Прямая чистая жизнь архимандрита Павла (Груздева)

Из рассказов отца Павла про детские монастырские будни: «Живу в Мологе – послушником был Мологского Кирилло-Афанасиевского монастыря – было мне в ту пору годков шесть-семь, не больше. Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я, тут как тут, на монастырской лошадке мед вожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет ему вела. А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет. Не велено нам мед-то есть.

– Матушка игумения, медку-то благословите! – прошу у игумении.

– Не положено, Павлуша, – отвечает.

– Ладно, – соглашаюсь я, – как хотите, воля ваша.

А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:

– Матушка, матушка! – А с крысы мед течет, я ее за хвост держу. – Вот в бочонке утонула, зараза!

А крику! Что ты! Хоть бедная эта крыса сроду меду не видала и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе – крыса утонула.

– Тащи, Павелко, тот бочонок и вон его, – игумения велит. – Только чтобы его близко в монастыре не было!

Хорошо! Мне того и надо. Давай, вези. Увез, где-то там припрятал…

А исповедовал протоиерей отец Николай, умер он давно и похоронен в Мологе. 

– Отец Николай, батюшка! – начинаю я со слезами на глазах, – стыдно! Так и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить.

– Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает, – а потом тихо так мне в самое ушко шепчет: И мне бидончик нацеди. Я о тебе, дитя мое, помолюсь, а Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит!

Да Господи, да Милостивый, слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то отцу протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч».

Или вот еще рассказ про монастырские праздники:

«– Матушка игумения! – это голос келейницы. – Тут Павелко пришел, славить будет.

Это я-то, Павелко, на ту пору годов шести. В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою, когда слышу голос игумении из кельи:

– Ладно. Пусть славит, пусть славит.

Тут я начинаю:

Славите, славите

Сами про то знаете,

Я Павелко маленькой

Славить не умею,

А просить не смею.

Матушка игуменья, даждь пятак?!

А не даждь пятак, уйду и так.

Чуть погодя слышу:

– Онисья! – келейница у ней была. – Дай ему целковый!


Павел Груздьев (справа) с семьей


А целковый знаешь какой давала? Не знаешь! Серебряный, и две головы на нем: государь император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович – были тогда такие юбилейные серебряные рубли! Слава Богу! А дальше я к казначее пойду – процедура целая такая – а далее к благочинной. А что поделать? У простых самих, того, сами знаете чего! Целковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь! Ладно. Далее, к казначее иду. Это процедура у меня – полтинник! От казначеи к благочинной. А казначеей была бабка Евстолья, моя тетка. Ох и здорова была, что ты! А благочинная еще толще – матушка Севастиана. Сидит за столом, в белом апостольнике, чай пьет. Кот у ней был Зефир, такой, как и она.

– Матушка Севастиана! – келейница ей кричит. – Павелко пришел, хочет нам славить.

Она, головы не повернув, говорит:

– Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит.

– Уходи, – всполошилась келейница. – Недовольна матушка благочинная. Ишь, только грязи наносил, насляндал. Половички какие чистые да старинные. Грязи навозил, уходи!

Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю, вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой. Обидели».

А вот как в монастыре приходилось все же зарабатывать:

«А с колоколом связано почему? Это был еще мой доход в монастыре. Умирает, к примеру, мантийная монахиня, может, какая Евникия или Клеопатра, к примеру, конечно, тут же приходит гробовая – Фаина была такая, косоротая. А приходит она опрятывать тело усопшей. После чего, облачив, кладут в гроб. Нам с Фаиной оставляют мантейку от облачения усопшей, и мы идем с нею на колокольню. А хотя бы час ночи или хоть как дня, ветер, снег или дождь с грозой: «Павелко, пойдем».


Архимандрит Павел Груздев


Забираемся мы на колокольню. Ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг – летом, когда по Мологе от Волги баржи тащут. Зимой – все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море…

Пока я красотами любуюсь, гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола – был колокол у нас на 390 пудов и 25 фунтов. Потянула Фаина мантейкой за язык – «бу-у-м-м-м».

И я с нею – «бу-м-м!». Делай три поклона. А хоть ты корову доишь или на лошади скачешь, пешком бредешь, хоть князь, хоть поп, да кто бы ты ни был – клади три поклона в память о новопреставленной. Уж порядок такой. Идет игумения, а ты – «бум-м-м», три поклона земных. Вся Русь так жила в страхе перед Богом.

И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня. Через 40 дней, от дождя, снега и ветра одни-то лоскутки останутся. В сороковой день лоскутки-то соберут – и на могилку. У могилки панихиду служат и мантейку ту в землю закапывают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили как обычно. А мне за то – Павелко-то всю ночь и день на колокольне сидит – рубль заплатят. Это был мой трудовой доход. Слава Богу, умирали не часто. Так и жили в монастыре, в Мологe».

Пришло время, всех выгнали и монастырь закрыли. «Что куда? Кто куда? – вспоминал отец Павел. – Монастырь-то когда разогнали, то многие сразу ушли, но кто-то из насельников и остался. Значился он только уже не как Мологский Кирилло-Афанасиевский монастырь, а как трудовая артель…

Прошло еще мало времени – стали нас выгонять. Мологская артель закрывается. Отслужили в обители последнюю обедню. Мать игумения Августа со всеми простилась:

– Сестры! – говорит. – Я уезжаю. Оставляю святую обитель на руки Царицы Небесной, а вы как хотите. Все у нас с вами кончилось. – И она заплакала.

И все мы разбрелись, кто куда, кто куда.

Всех выгнали и на сегодняшний день нет никого… Я собрался и уехал под Новгород, на Хутынь».

После закрытия Афанасьевского монастыря 31 марта 1929 г. с благословения игумении Августы (Феоктисты Неустроевой) 18-летний Павел переехал на жительство в Великий Новгород, в ту пору в рамках проводимой в СССР административно-территориальной реформы вошедший в состав Ленинградской области. Здесь Павелко работал на судостроительной верфи Деревяницы, возле Спасо-Преображенского Варлаама Хутынского мужского монастыря, где в свободное от работы время пел и читал на клиросе, звонил на колокольне. По благословению епископа Алексия Симанского (будущего Патриарха Алексия I) здесь же, в монастыре, принимает постриг в рясофор. Однако 6 мая 1932 г. и этот монастырь закрыли.

Рассказ отца Павла: «Но вот однажды под вечер возвращаюсь я с Деревяницкой судоверфи в свою обитель, а меня не пускают. Стоит у ворот постовой в милицейской форме, и всем от ворот поворот!..» Тогда отец Павел, будучи уже иноком, вынужден был вернуться на родину к родителям на Мологу, где работал до 1938 г. в бывшем Афанасиевском монастыре – Государственной селекционной станции на скотном дворе.

Рассказ отца Павла: «А уж потом, несколько лет спустя, и Хутынь закрыли, пришлось вернуться домой. Приехал. Ой-й! Что делается! Вышел-то в монастыре, а лошадки-то наши: Громик! Громик! Ку-барик! Ветка-а-а! У-у-у! Ай-ай-ай! И – то кнутом, на глазах у меня, да матом-то. Они, бедные, и слов таких сроду не слыхали. Сам видел, как скотина от человеческой злобы плачет. А их все давай:

– К-а! Это вам не Богородицу возить! Это вам не попам служить!

И у меня, родные мои, от того слезы на глазах, а что поделаешь? Терпи, Павелко».

В 1938 г. из затопляемой зоны – когда решено было создать Рыбинское водохранилище – семья Груздевых переехала в город Тутаев, где устроили свой дом, а инок Павел вновь ходил в храм на клирос, где пел и читал, а иногда пономарил [4]. 

13 мая 1941 г. отца Павла арестовали по обвинению группы церковнослужителей, возглавляемой архиепископом Варлаамом (Ряшенцевым). По статье 58, часть 1, пункт 10–11 судом он приговорен к шести годам исправительно-трудового лагеря. В тюрьме отцу Павлу следователь выбил все зубы, отправили в Вятские лагеря, где работать пришлось на железной дороге.

Рассказ отца Павла: «…И вот ночь, глухая ночь. Может, час, может, два ночи. Младший Груздев, Шурка, с тятей на постели, а я за стенкой сплю. Тятя мой тогда заведовал базой. Слышу я какой-то стук и тятин голос:

– Кто?

Из-за двери голос:

– Груздевы здесь живут?

Тятя отвечает:

– Тута.

Снова незнакомый голос из-за двери:

– Павел Александрович?

Потом снова тятин – уже ко мне:

– Сынок! Тебя будят.

– Кто, тятька? – спрашиваю.

Слышу, кто-то в ответ буркнул:

– Одевайся, там тебе объяснят, кто!

Привезли в тюрьму, посадили, и сидел! Не знаю, но только скоро выпустили.

А уж потом, потом все было не так. Ночь. Слышу: 

– Павелко, тута к тебе, Павла Груздева спрашивают.

Смотрю, а уже машина за мною шикарная, на дворе стоит. Собирайся, Павел Александрович, твоя пора пришла. Опять, сушеной тыквы набрал с собой, да, словом, всего уже – квартира своя ждет!

Хорошо! Поехали, поехали, поехал… Одиннадцать годов. Ладно! Вятские трудовые лагеря, ссылка – Северный Казахстан, город Петропавловск…

Сидел я в лагере только-только, когда в самый канун Рождества обращаюсь к начальнику и говорю:

– Гражданин начальник, благословите в самой день Рождества Христова мне не работать, за то я в другой день три нормы дам. Ведь человек я верующий, христианин.

– Ладно, – отвечает, – благословлю.

Позвал еще одного охранника, такого, как сам, а может, и больше себя. Уж били они меня, родные мои, так и не знаю, сколько за бараком на земле лежал. Пришел в себя, как-то ползком добрался до двери, а там уж мне свои помогли и уложили на нары. После того неделю или две я лежал в бараке и кровью кашлял. Приходят они на следующий день в барак:

– Не подох еще?

С трудом рот-то открыл.

– Нет, – говорю, – еще живой, гражданин начальник.

– Погоди, – отвечает, – подохнешь.

Было это как раз в день Рождества Христова».

Но сколько же в лагере было и поистине христианской взаимовыручки! «Как же все старались помочь друг другу, как заботились, – вспоминает отец Павел. – Тетя Валя была такая у нас, фамилия ее Поступальская, исполняла она обязанность заведующей овощехранилищем. Ну какие в лагере овощи? Картошка, турнепс, свеклы маленько, луку в лагере не было.


Отец Павел Груздев


Вот иду с работы. Тетю Валю надо найти – нашел. Хорошо!

Я ей:

– Тетя Валя, с работы в лагерь иду, так мол и так, давай!

Она мне картошки и сюда, и туда: и в штаны, и за пазуху, и под мышки. Словом, куда только мог натолкал, а что поделаешь? Ведь сколько голодных ртов там за проволокой в бараке-то? И вот несу. А через вахту еще пройти надо, ведь там не зря стрелки стоят, обыскивают.

Прохожу на вахту, слышу, один стрелок другому говорит:

– Это святоша, нечего обыскивать, пусть проходит.

Слава Тебе, Милостивый Господи! Пройду, вот человек 10–15 так и накормлю, то картошка, то турнепс, а то еще чего».

«Пути, которые я обходил, шли через лес. Летом ягод там было видимо-невидимо. Надену я накомарник, возьму ведро и принесу в лагерную больницу земляники. А черники и по два ведра приносил. Мне за это двойной паек хлеба давали – плюс 600 граммов! Запасал я на зиму грибы, всех солеными подкармливал».

Чадо как-то спросила батюшку: «А где вы соль брали для грибов?» Он ответил: «Целые составы, груженные солью, шли мимо нас. Соль огромными комьями валялась вдоль железнодорожного пути, в соли нужды не было. Выкопал я в лесу яму глубокую, обмазал ее глиной, завалил туда хворосту, дров и обжег стенки так, что они у меня звенели, как горшок глиняный! Положу на дно ямы слой грибов, солью усыплю, потом слой жердей из молодых деревьев обстругаю, наложу жердочки, а сверху опять грибов, так к осени до верху яму набью. Сверху камнями грибы придавлю, они и дадут свой сок и хранятся в рассоле, закрытые лопухами да ветвями деревьев. Питание на долгую зиму! Так же и рябину припасал – это витамины» [5].

А вот как отец Павел вспоминает самый счастливый день своей жизни: «Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые, наверное, и двадцати им не было. Их бандеровками называли. Не знаю, что такое бандеровки? Знаю только, были они с Украины, хохлушки. Среди них одна – красавица. Коса у нее до пят, и лет ей от силы 16. И вот она-то так ревет, так плачет! Как же горько ей, думаю, девочке этой, что так убивается она, так плачет. Подошел поближе, спрашиваю… А собралось тут заключенных человек 200, и наших лагерных, и тех, с этапом вместе.

 – А отчего девушка-то так ревет? 

Кто-то мне отвечает из ихних же, вновь прибывших:

– Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела: день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня, и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нет, уже все съели.

А у меня в бараке была заначка, не заначка даже, а паек на сегодняшний день – буханка хлеба! Бегом я в барак, а получал 800 граммов хлеба как рабочий… Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Хлеб беру и бегом назад. Несу хлеб девочке и даю. А она мне:

– Ни, нэ трэба! Я чести своей за хлеб не продаю!

И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!

Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, стал на коленки, и такие были слезы у меня, но не горькие, а радостные… А думаю, Господь скажет:

– Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.

– Когда, Господи?

– Да вот ту девку-то, бандеровку… То ты Меня накормил!

Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уже немало…»

По отбытии срока отец Павел вернулся на родину, где работал на сенопрессе в качестве рабочего. В свободное время постоянно ходил в церковь святителя Леонтия, где пономарил, читал и пел на клиросе. 1 декабря 1949 г. «за старые преступления» был сослан на вольную ссылку без лишения прав гражданства, без определенного срока в Петропавловск Северо-Казахстанской области, где работал чернорабочим Облстройконторы, и опять же в свободное время всегда ходил в собор святых Апостолов Петра и Павла, где был уставщиком и чтецом на клиросе.

Вагон для заключенных называется «душегубка»: здесь теснота, грязь, нечистоты, больные, озлобленные, голодные уголовники… Так отцу Павлу пришлось ехать в течение двух месяцев до города Павловска. Утешала только молитва да общество двух священников, которые ехали в одном вагоне с ним…

Спустя пять лет, 20 августа 1954 г. отца Павла вызвали в спецкомендатуру МГБ, где объявили, что все ограничения с него сняты: может жить и работать где угодно и как угодно. По прибытии к родителям, побывав в некоторых храмах Ярославской области и убедившись, как он сам евангельскими словами говорил, что жатвы много, а делателей мало, если на то будет архипастырское благословение, попросил рукоположить и назначить священником на какой-либо приход по архиерейскому усмотрению. 

«С богослужением Православной Церкви знаком, – писал он тут же в прошении архипастырю. – Для личных объяснений по первому Вашему вызову прибуду в отделение Патриархии. Остаюсь преданный всецело воле Божией и Вашему Архипастырскому попечению Павел Груздев. Прошу Ваших святых молитв. г. Тутаев. 25.IV.1955».

Пока ждал ответа, устроился на работу в Тутаевскую промстройконтору, рабочим: дороги облагораживал, в скверах памятники возводил. А вечером и по выходным, как всегда, – на клиросе пел. 

«Апостола вышел, – вспоминает, – читать. Исаия, епископ Ярославский и Ростовский, слушал меня:

– Зайди в алтарь, – говорит.

Был я уже рясофорный, порядок знал. Поклон Престолу, поклон владыке, стал под благословение. 

– Сидел? – меня спрашивает.

– Так, владыко, сидел, – отвечаю.

Вынимаю, показываю документ.

– А реабилитация-то?

В ответ молчу.

– Ладно. Сходи к местному священнику, который знал тебя до ареста, пусть он тебе характеристику даст.

Ладно. Хорошо. Отец Димитрий Сахаров служил в церкви Покрова на той стороне Тутаева.

Пишет: «Павел Александрович Груздев, 1910 г. рождения, поведения прекрасного, но в политическом отношении неблагонадежен!» Ставит точку на бумаге и подписывается: «Протоиерей Дм. Сахаров».

Ладно. Прихожу к владыке, подаю ему бумажку. Берет в руки, читает. Потом меня спрашивает:

– Павлуша! А как у вас с желудком, расстройства нету?!

Я ему:

– Так нету пока, владыко.

– Так вот, Павлуша, когда вас, чего доброго, припрет, этой-то бумагой воспользуйтесь.

– Владыко, благословите, – отвечаю.

Родные мои! Рукополагали меня в Крестопоклонное воскресенье, вся церковь плакала. Из нищеты, ой! Арестант ведь. Не мог и я удержаться, плакал».

В записях отца Павла находим свидетельства: рукоположен во диакона 9 марта 1958 г., во иерея – 16 марта 1958 г., в Крестопоклонное воскресенье, рукополагал преосвященный Исаия, епископ Угличский, в городе Ярославле в Феодоровском кафедральном соборе. И там же приписка: «Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти».

7 марта 1960 г. отца Павла перевели настоятелем Троицкой церкви села Верхне-Никульское, где батюшка прослужил 32 года.

Далее в записях свидетельствуется: пострижен в монашество 12–25 ноября 1962 г. архиепископом Никодимом, с тем же именем. В 1966 г. возведен в сан игумена, в 1983 г. – архимандрита.

7 июня 1991 г. отец Павел вышел за штат по состоянию здоровья, а в июне 1992 г. переселяется в сторожку при Воскресенской церкви Тутаева. Батюшка почти ослеп, болел, но все равно иногда служил.

13 января 1996 г., в то время как о его здравии служили литургию, причастившись Святых Христовых Таин, в больнице отошел ко Господу архимандрит Павел (Груздев). Похоронен на Леонтиевском кладбище Тутаева.

Запись в тетради отца Павла: «Хватит, слава Богу, пожил. Жизнь моя прямая, ни у кого сроду ничего не украл и сроду никому не завидую, своя есть полоса – прямая чистая жизнь, смерти не боюсь. Священник Павел Груздев. Никем не обижен всю жизнь, но с одним мужчиной меня Господь на Страшном суде рассудит. Господи, Ты ему судья. Язык клеветника змеиный яд. Всю жизнь живу, Богу верую от всей души, всех люблю, как сам себя, даже шибче, всем желаю только добра, и нет на свете краше Родины нашей. Всем желаю только хорошего».Слова отца Павла и воспоминания приводятся по книге: Документы к биографии, Воспоминания о батюшке. Рассказы отца Павла. Избранные записи. – М.: Отчий дом, 2012.