Интерес же к буддизму и особенно Тибету обрёл форму, когда я залпом прочёл только что изданную по-русски книжку одного авантюриста и мистификатора, т. н. "Лобсанга Рампы", выдававшего себя за тибетского ламу-врача, которому в бытность того учеником "открыли" мистический третий глаз, продырявив специальным устройством череп. Не то чтобы я всему поверил, но воображение это несомненно поразило.
В Рижской же духовной школе в библиотеке мне попалась книга (по-английски) бенедиктинского священника о. Беды Грифитса, у которого был Ашрам где-то в Южной Индии, который, как я гораздо позже узнал, он унаследовал от французского бенедиктинца-миссионера о. Анри ле Со, он же знаменитый Свами Абхишиктананда, один из главных учителей и близких друзей моей "гуруини" Беттины Б., многодесятилетней жительницы Варанаси и признанного авторитета в области Кашмирского шиваизма и сакрального индийского искусства.
Тогда же прочитывались статьи Абаева по чань-буддизму, эссе Д. Судзуки и многое другое — всё, что было доступно и даже недоступно. В виде практического применения каким-то странным образом (уже не помню деталей: кажется, по окончании какой-то публичной лекции в Рижском университете, куда я с оказией, будучи семинаристом, попал вольнослушателем) меня пригласили в Риге на частную квартиру к молодой супружеской парочке, которые были буддистами, и у которых останавливался какой-то настоящий (!!!) тибетский лама из самой Лхасы. Да ещё со своей китайской женой, которая готовила гостям тибетский чай со сливочным маслом во время занятия по тибетскому языку. Так я впервые узнал тибетские слова: "чха" (чай) и "тхунг" (пить). Кажется, именно тогда я по-настоящему заинтересовался именно тибетским языком. Интересу этому было суждено начать развиваться лишь несколько лет позже, с середины 1990-х, лишь в Вене.
Начал я знакомиться и с личностью бурятского ламы Бидии Дандарона и изданными книгами — его и о нём, ходить в "дацан" (буддийский храм) в Питере, с жадностью читать попадавшиеся брошюрки и иные издания питерского храма. Правда, тогда же я хаживал и в хасидскую синагогу, уча иврит, и вольнослушателем в 1990-91 в питерский Еврейский университет, где начал заниматься персидским. Из теперешнего далека не уразумею, как всё это умещалось в те годы, и количеством, и совершенно различным качеством.
В 1989-1990-гг. же я впервые узнал о траппистском монахе-писателе Томасе Мертоне, когда стечением обстоятельств на моё имя стали приходить горы посылок с историческими, богословскими, философскими и др. книгами из Великобритании и Америки. В те времена я серьёзно задумывался о монашеских орденах, благо что человеческие экземпляры были под рукой: каждый третий семинарист, будучи по одеянию неотличим от остальных (обычная сутана), тайно состоял в каком-нибудь ордене: доминиканцы, иезуиты, францисканцы-бернардины, чёрные францисканцы, паулины, мариане, капуцины.
Семинарским начальством на рубеже 1980-90-х гг. такие экскурсы на "Восток", естественно, не поощрялись. Но и не пресекались, ибо еретических разговоров я не вёл, стараясь всё читать, слушать и впитывать. Мой тогдашний интеллектуальный ментор и однокашник, на несколько лет старший меня, известный в Риге журналист, писавший про Николая Рериха кандидатскую диссертацию (не знаю, закончил ли он её) и знавший вообще в интеллектуальных кругах в Латвии всех и вся, свёл меня и с рериховцами, и с переводчиком Бхагавадгиты на латышский В. Бисениексом. Хаживал я с ним и на заседания Ротари-клуба, на что мне давал особое благословение наш "главный", возведённый немного позже в кардинальское достоинство.
Припоминаю, что тогда же я залпом читал и переизданные только что труды Щербатского, Ольденбурга и Розенберга, пытался учить основы санскрита по найденной где-то какой-то немецкой грамматики (разрази гром, совершенно не могу восстановить, что это была за грамматика). На фоне сегодняшнего понимания могу сказать: серьёзно я "буддийскую логику" конечно же не понимал, но вникал по крупице в чуждый стиль мышления и научился жонглировать нужными словами. Помню, что на людей совсем несведущих это производило сильное впечатление. особенно когда я читал всякие популярные введения в религию для советских школьников-старшеклассников (меня тогда стали пускать в школы, русские и латышские, в Риге и в провинции).
Тогда я был одержим идеей "единства религиозного опыта в разных религиях", выискивая сходства в христианстве и индийской религиозности. Но ещё много лет, до встречи с "гуруиней" и до начала академического изучения индологии, Индия оставалась страной цветных снов и невнятных заумных слов, в которых каждый индиец и тибетец — по определению великий йог, обладающий волшебными магическими силами, и где обитают одни лишь просветлённые люди. А Тибет был ещё более таинственной "Шамбалой", и посланные оттуда вестники всё приходили ко мне в снах со своими странными посланиями…
Знакомство с оригиналами индийских и тибетских письменных памятников, а также с реально Индией, волшебной и не очень, пришло значительно позже, и это уже совсем иные отрезки и другие жизни.