемьдесят лет цивилизационного благополучия, похоже, мы незаметно для себя отменили ту железную, воспитанную в войнах, морах и гладах формулу: культура плюс добро равно человеческое достоинство. Сейчас настала пора вспомнить эту человеческую математику и расстаться с иллюзиями.
Когда Камю писал свой знаменитый роман, он потратил почти десятилетие на то, чтобы собрать под одной обложкой самые разнообразные человеческие типажи. То, что у него получилось, можно считать энциклопедией, если и не абсолютно полной, то вполне исчерпывающей. Там есть место всем — трусам, подвижникам, поэтам, предателям, ничтожествам. Нам снова предстоит выбрать себе амплуа в этой комедии дель-арте. Даже не выбрать, а просто признать, что мы там уже есть. Соцсети в условиях чрезвычайного положения становятся камерой исповедника. Наши исповеди невольны и часто больше походят на декларации. Отчасти они таковыми и являются. Мы переходим некий таможенный барьер между миром иллюзий и миром реальности. Да, на этой таможне придется задекларировать всю нашу наличность, нашу голую, маленькую жизнь — способность к добру и состраданию, собственное достоинство, малодушие, трусость. Потом эта виртуальная таможня подведет итог. И дай Бог, чтобы невидимый таможенник, которого некоторые идеалисты по старинке называют Богом, придет к тому же выводу, что и Камю в 1947 году: есть больше оснований восхищаться людьми, чем презирать их.