Егор Бероев в программе «Парсуна»: полный текст и видео

В воскресенье, 6 мая 2018 года, на телеканале «Спас» вышел девятый выпуск «Парсуны» — авторской программы председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Гостем программы стал Егор Бероев — актёр, соучредитель благотворительного фонда «Я есть».

Предоставляем вашему вниманию полный текст и видео программы.


Здравствуйте, уважаемые друзья! Мы продолжаем цикл программ «Парсуна». Это совместный проект телеканала «Спас» и радио «Комсомольская правда». Сегодня у нас в гостях Егор Вадимович Бероев. Егор, добрый вечер!

Добрый вечер!

А могу я вас попросить представиться нашим зрителям, как бы вы хотели им представиться — на сегодняшний момент, скажем так.

Кем я себя ощущаю.

Кем вы себя ощущаете.

Я Егор Бероев, актер и соучредитель благотворительного фонда «Я есть».

Эти две ипостаси, они, так сказать, одинаково важны.

Они занимают основное место. Ну нет, наверное, еще отец дочери, которой 10 лет. Это тоже очень важно. Я думаю, что это две такие ипостаси, которые занимают большую часть моей жизни: фонд и моя профессия.

Ну и отцовство.

Отцовство, да.

Хорошо. У нас 5 основных блоков, я говорил перед эфиром.

Да.

Вера, надежда, терпение, прощение и любовь. Это связано с окончанием молитвы Оптинских старцев «Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить». О молитве я не рискую разговаривать перед телекамерой, а вот эти, не менее сложные вещи… предлагаю поговорить. Начнем с веры, хорошо?

Да.

 

Вера

Я недавно участвовал в таких дебатах с человеком, который себя называет атеистом. И он говорил очень важную вещь. Он сказал очень серьезную вещь. Он сказал, что атеист — это фигура трагическая, потому что на самый главный —я своими словами передаю сейчас, как я услышал, скажем так, — на самый главный вопрос, который перед человеком стоит, вопрос о смерти, он отвечает мужественно, твердо и безапелляционно: «Там ничего нет». И, насколько я услышал моего собеседника, он считает, что это намного более честный ответ или более сложный ответ, чем ответ верующего. Потому что верующий… его успокоили — он на что-то надеется. Вы что бы на это сказали?

Я могу сказать, что у меня дед всегда называл себя атеистом. Он был писателем, журналистом. Но, вы знаете, он всегда говорил, когда мы куда-то собирались ехать или когда я уходил, он говорил: «С Богом».

С Богом.

Да. Вот, мне кажется, что это ответ на вопрос.

Все-таки позиция человека, который вам говорит: «Вот вы верующий, а я — не верующий. Я более честный и более мужественный, потому что я знаю, что ничего не будет. А вы на что-то надеетесь, вам легче». Верующему легче?

Не знаю, мне кажется, я в начале пути верующего человека. Рядом со мной есть друзья, которые уже так сильно… так крепки, так кажется, что они такие, в общем, очень люди устойчивые в этом смысле. Я отчасти на них равняюсь, беру с них какой-то пример в чем-то. Они мне дают советы. Но в вопросах взгляда на смерть и на жизнь после смерти, конечно, выпуклыми становятся какие-то принципы и позиции в жизни, потому что есть вещи, которые… ты понимаешь, что они на чаше весов по-другому выглядят.

По-другому.

По-другому. И я очень часто сталкиваюсь с верующими, не осуждая никого в этом смысле, но мне кажется, мы видим иногда людей, которые, так скажем, верят, но — на эту жизнь. Вы понимаете, да?

Да-да.

А не на ту. Поэтому тут, как сказать… важно понять в этом взгляде туда — эти принципы здесь. Что вы возьмете с собой туда. Либо вы здесь всё потратите. Есть же прекрасный этот анекдот на эту тему…

«Деньги мы вам вернем».

Да конечно. Гениальный анекдот. «Не беспокойтесь, не беспокойтесь, деньги…»

Я не знаю, знают ли наши уважаемые зрители анекдот про то, как человек умирает и попадает.

Ну там про известного какого-то олигарха, который говорит: «Подождите, не может быть, я есть в списке». — «Да нет вас в списке». — «Ну как, я строил больницы, я детей лечил за свои деньги за границей, старикам дома престарелых строил». Говорят: «Да нет, вас нет в списках. Но вы не беспокойтесь, деньги мы вам вернем».

Деньги мы вам вернем, да. Замечательный анекдот.

Замечательный анекдот, очень правильный, очень понятный. Поэтому тут тоже важно… многие люди думают, что эта структура устроена здесь. То есть мы можем пойти в храм, там почувствовать себя хорошими, погладить себя по головке и вот: я все выполнил, это выполнил, это, это — всё, перекрестился — и пошел дальше жить. Как мы окунались в этом году, в Суздале обычно я окунаюсь. И мы переодеваемся с каким-то мужчиной в палатке. И он вышел: «О-о, холодно!» Оделся. Я говорю: «Ну, с праздником!» — «Ну всё, можно теперь опять грешить». Так и пошел.

Показательно.

Поэтому эта схема, она для кого-то имеет такой практичный очень смысл.

Вы говорили об этом несколько лет назад в одном из интервью очень важные слова, и я вижу, что эта тема, видимо, не оставляет.

Мне страшно, когда меня цитируют.

«Не следует допускать раздвоенности в вере и жизни. Нередко люди сосредотачиваются на внешнем, на обрядовой стороне. Это все важно — правильное исполнение обрядов, но само по себе не способно сделать из человека христианина. Если наша вера реализуется только в каких-то шаблонных фразах, но не касается сердца и души, то возникает опасная раздвоенность». И с этим, в общем, сложно спорить. «Мы приходим в храм, — дальше вы говорите, — а выйдя из него, можем забыть, что вокруг нас живут люди, кто-то нуждается в помощи».

Да.

Но вопрос мой, он касается другого. Есть, мне кажется, очень важная фраза, глубокая: «Вера не доказуется, а показуется» — показывается.

Показывается.

И эта: «Вера без дел мертва» — замечательные слова. Вот недаром, когда я попросил как-то себя идентифицировать, вы сказали, что у вас есть фонд. Это ведь об этом. О том, что вера через дела.

Нет, я не согласился бы. Я думаю, что вопрос благотворительного фонда не имеет отношения к вере.

Не имеет?

Я думаю, что нет. Я думаю, что это гражданская позиция. Позиция просто человека, гражданина, актера, который… я буду лучше, наверное, про нас вдвоем говорить, потому что мы вместе это делали…

Ну да.

…и вместе соображали, и формулировали эту позицию. В какой-то момент мы поняли, что нам доверяют люди. И нас любят люди, зрители. И мы хотим что-то сделать для нашей страны в ответ. И мы имеем возможность сделать что-то для нашей страны. Это позиция человека верующего? Да нет, я думаю, что нет. Я думаю, что просто позиция гражданина. Вера ведь очень интимная вещь, очень интимная. Это не связано… Мы иногда начинаем какие-то вещи, как сказать — перетаскивать на какие-то другие. Не надо, зачем? Вера — это какой-то вектор личный. Не все это понимают. Даже моя жена с этим не согласна. А я убежден в том, что это так. Для мужчины в первую очередь важно установить вектор духовности. Он будет направлен вертикально вверх. Вектор духовности — моей связи с чем-то высшим. Это может быть иудаизм, индуизм, буддизм — все что угодно.

Понятно, разные традиции.

Разные традиции. А может быть и вообще не связан с религией, а просто связан с духом. С силой воли, дух какой-то, вверх какой-то. Сила — то, что наверху. Вот когда этот вектор будет, тогда уже можно чертить горизонтальный вектор взаимоотношения с другим полом.

Совершенно, да.

Да. Потому, что без этого… вот это — но после этого. Я убежден в этом.

Я тоже не соглашусь с тем, что вы говорите, что это не имеет отношения к вере. Знаете почему? Я понимаю, о чем вы говорите, я понимаю, как это у вас разделяется. Но вера такая штука, которая все равно все объемлет. И мы не можем, как сказал Питирим Сорокин, был такой социолог, замечательно: «По воскресеньям, — говорит, — они верят в Бога. А в остальные дни — в фондовую биржу». Это ведь же не это, правда. То есть этот вектор, который вы установили, вы же сами только что замечательно сказали: вот эта вертикаль, она определяет горизонталь. И если фонд — это горизонталь, то причинно-следственная связь прямая. Я вот только про это. Я не про то, что это тоже самое. Или что вы на пороге фонда спрашиваете: «Верующий?» — «Нет». — «Пошел вон отсюда». Нет. Но то, что у вас внутри —внутреннее, интимное, оно неизбежно порождает какое-то действие. Мне кажется, это так.

О: Вера во что? Тут тоже мы будем искать разделения какие-то, где мы находим — вот это, вот Церковь, воцерковленность мою.

Я не люблю слово «воцерковленный», оно странное.

Почему?

А потому что это именно как раз внешнее. А мы говорим, как ее измерить, чем измерить воцерковленность? Что ты ловко зашел, ловко перекрестился, встал, где нужно, в нужный момент, так поклонился.

Тогда да. Потому что я для себя стараюсь все-таки найти взаимодействие, внутри себя, в моей душе…

Конечно, конечно.

…между верой воцерковленной и Церковью. Потому что мне это помогает. Тогда, если вы говорите про фонд, тогда, действительно, фонд — это вера в добро. Потому что я верю, что эти люди научат нас, эти люди — я имею в виду: люди с ментальными особенностями, которыми мы занимаемся…

Да.

…синдром Дауна, аутизм, ДЦП, — они научат нас по-другому относиться друг к другу, если мы сможем быть, я всегда это говорил, — чуть внимательней, чуть добрее, чуть-чуть — как сказать?.. — ну чуть что-то больше к ним, значит, мы по-другому уже друг с другом будем общаться.

Конечно.

Они нас учат быть добрее.

И меняют нас.

И меняют нас. Поэтому я и говорю, что они должны быть вместе с нами, жить вместе с нами: кафе, кинотеатр, телевидение — везде быть, быть. Тогда мы будем другими. Это вера в добро. А добро — это Бог, да.

 

Надежда

Я хотел как раз об этом поговорить в нашей следующей теме, в блоке следующем — «Надежда». Как раз про ваш фонд и про то, о чем вы так замечательно стали говорить. Есть сегодня надежда, что все то, о чем вы говорите, оно происходит в нашем обществе, что люди меняются, люди понимают? Поскольку вы этим живете, вы видите, ваша надежда растет?

Да.

Растет?

Да. Определенно могу сказать, что за последние шесть лет то, как мы начинали, то, как люди боялись этих детей…

Боялись?

…как они шарахались, как мы заходили в ГУМ даже, в центральное место, как они шарахались по стенкам, боялись: какие-то дети пришли из детского дома-интерната, дикие. Они боялись их. Очень многое изменилось. И не только благодаря работе нашего фонда. Благодаря работе других фондов, родительских организаций, работе журналистов, работе волонтеров. Это большой пласт жизни общества, который меняет систему. Чиновники меняются.

И чиновники меняются?

И чиновники даже меняются.

Тоже чиновники начинают понимать…

Они понимают, что что-то происходит, да. И очень много хороших людей среди чиновников. И все-таки люди в душе- то своей хорошие, добрые, и они стремятся к этому. Поэтому я могу сказать, что очень много поменялось. И я даже могу назвать наш большой концерт в Сочи, это открытие XIX международного фестиваля молодежи и студентов, который мы делали вместе с Алексеем Сечиновым — с режиссером, и Игорем Крутым как с продюсером. Это было в Сочи. Это было 12- 15 тысяч человек на стадионе со всего мира, молодежь. И был Путин. Наш фонд был модератором этого концерта. И вместе с нами на сцене рассказывал о себе и говорил прекрасные вещи парень Гриша с синдромом Дауна. Сразу после речи Владимира Владимировича выступал Гриша. И это был прорыв. Мне писали, звонили родители, кто воспитывает особенных детей. Они плакали, когда видели это. Потому что это прорыв для нашего общества, прорыв для нашей страны, что после президента выступает человек с синдромом Дауна. Это было очень здорово. Это было прямо круто, круто. Поэтому я могу сказать, что мы пришли к 18-му году… понятно, что в самой системе очень, очень много проблем. Мы сейчас открыли филиал в Ростове-на-Дону, и объезжали учреждения ростовские-на-Дону, там все по-разному. Не могу сказать, что там все плохо, но по-разному. И работы много. И нужна концентрация всех в этом смысле. Готовность меняться. Потому что если в Москве еще как-то люди понимают что-то, то вот там, далеко-далеко, — они не понимают…

Для них это что-то…

Я иногда беседую в провинции с какими-то сотрудниками, мне главврач одного учреждения говорит… Я говорю: «Ну подождите, а почему нету у них никакого индивидуального места, какой-то… выделяющей их кровать какой-то детали? Там может быть фотография, где он с любимым учителем, или с другом, игрушка какая-то лежит или что-то, какое-то индивидуальное пространство, его личное пространство». Он смеется, говорит: «Ну что вы, ну какое может быть личное пространство».

В больнице.

Нет. Он говорит: «У него же нет личности».

Да вы что!

Да, вот это главврач говорит. И что мне сказать? Человек смотрит на меня как на идиота: «Ну какое личное пространство — личности же нет».

Ну ему-то зачем, да?

Да. Поэтому это система. Винить этого человека нельзя.

Нельзя.

Это система. Вырастила система. Вот они не понимают, не понимают — как? Или я подхожу к парню в отделении милосердия. Ему за 20 лет, его закармливают транквилизаторами. И со мной делегация этих людей. Я уже прочитал им лекцию какую-то по этому поводу, они уже в шоке все. И вот мальчик стоит… такой. Я говорю: «А вы что думаете, что с этим человеком не о чем поговорить! Вот он ходит здесь, вы никакого внимания… Когда он гулял?» — «Ой, ну, гулял…» Я говорю: «Ну скажите, посмотрите — заперто. Полгода не гулял». Я подхожу к нему, он так… потому что таблетками закормлен. Я говорю: «Как тебя зовут?» — «Д-Дима». — «Дима, а ты умеешь читать?» — «Да». Я говорю: «А что ты читаешь сейчас?». — «Диккенса». Я говорю: «Друзья, вы знаете, кто такой Диккенс?». Молчат. «А что ты читаешь Диккенса? Ты можешь принести книгу?» — «Да». Приносит книгу Диккенса. Ну вот как — это рядом нами. Это ПНИ — психоневрологический интернат. Рядом с нами за стенами заточены люди. Люди, которые мыслят, которые думают, которые переживают, которые расстраиваются, грустят. Но нам кажется, что это не люди, это какие-то сомнамбулы. Что достаточно их таблетками закормить. Бабушки сидят, за 60 лет всем. Я захожу в комнату — а что это за комната? Стоят столы буквой П. Я говорю: «Что это за комната?» — «Это столовая». Я говорю: «А на чем сидят?». — «А у них там стулья в другой комнате». Я иду в другую комнату. Сидят бабушки на таких, как, знаете, — в шашлычных такие вот пластмассовые табуреточки. А это женщины, иногда грузные женщины. И вот она сидит так и смотрит телевизор. Вот так, человек 10. Я говорю: «Девочки, а что у вас здесь? Вам удобно сидеть?» — «Да нет, спина болит…» Я говорю: «А почему?» А эти стулья переносят туда, чтобы там есть.

Есть.

А у нас как: «А сколько выделяется денег?» И вот они сидят. И мы начинаем проверку. А у меня люди опытные, знают всё — моя команда. И они не ожидают. Сначала думают: актер приехал. А потом мы начинаем: а вот это откройте, а где одежда, а они в чем гуляют, а нижнее белье, а простите, — трусы есть у них? Они показывают коробку с общими трусами. Женщины, это же люди, с общими трусами! Как это может быть! В моих интернатах в Москве такого быть не может, у детей не может быть. У каждого свои личные вещи, подписанные, у каждого. Как это может быть! Это страшные вещи, страшные. И сейчас мы не хотели браться за психоневрологические интернаты. Но мы понимаем, что мы не сможем эту систему переломить, потому что наши дети из ДДИ уходят в ПНИ и дальше умирают там. Как — это же страшно! Что мы за общество, если мы терпим такую систему?!

Не могу не спросить, тем более вы сказали, что вы отец, в качестве важного такого… идентификации… Для ребенка, вообще, как вы думаете, когда ребенку — я не знаю, можно ли так сказать, — нужно и можно знакомиться со страданием? Или с другой жизнью. Вам важно, чтобы дочь участвовала в этих ваших встречах, в поездках?

Да, конечно. Я с двух сторон вам расскажу. Значит, что касается моей дочери. У нее есть, как у девочек, куклы. У нее 9 детей. У нее куклы — это ее дети. И среди этих детей есть такой лысый Егор с синдромом Дауна. Почему-то она назвала его Егор, ну, может в честь меня, но он с синдромом Дауна.

Это очень трогательно, это как раз очень сильно. Это значит, что у нее настолько сильное личное…

Да. То есть это у нее реальный ребенок с синдромом Дауна. И я думаю, что если у нее или у нас родится ребенок с синдромом Дауна, она будет воспитывать его. Она не отдаст его государству, как это делали в советское время или продолжают делать сейчас. И это нормально. Не знаю, понимает ли она, что это христианская позиция. Но это ее человеческая позиция. А потом что касается интерната. У нас много уже, я не буду говорить точное число, но порядка 40 детей ходит в коррекционную школу. То есть они учатся, в общем, с нормальными ребятами, вместе.

Они уходят из интерната.

Из интерната, из детского дома-интерната для детей с многочисленными и множественными ментальными нарушениями, это очень такое название страшное, они ходят в коррекционную школу. Это более легкая степень, 8-го типа называется.

Понятно.

И маленькие дети с синдромом Дауна из нашего интерната, сироты, ходят в обычный детский сад. И там они взаимодействуют, живут вместе с обычными ребятами. И мне кажется, это большое счастье для этих ребят, что они имеют возможность общаться с такими детьми. Они вырастут хорошими людьми.

 

Терпение

«Терпение». Когда вы говорили про эти встречи с врачами, с родителями — я понимаю, что очень, очень много нужно терпения. Но, наверное ведь еще приходится сталкиваться не просто с тем, как система воспитала, — и с безразличием приходится сталкиваться, и с черствостью. Удается это терпеть?

Терпеть? Я не люблю слово «терпение». Терпение предполагает какой-то этап времени, который нужно переждать.

Ну, наверное, тоже возможно.

Да. А мне кажется, что в этом есть какая-то подмена — в этом терпении. Мне кажется, что терпение, наверное… я думаю, если такие мудрые люди нам говорили о терпении, значит, мы должны понять, что это такое. Мне кажется, что, конечно, безусловно, терпение — вещь важная, но оно должно во что-то, куда-то — в какую-то надежду скорее — во что-то вливаться. Потому что потерпеть какого-то чиновника или потерпеть какой-то…

Ну, терпеливо объяснять. Вот вы с врачом встречаетесь, вы же не начинаете крушить все вокруг. Вы как-то пытаетесь изменить его отношение, правильно я понимаю? Как-то показать…

Да-да. Я не могу сказать, что я…

…в сердцах, сжав зубы…

…терпеливо объясняю. Иногда нетерпеливо.

Нетерпеливо. Главное — чтобы результат был.

Да. Мне кажется, что в нетерпеливом объяснении больше честности… Я не знаю, я нетерпеливый человек.

Нетерпеливый.

Нетерпеливый. Если мне что-то — мне надо сразу решить этот вопрос.

А как же профессия, говорят, невозможна актерская без терпения? Это тяжело?

Да, да, терпение. В особенности кино —это сплошное ожидание. То есть ты что-то ждешь. Но вопрос в том, что ты вкладываешь в это терпение, в это ожидание. Одно дело, когда ты сидишь и терпишь, терпишь — тут можно устать. Вот я говорю, что можно устать терпеть, потому что ты все время напряжен. А как сказать что такое терпение. Надо с радостью принимать это время, когда ты ожидаешь, когда ты ждешь два часа этого кадра, когда жарко. Надо получать от этого удовольствие, находить в этом какой-то смысл для себя. Так же и во взаимоотношении с этим человеком или чиновником — во всем надо искать смысл. Я думаю, что про это терпение говорили мудрые люди. Про этот смысл в поиске этого, как сказать, сопротивления внутри себя, в этой преграде, в этом…

Преодолении.

…преодолении чего-то, нужно искать какой-то смысл. Тогда мы люди, тогда гармония есть в этом. Я думаю, из того, что мы знаем, из того, что мы читали, из тех воспоминаний, из тех мудрых людей, которых мы слушали даже сейчас, терпение — это не толерантность.

А в чем отличие?

Толерантность — это вот как раз терпение. А терпение — это как раз поиск смысла в этом преодолении. Да, наверное.

Коль скоро мы про кино заговорили. Понятно, что в кино, в театре преступление — это не преступление, это исследование преступления, как говорили, или проживание.

Процесс.

Процесс. Это понятно, да. Но тем не менее есть для вас какие-то, скажем, роли, которые нетерпимы, от которых вы бы отказались именно по каким-то, соображениям — не в плане там профессиональном: это не интересно, это я понимаю, что я могу сыграть, — а по каким-то другим, более значимым причинам.

Отказываюсь я.

Вот именно не в узкопрофессиональном смысле, а какие-то есть иные… вот нетерпима для меня так сказать…

Да- да.

Есть, да? С чем это связано?

Ну, связано с какой-то «чернухой» просто. Не готов участвовать в «чернухе», так скажем. Или в пошлости. Просто не готов, и я отказываюсь. Что такое профессиональные качества? Профессиональные качества тоже могут по-разному… Мне кажется, что, пойдя на какие-то компромиссы со своею совестью, ты уже не сможешь вернуться, ты уже не сможешь оттуда вернуться. Поэтому лучше отказаться и переждать. Несмотря на то, что это может быть успешно, конъюнктурно успешно.

Терпите, значит? Ждете?

Нет.

Ну, ожидание, в этом смысле…

Не дай Бог. А зачем? У меня хватает дел. Зачем, не надо ждать, нет.

Понятно.

Я откажусь, и, слава Богу, есть достаточно работы.

 

Прощение

Прощение — наша следующая тема. И хотел бы еще раз вернуться к теме благотворительности. Говорят, бывает и такое: ты вкладываешься, стараешься, делаешь, и дело даже не в том, что ты ждешь благодарности, ну как минимум — не ждешь неблагодарности. А наталкиваешься на то, что «вот, вы мне должны, а вы еще должны были, а вы не сделали». Такие упреки, претензии. Легко прощаете такие вещи или не сталкивались?

Прощение…

Это же неприятно, когда с этим сталкиваешься. Вот ты сделал, а тебе не то, что «спасибо» не сказали: знаете, тут вот не хватает чуть-чуть…

Нет, ну я же не за «спасибо» делаю… Нет, нет, я делаю не за «спасибо», зачем? Во-первых, я — проводник. Я думаю, что если бы не было, какой-то… вот высшего направления меня, да… высшего указа, на мой взгляд, ничего бы не получилось. Я проводник в этой ситуации, я — инструмент. Поэтому я не воспринимаю себя как человека, который делает и который должен получать за это благодарность. Нет, если у меня есть возможность убедить людей, договориться, использовать доверие людей во благо, я это делаю. Но, если я получаю благодарность, а благодарности мы получаем очень много и просто до слез благодарность… Как меня начинают поздравлять психиатрические лечебницы, детские дома-интернаты, коррекционные школы с днем рождения, вот кто меня первыми…

Первыми поздравляют?

Да. Присылают видео, письма. Меня поздравляют врачи, меня поздравляют нянечки, уборщицы этих учреждений. Большей благодарности я не знаю. Это счастье. Потом они монтируют какие-то видео из поздравлений ребят. И когда ты смотришь на то, как ребята… они знают меня, они все меня знают, как зовут. «А когда ты приедешь, Егор? Что ты, где ты сейчас там снимаешься?» Они знают мою семью, знают мою дочь: «Когда приедет Дуня, когда приедет Ксюша?» То есть мы живем в этом, внутри. Мы не лицо фонда, как Акунин сказал, да вы наверняка, если смотрели интервью… Акунин сказал: «Ой, ребята, так я что-то не понял, я не ожидал. Вы, оказывается, не лица фонда, вы мясо его». Потому что мы на самом деле поднимали это дело вместе с Ксенией. И теперь уже мы имеем возможность немножечко отдалиться, потому что у меня есть грамотные менеджеры, грамотная компания, которая занимается всеми финансами, юрисдикцией. Потому что фонд требует таких вещей, потому что вся отчетность, до последней копейки, — это очень сложная система. Мы должны отчитаться по каждому действию, за каждый рубль, потраченный фондом. Все это прозрачно, все это абсолютно видно и понятно. Поэтому существует система, которую мы поставили на ноги и которая работает. Которая работает, которая функционирует, которая двигает. Но благодарность… эта работа, как сказать… я вижу благодарность в лицах, улыбках моих этих детей, которых я вижу, которых я встречаю, которые меняются. Которые умеют есть ложкой, вилкой, вилкой с ножом, которые аккуратно едят сейчас. Я видел, как они ели в начале. Как они ведут себя в театре, как они общаются. Потом я вижу, что родители все меньше и меньше оставляют детей государству, несмотря на то, что система несовершенна, не дает…

Особенных детей.

…да, особенных детей — не дает в должной мере объёма помощи этим людям. Это требует, конечно, участия государства и участия бизнеса. Вот когда существуют эти три кита: НКО — некоммерческая организация, под этим подразумевается фонд; бизнес-структура — в части меценатов, денег, которые дают деньги на это; и государство. Потому что без государства, без системы, без изменения норм 1973 года мы никуда не двинемся.

Нормы 1973 года у нас?

Ну конечно. Все это датировано какими-то старыми СанПиНами, которые непонятно что значат, почему нельзя сделать деревянную стенку и повесить на нее картинки, потому что непонятно… Они говорят мне: «Дети съедят картинки».

Съедят?

Да. Да, они их съедят. Я говорю: «Как, почему вы считаете, что дети съедят. Они же люди». Вот они так относятся к этим детям. Им кажется, что они съедят, откусят, оторвут. А у нас, в нашем ДДИ в Москве, на Борисовских прудах, в Восьмом, висят шторы, висят картинки, фотографии — и никто ничего не ест.

Я все-таки хочу еще в теме прощения такой личный задать вопрос. Когда у вас просили прощения, а вы не смогли простить, может быть, на словах сказали, что да, — бывали такие ситуации?

Тут зависит от отношения к себе. Надо проще к себе относиться, проще. Что значит: не могу простить? Если человек просит прощения, что может быть важнее того, что человек просит прощения — искренне.

А если вам кажется, что не искренне?

А это уже неважно. Бог простит, я прощаю, Бог простит. Это не моя история: искренне, не искренне. Тут вопрос не в самом варианте прощения. Это очень важно. На самом деле вот этот момент прощения, он очень всегда важен во взаимоотношениях, в том числе и в семейной жизни, и в дружбе. Мне кажется, что человек, который может признать свою вину, признать свою неправоту, — сильный человек.

А обратное верно? То есть тот, кто не может признать, — это слабый человек? Или не обязательно?

Нет, я же не знаю, как судить об этом. Я не могу говорить про другого, про неправоту оценивать. Я могу оценить — как у нас правильно-то? — не всегда у нас получается это, но нам правильно оценивать поступок человека. Не самого человека…

Поступок.

Да, поступок человека. Поступок человека, тоже тут грань, поступок человека тоже характеризует. Но тем не менее очень важно… и опять мы возвращаемся к тому, что говорила мне бабушка: «Не люби друга-попутчика, а люби друга-встречника». Люби друга, который скажет: «Ты знаешь, мне кажется, что не надо было так поступать А вот надо так сделать было». Может, это будет неприятно, что тебе друг сказал. Но, с другой стороны, он сделал же это для тебя. И мне кажется, это такие истины житейские.

Бабушка замечательная.

 

Любовь

Любовь. Фильм «Папа».

Да.

Вот режиссёр и исполнитель роли отца, а вы играете сына, Владимир Машков, он так сказал про этот фильм: «Родители — единственные люди на земле, любящие нас бескорыстно, ни за что. Но платить за эту любовь мы не всегда способны». Вот вы, будучи и сыном, и отцом, понимаете, о чем это? Разделяете нерв этого высказывания?

Я понимаю, да, о чем говорил Володя. Это относится, наверное, по большей части к нему, к его какому-то отношению к этому. Мы много размышляли в момент работы над фильмом, много вынесли мудрых вещей из этой работы. В том числе очень хорошая фраза, которую мы придумали. Знаете, говорят: «Дети — наше будущее». А вот мы, когда закончили этот фильм, мы поняли, что родители — наше будущее.

Родители, да.

Потому что, как относимся мы к родителям, так к нам будут относиться наши дети. Я думаю, что вот это относится к его вот этой догме, что платить… «платить» — такое слово… мы живем в сложное время, такое иногда мутное: мутные взаимоотношения людей, мутные какие-то позиции, непонятные, в частности мы говорили о трендах нынешнего времени. Поэтому иногда мы теряемся. И, конечно, когда я вижу семью, где уважают старших, где жена уважает мужа, где дети разговаривают на «вы» со своими родителями, мне это очень нравится. В этой части я такой традиционалист. Мне нравится, когда в семье есть слово мужа, слово старшего, где уважают позицию или… такие структуры. Наверно, любовь родителей — она не имеет границ, она слепа. Она всеобъемлюща, принимающая всё, вся. Но тут наверное надо еще сказать все-таки о том, что, если мы говорим о любви материнской и отцовской… Вот интересный факт, вот я начал с этого разговор, мне кажется, об этом можно говорить, много обсуждали в прессе вопрос моих взаимоотношений с отцом моим. Они расстались с мамой, когда мне был год. Я даже никогда не знал его и никогда не встречался. И когда весь процесс обсуждения на телевидении шел, я, собственно говоря, никогда не взаимодействовал с моим отцом. Но моя жена меня убедила, что я должен встретится с ним. Я встретился с ним. И мне он очень понравился. И вот этот момент его походов на телевидение имел какой-то добрый смысл — для него. Просто его все время обманывали. Ему говорили, что там буду я или еще что-то, какие-то деньги платили, ну как они это делают. Ну, как сказать, не надо винить за это людей. Но он очень интересный человек и отчасти хулиган, очень творческий человек, пишет великолепные стихи. И я понял, что нет границ этой любви и этого прощения. И не мы их устанавливаем. Не надо строить для себя коридоры этих взаимоотношений. Я не думаю, что это вопрос, который я должен воспринимать с одной стороны. Всегда существует другая сторона. И не моя задача судить эти стороны — мать и отца. Ну, так произошло, да. Что я могу в этом смысле сделать? Познакомить, наверное, мою жену или мою дочь с настоящим своим дедом. Это тоже какие-то важные вещи.

А вот мы об отцовстве сегодня…

У нас слилось прощение с любовью.

С любовью, замечательно. Об отцовстве вы сразу сказали. И правильно ли я понимаю, что… ну скажем, есть такая расхожая фраза, что: «Для женщины самое главное — материнство». Я внутренне всегда на это реагировал так: я с этим соглашусь только при условии, что мы скажем, что для мужчины — отцовство. Вы бы согласились с этим или нет? Потому что здесь получается, что для женщины — материнство, а для мужчины — работа. А вот мне кажется, что в том смысле, в котором для женщины важно материнство, для мужчины важно отцовство, потому что ты становишься другим.

Думаю, да.

Ну вы же не случайно, немного подумав, к тому, что вы актер, и к тому, что вы трудитесь в фонде добавили, что вы отец. То есть это что-то стержневое?

Стержневое, наверное, для мужчины, сформировавшего для себя какой-то духовный стержень, для него важна основа семьи, семья. То есть это дом, это жена, ребенок — какие-то основные вещи. Поэтому вопросы отцовства или… они как-то все взаимодействуют друг с другом.

Взаимодействуют, да.

Я не стал бы отделять.

Ну, конечно, семья, да.

Да, семья. Что такое семья? Жена, ребенок; дети; жена, дети.

А мне тоже очень нравится такое попадание, когда вы говорите: на «вы» общаются. Мои родители своих родителей называли на «вы».

На «вы», да-да.

Мы бабушек, дедушек называли на «вы». Я пытался, чтобы мои дети родителей называли на «вы». Но родители воспротивились. Вот они-то, казалось бы… Я говорю: «Ну вы же называли — почему? Мы называли». — «Нет, мы хотим на “ты”». Это и правда, мне кажется, важно. Но это уходит стремительно.

Уходит, да. Не знаю, у меня друг, ему 50 лет, мой близкий друг. Его дети — 20 с лишнем лет сыну и дочери, и еще двое младших у него есть, — они его называют на «вы». При мне сын Володя называет Лешу на «вы».

Они всегда или?..

Всегда. Вот нет такого, чтобы он назвал на «ты» отца. Даже неважно, без присутствия других людей. Это правило. Леша называл своего отца Владимира на «вы», и теперь его дети называют на «вы». На мой взгляд… я получаю огромное удовольствие. Это чудо, просто чудо. При том что это бизнесмен. Это не то что там какой-то воцерковленный или как священнослужитель… Он воцерковленный человек, да, мы сейчас ездили на Афон вместе. Но вот — на «вы». При том что, в общем, абсолютно современный человек.

А вот подходит к вам ваша дочь и…

Она на «ты» меня называет.

Да, да, вопрос не об этом, это я догадался. И говорит: «Пап, (может уже подходила), а что такое любовь?» Что вы ей скажите?

Я скажу, что это всепрощение, любовь — это всепрощение. Ну, наверное, так. Это больше будет ей понятно.

В финале я хотел бы вас попросить, знаете, есть такие фразы: «Казнить нельзя помиловать» — и важно, где ты ставишь точку. Вот я бы хотел вас попросить поставить точку в одном предложении, которое связано с вашим, позвольте, назову это служением в фонде.

У меня с пунктуацией неважно.

Это сейчас проверим. Может, вы наговариваете на себя. Вот есть две точки зрения, что о добрых делах говорить нельзя. Пусть одна рука не знает, — это евангельское, — что делает другая рука. А кто-то говорит: «Ну как же не говорить, говорить нужно. Потому что мы передаем какой-то импульс людям. Они узнают». Вы где поставите точку в предложении или запятую, как угодно, какой пунктуационный знак вам проще дается: «Говорить нельзя молчать» — в ситуации рассказа о добрых делах. «Говорить нельзя молчать».

По-разному.

Начинается.

Ну да, по-разному. Есть вещи, о которых я не буду говорить, я не говорю о них, потому что это не нужно. Но вот по части темы работы моего фонда, я должен говорить об этом. Я должен говорить о том, что в этой работе участвуют вот эти актеры, эти музыканты. Они участвуют в наших мероприятиях, они взаимодействуют с людьми, они обнимаются с этими людьми. Я должен говорить, потому что наша задача — информировать общество. Поэтому я не могу делать это тихо. Это невозможно. И я думаю, что, если касаться работы других фондов, — это наша работа. Может быть, те люди, кто дает денежку на это дело, — это относится к ним: действительно, зачем говорить о том, что ты дал денежку на этот фонд? И я бы так же поступил. Если я отдаю денежку на что-то, я не говорю: «Вы знаете, я дал денежку на это».

В этой ситуации в одном месте.

Это какая-то бравада, зачем это нужно? А вот в этой части, например, Чулпан Хаматова — фонд или Костя Хабенский — фонд, — говорить об этом нужно. Чем больше говоришь, тем больше людей понимает, что это имеет место быть и это необходимо.


Это был Егор Бероев.

Автор
ЛЕГОЙДА Владимир, БЕРОЕВ Егор
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе