Мысли об особенностях русской литературы

Мы так привыкли к сознанию высоты и уникальности русской классической литературы, что истина эта стала для нас давно избитою, не требующей доказательств и особых размышлений. 

А это дурно: не желая размышлять, пользуясь еще школьных лет шаблонами, мы своеобразие отечественной словесности плохо сознаем и чаще ограничиваемся чванливой уверенностью в художественном превосходстве творений русских гениев над всеми прочими, чем лишь питаем собственную гордыню.

По многим причинам, свойства объективного и субъективного, основное своеобразие русской классической литературы многочисленными ее исследователями и критиками затронуто почти не было. Проблемы философские, этические, эстетические, социальные, политические, связанные с этим великим проявлением русского национального духа, характера, отечественной культуры нашей, прослежены в их развитии едва ли не досконально. Традиционное литературоведение видит основную ценность творчества наших классиков лишь в критическом пафосе их произведений. Но даже если в таком подходе есть некоторая доля истины, то это все же вторично по отношению к важнейшему в отечественной словесности – ее религиозному, православному миропониманию, характеру отображения реальности.

Религиозность литературы нашей не в простой связи с церковной жизнью проявляется, равно как и не в исключительном внимании к сюжетам Священного Писания – отнюдь не в том. (Как раз истолкование евангельских тем может быть и антиправославным, и даже антирелигиозным, как, к примеру, у М.А. Булгакова в романе «Мастер и Маргарита» или в «Плахе» Ч.Т. Айтматова.) Русские писатели смотрели на жизненные события, характеры и стремления людей, озаряя их светом евангельской истины, мыслили в категориях Православия, и не только в прямых публицистических выступлениях («Выбранные места из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя, «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского) проявлялось это, но и в самом художественном творчестве.

Доверимся для начала взгляду со стороны, вдумаемся: как нерусские литераторы воспринимали создания писателей русских.

Стефан Цвейг:
«Раскройте любую из 50-ти тысяч книг, ежегодно производимых в Европе. О чем они говорят? О счастье. Женщина хочет мужа или некто хочет разбогатеть, стать могущественным и уважаемым. У Диккенса целью всех стремлений будет миловидный коттедж на лоне природы с веселой толпой детей, у Бальзака – замок с титулом пэра и миллионами. И если мы оглянемся вокруг, на улицах, в лавках, в низких комнатах и светлых залах – чего хотят там люди? Быть счастливыми, довольными, богатыми, могущественными. Кто из героев Достоевского стремится к этому? – Никто. Ни один».


Лев Толстой


Турецкий переводчик и критик Эрол Гюней:
«Идеалом героев, созданных Диккенсом, является хороший дом, счастливая семейная жизнь. Герои Бальзака стремятся приобрести великолепные замки, накопить миллионы. Однако ни герои Тургенева, ни герои Достоевского, ни герои Толстого не ищут ничего подобного… Русские писатели требуют очень многого от людей. Они не согласны с тем, чтобы люди ставили на первый план свои интересы и свой эгоизм».

Совесть утверждалась нашими писателями как основная мера всех вещей. Не внешний жизненный успех, безбедное благополучие – что в литературах западных утверждалось как идеал всех стремлений людей, – но совесть как основа основ человеческого бытия. Вот что важно: не частные вопросы, но важнейшие, всеобщие – волновали сознание и душу творцов русской литературы. И в этом она едина на протяжении всей ее истории – от великого «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Новая литература, хотя мы и выделяем ее особо, созидалась на традициях предшествующих веков, традиции же эти были освящены идеалами православия. Вот главная особенность великой русской литературы: это литература прежде всего православная.

Именно православие повлияло на пристальное внимание человека к своей духовной сущности, на внутреннее самоуглубление – отраженное литературой. Это и вообще основа русского миропонимания и русского способа бытия в мире. Выдающийся русский философ И.В. Киреевский писал об этом так: «Западный человек искал развитием внешних средств облегчить тяжесть внутренних недостатков. Русский человек стремился внутренним возвышением над внешними потребностями избегнуть тяжести внешних нужд». И это могло быть определено только православным мироосмыслением. Ибо само лежащее в основе православия понимание спасения – то есть цели всего земного бытия – существенно отличается от того, что мы можем обнаружить в западных конфессиях. Западный человек понимает спасение как воздаяние за некое доброе делание (католицизм), либо как то, что он получает только в силу веры (протестантизм). Католик свое спасение «зарабатывает», трудом добродетели «выкупает» собственный грех. Для протестанта проблема не выявляется даже так: по его суждению за него уже «заплатил» Спаситель. Протестантизм вообще снимает вопрос о необходимости добрых дел для спасения, нацеливает человека на внешнюю практическую деятельность как на основное содержание его бытия в мире.


Поставление Ярославом Владимировичем Киевским в Софийском соборе Илариона митрополитом на Руси


Спасение в православии осмысляется как внутреннее перерождение человека, его преображение духовное, обожение. Преподобный Исаак Сирин писал: «Добродетель есть матерь печали; от печали рождается смирение; смирению дается благодать. И воздаяние потом бывает уже не добродетели, и не труду ради нее, но рождающемуся от них смирению. Если же оно утрачено, то первые будут напрасны» (62-е подвижническое наставление. Добротолюбие. Т. 2). Это поразительно: не добродетель увенчивается наградою и не доброе делание ради нее, но смирение! Без смирения и добродетель напрасна! Грех нельзя «отработать» добрыми делами, его можно избыть лишь внутренним перерождением, начало которому есть смирение.

Но почему именно смирение в основе спасения? Потому, что оно устанавливает систему истинных критериев трезвой оценки реального состояния внутреннего мира человека, позволяет каждому ясно увидеть истинную греховность собственной души («добродетель есть матерь печали»).

Превращение же добродетели в самоцель может породить в душе надмение при достижении (не только мнимом, но и подлинном) этой цели, может привести к упоению собственным совершенством и тем усилить гордыню человеческую, источник мирового зла. Оттого и учит нас святой подвижник: без смирения добродетель напрасна. Без смирения человек не сознает своей нужды в Спасителе. Себя самого он мнит совершителем спасения. То есть становится в конечном итоге антихристианином.

И вот мы видим: православие устанавливает единственно истинную точку зрения на жизнь – и это-то усваивает (не всегда в полноте) русская литература в качестве основной идеи, становясь таким образом православною по духу своему.

Православная литература учит православному же воззрению на человека, устанавливает правильный взгляд на внутренний мир человека, определяет важнейший критерий оценки внутреннего бытия человека: смирение.

Так мы, к слову сказать, еще раз убеждаемся, что религиозные догматы, которые представляются многим как нечто далекое от жизни, схоластически-абстрактное, предмет бессмысленных богословских словопрений, на самом деле определяющим образом воздействуют на миропонимание человека, осознание им своего места в бытии, на его метод мышления. Более того: религиозные догматы формировали характер нации, политическое и экономическое своеобразие ее истории, судьбы народов.

Вот почему новая русская литература (всегда за древнерусскою) задачу свою и смысл существования видела в возжигании и поддерживании духовного огня в сердцах человеческих. Вот откуда идет и признание совести мерилом всех жизненных ценностей. Свое творчество русские писатели сознавали как служение пророческое (чего остальная, католическая и протестантская Европа не знала), отношение к деятелям литературы как к духовидцам, прорицателям сохранилось в русском сознании до сих пор – пусть и приглушенно уже.

Важно, что и те процессы в литературе XIX столетия, которые развивались как бы вне православной традиции, характерны не индифферентизмом по отношению к религии, но активным отталкиванием от нее, противостоянием православию. Это позволяет рассматривать и названные процессы в тесной связи с общим ходом всего литературного творчества русских классиков.

Неверным было бы утверждать, что важнейшая особенность русской литературы вовсе не затрагивалась теми, кто о ней размышлял и писал; русские религиозные философы, от славянофилов до «веховцев», несомненно, смотрели на литературу именно с этой точки зрения, однако литературная критика не была их преимущественной специальностью, поэтому обращения к творчеству того или иного писателя были эпизодическими. От профессионалов-критиков революционно-демократического толка этого и вовсе нельзя было ожидать, как и от унаследовавшего их традиции так называемого «советского» литературоведения (не будем говорить о невозможности религиозного осмысления литературы в условиях господства идеологии известного пошиба).


Николай Гоголь в Оптинои? пустыне


Положение начинает исправляться лишь в последнее время. Осваивается эмигрантское наследие, появляются глубокие исследования творчества русских классиков, выполненные литературоведами отечественными. Однако мы находимся лишь у истоков долгого процесса обновленного исторического познания русской литературы. Становится ясной важнейшая задача такого познания: переход от социального или чисто эстетического анализа литературы к религиозному. Наша литература была (воспользуемся гоголевским образом) «незримой ступенью» к Христу, она преимущественно отразила то испытание верой, которое совершалось в жизни народа и отдельного человека, которое, собственно, и есть главное испытание, коему подвержены мы в земной жизни нашей.

Но в наших размышлениях о важнейшем в отечественной литературе (как и в самом осмыслении жизни у русских писателей) – на что опереться, чтобы понять сущностное? Как писал Гоголь: «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии». Разумеется, каждый православный человек должен отыскивать критерий истины в евангельских откровениях, должен поверять все свои рассуждения, как и все вообще, порожденное человеческим разумом, – словом Спасителя.

Опору для себя найдем в Нагорной проповеди: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкопывают и не крадут…» (Мф. 6:19–20). В этой великой заповеди определена сокровенная суть двух пониманий смысла человеческой жизни, как и двух мировоззрений, двух различных типов мышления, двух типов культуры. В этих словах Христа – указание на смысл того разделения, которое Он принес в мир (Лк. 12:51–53). Две системы жизненных ценностей, связанных с тою или иною ориентацией человека в земном мире, обуславливают и различие в понимании добра и зла вообще.

Ведь если не мудрствовать лукаво, то всякий из нас понимает под добром то, что так или иначе споспешествует достижению сознаваемой нами цели бытия. Под злом – то, что препятствует такому достижению. И если кто-то ставит перед собою исключительно материальные цели (собирание сокровищ на земле), то все духовное станет лишь мешать ему и восприниматься как зло. И наоборот.

Предпочтение того или иного – дело совести и свободы каждого. Нужно лишь ясно сознавать, что столь прославляемая ныне западная цивилизация есть не что иное, как стремление к абсолютной полноте наслаждения сокровищами на земле. И так называемый прогресс – отыскание все более совершенных средств к овладению такими сокровищами.

Стремление к земному понятно и близко каждому: объяснять, что это такое, – нет нужды. Следует лишь уточнить, что к земному относятся не только непосредственные материальные блага и связанные с ними чувственные наслаждения, но порою и отказ от исключительно материальных ценностей ради, например, земной власти (вспомним внешний аскетизм многих тиранов и деспотов), славы, стремления к самоутверждению в обществе и т.д. Даже то, что иным представляется принадлежностью чисто духовной сферы, также может стать ценностью чисто земною. Например, эстетические переживания, превращаемые в самоцель – ради эгоистического душевного наслаждения. Или любовь, понимаемая как обладание (не в физиологическом только, а и в нравственном смысле). Даже нравственные поиски, когда они совершаются ради отыскания средств для более благополучного земного обустройства, – и они могут оказаться бездуховными в своей основе. Так случилось со Львом Толстым, например, отвергшим мысль о спасении, а из всего учения Христа воспринявшим лишь моральные постулаты, которые он хотел именно приспособить для устроения общественного бытия, но ценность которых в отрыве от Божественного Откровения оказалась весьма сомнительной. Сокровищем земным может оказаться в умах людей и Церковь Христова, когда ее начинают рассматривать, подобно иным политикам-прагматикам, лишь как средство, пригодное для использования в борьбе за власть.

Так или иначе, но тяга к сокровищам земным наблюдается на всех уровнях нашего земного существования. И она не может не стать предметом философского и эстетического осмысления.

Но где критерий собирания сокровищ? Как точно определить, что именно собирает человек? Ведь в силу необходимости каждый вынужден существовать в земном мире и не может обходиться вовсе без земных, материальных вещей, связей, мыслей. Христос обозначил такой критерий ясно и просто:

«Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6:21).

К чему прикипаем мы сердцем – это ведь мы вполне определенно ощущаем, если начинаем вслушиваться в голос совести, – отчего мы так часто и глушим ее, чтобы отогнать от себя неприглядную истину.

Вот главная тема русской литературы – противоборство двух раздирающих душу и сердце наши стремлений – к сокровищам небесным и сокровищам земным. Это тема, проблема не просто литературы исключительно, это проблема жизни, творческих поисков (нередко – метаний) и самих писателей, путь которых был отнюдь не прямым и направленным лишь к горним высотам, но отмеченным многими ошибками, падениями, отступлением от Истины.

Человек обречен на выбор между добром и злом, но он усугубляет заключенный в этом трагизм своего существования еще и метаниями между различными пониманиями добра и зла. Вот эту-то смятенность души высветила русская литература, сделав ее, по сути, главным предметом своего сострадательного исследования. Она сумела приобщить читателя к таким внутренним переживаниям, таким терзаниям совести, погрузить его в такие бездны души, о каких имела весьма малое представление литература околоевропейская.

Западному человеку и вообще проще. «Коммерческая сотериология» (от греческого «сотерио» – спасение) католицизма, протестантское отрицание необходимости какой-либо внутренней борьбы с грехом делают жизнь внешне более ясной и радостной, в каком-то смысле более гармоничной, лишенной терзаний душевных. Стоит еще раз перечитать приведенные чуть ранее размышления литераторов, сопоставлявших русскую и западную словесность, чтобы без труда убедиться: различия определяются именно разнонаправленностью внутренних стремлений – западных писателей (и читателей) к сокровищам сугубо земным и русских – к неземному. Западный человек может, разумеется, страдать, но от отсутствия миллиона, титула, коттеджа и т.д. И только в русской литературе возможно появление героя, который страдает, обладая всеми подобными благами в преизбытке:

Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? Тоска, тоска!..

Как к такому страданию относиться – зависит от осмысления жизни каждым из нас. Кто-то сочтет его проявлением безумия. Но русский человек оказался на подобное обреченным (хотя не каждый без исключения, разумеется), и литература это точно отразила. А произошло это потому, что сам вектор душевных стремлений был повернут православием в противоположном от земных благ направлении.

Одною из важнейших проблем, вставших изначально перед русским православным сознанием, стала именно эта проблема – выбор между сокровищами небесными и земными. О том прямо говорил, просвещая Русь в «Слове о Законе и Благодати», киевский митрополит Иларион еще в XI веке. (С этого произведения, собственно, и начинается русская литература вообще.) Так с начальных лет христианства на Руси Истина и Благодать были утверждены словом Святителя рядом и неразрывно. Глубокая мысль: Законом человек утверждается в собственном эгоизме, Благодатью спасается в щедрой самоотдаче всему тварному миру. Предпочтение тому или другому зависит от понимания предназначенности человека. Желающие самоутвердиться на земле предпочитают Закон, стремящиеся к спасению в горнем мире – Благодать. Где Истина? Вопрос для православного сознания риторический.

Но знать Истину и следовать Истине – какая пропасть порою между двумя этими состояниями. И какая мука человеку от ощущения той бездны не где-нибудь, а в самой душе его. Об этом говорил святой праведный Иоанн Кронштадтский: «Быть духом, иметь духовные потребности и стремления и не находить им удовлетворения – какое мучение для души!»

Вот такие мучения и стали прежде всего предметом эстетического осмысления и отображения в русской литературе. Но не поводом для отстраненного созерцания и холодного рассудочного анализа, а предметом и собственного душевного терзания художника.

Главною причиною таких терзаний стало именно то счастливое (по высшей мерке) обстоятельство, что как ни сильно было западное влияние, как ни победно проникал в российскую жизнь земной соблазн, а православие все же оставалось неискорененным, пребывало со всею полнотою заключенной в нем Истины – и никуда не могло исчезнуть. Души были повреждены – да! – но как бы ни блуждала в темных лабиринтах соблазнов общественная и личная жизнь россиян, а стрелка духовного компаса все равно упрямо указывала прежнее направление, хотя бы большинство и двигалось в прямо противоположном. Западному человеку, скажем еще раз, было проще: для него неповрежденных ориентиров не существовало, так что и сбившись с пути, он порою о том мог и не подозревать вовсе.

Внутренним терзаниям русского человека со стороны дивились, над ними недоумевали и даже насмехались, но они давали прочную закалку, крепили душевные силы, распространяли очищающее влияние на окружающий мир. Это запечатлела в себе прежде всего литература наша.

Ограничимся одним лишь примером – но авторитетным и поучительным. В мемуарах известного церковного деятеля первой трети ХХ века митрополита Евлогия (Георгиевского) находим свидетельство, слишком важное для понимания достоинств русской литературы. Владыка Евлогий рассказывает, как в ранней молодости, в первые два года семинарской своей жизни, он отличался не весьма достойным поведением и образом жизни. И что же помогло избегнуть падения? Чтение русской литературы. «Воспитательное значение литературы для молодежи огромно, – утверждает на основе собственного опыта мемуарист. – Трудно даже учесть меру ее благотворного влияния. Она повышала самопознание, спасала от грубости, распущенности, безобразия поступков, питала склонность юношеской души к идеализму. Я стал выправляться, хорошо учиться, у меня появились умственные запросы, более серьезные интересы… Мое увлечение литературой… подготовило почву для дальнейшего душевного развития…»

Дополнительных пояснений, пожалуй, вовсе не требуется.

Наша литература запечатлела в слове и образе религиозный опыт русского человека: и светлый, и темный, и спасительный, и опасный для души. Опыт веры и опыт безверия.



СПРАВКА

 
Михаил Михайлович Дунаев (1945–2008), доктор филологических наук, доктор богословия, профессор, преподаватель Московской духовной академии (1990–2008). Автор более 200 книг и статей, в том числе 6-томного сочинения «Православие и русская литература», основанного на курсе лекций М.М. Дунаева в МДА.
Автор
Михаил Дунаев
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе