БОЖЕНЬКА НЕ ЛЮБИТ, КОГДА...

... НЕ БОЯТСЯ.

«Она уже переболела всеми видами рака. Ночью лежит, не спит, ставит себе диагноз. Объясняет так: „Боженька не любит, когда не боятся“».


Это жгучая тема. Нюансы кожи, цветa флагов, оттенки вкусов – все отступает на второй план. Каждый – кустарь-одиночка своего тела. Здесь в колхоз не загонишь. Сыну еще не было трех, когда он указал на мертвую птицу: «Она не спит». Примерно в том же возрасте дочь – мне, опешившему: «Меня зароют в Израиле?». Слова «похоронят» она не знала. Это было вскоре после несчастья с бабушкой.

Радио- и кинодекорации моего детства не мешали реальности, как научному атеизму не мешали покойники. (Впрочем, почему одно должно мешать другому? Странное сравнение.) В России хоронят, сняв крышки. В моем детстве хоронили часто. Запавшие в глазницы гробов маски лиц... Внезапная мысль заставляет отложить карандаш и позвонить к дочери, которой скоро двадцать пять: «Что, папа?» – «Когда ты впервые увидела мертвого человека?» Молчание. «Я его никогда не видела».

Не знаю, это аберрация памяти или оригинальная картинка, чудом сохранившаяся, датированная каким-нибудь 51-м годом. По пустому Литейному медленно везут покойника, позади люди. Или такого быть не могло: похоронные дроги сменились на похоронные воронки прежде, чем открылись мои глаза? Но я же помню няньку смотрящей им вслед. Ее ад ждал и меня. В Спасо-Преображенской церкви, куда мы с нею, стар и мал, были прихожане, на иконе краснопламенные огромные слезы, а между ними голые человечки – пляшут от боли.

У средневековья еще не зарос родничок. Пляску смерти принимали за чистую монету, а не смотрели в программку: кто сегодня танцует? Детство ближе к смерти, притом что не ищет симптомы смертельных болезней. Пятилетнего можно застращать адом, но не спидом.

История, привезенная из пионерского лагеря: «Один мальчик попал под дождь и заболел лучевой болезнью. С тех пор, к чему бы он ни прикасался, все казалось ему красным». В дождливые дни я то и дело проверял, не меняют ли свой цвет вещи при моем прикосновении. Детство кончилось, это уже страхи взрослого человека.

Главный страх жизни – метафизический, спорный. Пока не воскреснешь, не узнаешь, что умер (о том, что уснул, узнаёшь лишь проснувшись). Кто из нас не попадал в смертельно-опасную переделку, лишь задним числом осознавая это – не «на момент свершения»? Не то, что «ожили глаза на старинном портрете», когда испуг вплоть до разрыва сердца; когда не страх смерти, а передозировка таинственным, чем в небольших количествах побаловаться не грех и даже рекомендуется. Но – как говорили в ленинградском дворе – за испуг «саечка».

Страх стоит дороже – страх болезни, к примеру. Под ее дамокловым мечом мы проживаем свои годы. Чуть что, подозреваем у себя рак. «Рачок-с», – усмехается столичный врач, крутой: на руках сплошь тузы. Их он пользует в своей клинике, сам оставаясь рукопожатным, благодаря индульгенции Гиппократа. Уже несколько часов, как у него «тянет внутри». Он мрачно молчит и только время от времени усмехается: «Рачок-с». – «Брось, не то съел, не так повернулся. Мало ли, где у кого заболит». – «Ты думаешь?»

Врачи беспомощней и мнительней всех, когда дело доходит до них самих. Зато и рвутся поработить пациента, чтобы тот ловил каждое их слово, глядя собачьими глазами. А для чего, думаете, они торопятся предупредить вас, что это может быть и рачок-с («краб-с»).

- То есть, конечно, со всей определенностью говорить еще рано, но нельзя исключить. Вот видите полоску? – он держит негатив туринской плащаницы, не богослову там ничего не понять.

Не дайся же ему, не дай себя околдовать волшебным словом «крэб-с». У него перед глазами твой снимок, а у тебя перед глазами его лицо. Каждый из вас считывает, вы на равных.

- Доктор, их хабэ кайн крэбс (доктор – у меня – нет – рака), – как робот, раздельно произнося каждое слово. Роботы тоже говорят на чужом языке.

Он теряется.

- У меня – нет – рака, – с яростью, выдаваемой за убежденность.

- Откуда вы знаете? – и вдруг понес полную ересь. – То есть бывает, конечно. Как женщина, бывает, знает, беременна она или нет.

Шэрше ла фам. Женщины состоят в интимных отношениях с своим телом. Они чуют его, как чуют воду. Женщина – это рефлексия на свое тело, елочка, которая сама себя наряжает. Ночью как-то непонятно чесалась спина: рак легких. Уже составила завещание, уже умерла, уже похоронила себя, никому ни слова не сказав, по своей женской скрытности. А одна студентка-медичка решила, что у нее «сифон». Бытовой «сифон». Интернета, сего кладезя премудрости для ипохондриков, в те времена не было. Ну и принялась за учебник Павлова, был такой голубенький, по кожным и венерическим заболеваниям. Как обитателю подвала окружающее представляется нескончаемым дефиле калош, так ее жизнь отныне свелась к выявлению у себя все новых симптомов постыдной болезни. Подобное притягивается подобным. На экзамене вытянула билет: «Сифилис, продромальный период заболевания». Завалила – и сразу успокоилась.

Прогресс не обошел стороной «болезни нравственности». «Я приговор свой жду, я жду решенья...» Чтo реакция Вассермана в сравнении с результатом, которого ждет нынешнее поколение «группы риска»? Страшным, замогильным шепотом: сдал анализ на спид. И пока длится ожидание, человек – как правило он молод, а то и совсем юн – пребывает в страхе неописуемом. Поэтому поколение наших детей осмотрительно. В отличие от нас, они не дают друг другу повод для ревности. Гудбай, Ленин! Гудбай, «мэйк лав»! «Неверность до гроба» (в смысле, доведет), а верность – залог здоровья.

Но рак по-прежнему лидирует в турнирной таблице наших страхов. Сегодня биопсия такая же обыденность, как ремни безопасности, без которых не тронешься с места. Привычная формальность. Да, но полицейские в сериале тоже поначалу говорят убийце, что его допрос – формальность. «Позвоните через три недели» – сказали. И все эти три недели держишь в уме, вернее, под ложечкой, что твоя бородавка проходит проверку на благонадежность.

Понятное дело, все обойдется. Хотя один раз не обходится. Входит в палату эдаким молодцом на зависть всем, под капельницами сущим. Утром домой, процедура, по его словам, тьфу. Он подтянут, раз в неделю ходит с женой танцевать танго. Сестричке, пришедшей за ним, говорит, что дочь его тоже медицинский работник. Но не успел вернуться, как вокруг него роение, срочно повторный рентген, появляется врач, смотрит проникновенно: «Герр хороший, у вас есть семья? Мы бы хотели связаться с кем-нибудь из ваших близких... Ах, дочь – медсестра в „Шаритэ“...». Кто слышал, все всё поняли: эта хрипотца в голосе, это покашливание. А до него доходит в последнюю очередь, прямо деревянное отсутствие фантазии, выструган из болванки. Как дошло, раскололся. Дочь-медсестра, оказывается, вдова. У зятя был тот же диагноз. Этот путь, еще свежий в памяти, ему теперь предстоит. (А parte: не бойтесь сказать старику или больному, что такой-то умер. Наоборот. Ибо первая мысль будет: я его пережил.) В отсутствие свежеиспеченного ракового больного, спешно увезенного на какие-то обследования, прибежали дочь, жена.

«Уже скоро первые восторги улягутся. Свежеиспеченный кавалер ордена больных раком, исступленно праздновавший начало своей vita nova, не замечает, как судорожные сборы плавно переходят в дорожные будни. Он привыкает жить со смертельным диагнозом, складывается новая повседневность».

Что значит «привыкает» – перестает бояться? Или страдания клином вышибают страх? И мысль у тебя, ставшего «кожа да кости», одна: поскорей бы.

В предвкушении, когда тебе объявят: доигрался, докурился, дожил – развивается собачий слух. На малейший шелест в своем организме бросаешься сдуру, как Ингус. В очередной раз мимо? И слава Богу – а вовсе не «сдуру». Потому и мимо, что мнительностью заговариваешь судьбу. («Боженька не любит, когда не боятся». И дальше: «Как паук паутину, ты удерживаешь в уме каждую ниточку с надписью danger: мол, и это предусмотрено, и это имею в виду. Так, Блондиночка, заклинают судьбу».)

Разделяется ли мнительность на мужскую и женскую – выражаясь научно, по гендерному признаку? Вероятно. (Хотя оглянуться не успели, как унификация пола стучит в окно.) Женщина мнительней, потому что физиологичней, но жизнь научила ее все лишнее прятать, а напоказ выставлять все «нелишнее». Она многое делает за ширмой. У мужчин не только душа нараспашку, но и прочее, включая мнительность. Отсюда порой складывается ложное впечатление, их мнительность бросается в глаза. К тому же на старости лет в мужчине проступает бабье, тогда как женщина становится мужеподобной. Якобы по причинам гормонального характера. Когда не знаешь, что такое гормон и с чем его кушают, то попугаем повторяешь это за кем-то. Повторяшь, повторяешь и, глядишь, начинаешь понимать, благо повторение мать учения.

По мере того, как человек стареет, мнительность расправляет плечи. Сегодня у меня, уже битого, вряд ли бы взялась та ярость – десятилетней давности: «Их хабэ кайн крэбс» – с героическим акцентом защитника Брестской крепости. А тебе на это: «Рус, сдавайся! Сопротивление бесполезно!» Сегодня, пожалуй, накрылся бы простыней, отдался бы мечтательному созерцанию своего прошлого. (К., уже не встававший с постели, спрашивал свою жену: «О чем мне сегодня вспоминать?») Но тогда, на миг перехватив инициативу, я пошел в наступление: тем не менее, если герр доктор так считает, то с его, герр доктора, позволения мне бы хотелось часа на три отлучиться, привести бумаги в порядок.

Из-за двери слышалась детская игра на рояле, жена давала урок. Я тихонько вошел, но она услышала.

- Как, ты дома? Что случилось?

- Да нет, мне надо срочно внести изменения в текст, а то забуду. Я договорился, чтоб меня отпустили на часок.

Договориться – это было на меня непохоже, это последнее, что я умею – договариваться. Она взглянула очень подозрительно, подозрительно и пристально.

- Говори, что случилось?

- Ну... мы все взрослые люди.

Тут зазвонил телефон.

- Сусанна Гиршович слушает.

Из больницы. Он лишь хотел сказать, что у меня нет рака – их хабэ кайн крэбс. Это был предварительный диагноз и он не подтвердился.

Леонид Гиршович

СТЕНГАЗЕТА.NET

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе