Патриоты режима

В стране вечных «рабов и господ» не может быть полноценной оппозиции, борющейся за власть, а не за ее свержение.

Главный герой аксеновской утопии «Остров Крым» поражался тому, что советские диссиденты полностью отождествляли себя с властью. «Да ведь как же мы все время лжем... как мы извращаем историю... да ведь Катынский-то лес – это же наших рук дело... вот мы взялись за разработку вольфрама, а технологии-то у нас современной нет, вот мы и сели в лужу... и сами себя, и весь мир мы обманываем...», – «крамольничал» в 60-е «милейший московский дядечка», как и «тысячи других московских интеллигентов крамольничали тогда в своих кухнях». Между тем это обобщение, это саморастворение в слове «мы» было всегда свойственно русским интеллигентам, неустанно и бесполезно сострадавшим своему народу и столь же бесполезно пекшимся о его благе.


А уж о советских интеллигентах, особенно о том их поколении, из которого вырастали диссиденты, и говорить нечего: это был полноценный продукт коллективистского инкубатора, герметически изолированного от внешнего мира. Диссиденты, по сути, были своего рода мутантами, результатом экзистенциального шока, который был вызван «разоблачениями ХХ съезда КПСС». Собственно, именно последовавшая за этим съездом «оттепель» и развязала языки «кухонным крамольникам», подавляющая часть которых так и остались на своих кухнях. Более того, и безобидные «крамольники», и самые радикальные диссиденты вовсе не собирались ниспровергать советскую власть и бороться против коммунистических идей – они выступали за «правильную» интерпретацию марксизма, за возвращение к «идеалам революции» и даже за скрупулезное следование советской конституции. Отсюда-то и взялось это вполне естественное словечко «мы».

Василий Аксенов абсолютно справедливо писал, что эти крамольники «и диссидентами не были, поскольку и понятия этого еще не существовало». Потому что хрущевская «оттепель» – даже с погромом художников-«пидарасов», даже с новочеркасским расстрелом – создавала в тогдашнем обществе, только-только выползшем из-под чугунной плиты сталинского режима, иллюзию реальных перемен.

Это уже в семидесятые годы, когда торжественный и сравнительно безобидный идиотизм брежневского «застоя» становился все более очевидным, когда для советских граждан – пусть и немногих – приоткрылась щелочка во внешний мир, диссиденты перестали довольствоваться кухнями и заявили о себе публично. А главным катализатором этого явления стала «третья корзина» Хельсинкских соглашений 1975 года с ее правами человека.

Вот тут все и началось.

Сначала исчезло пресловутое словечко «мы». Что было вполне логично. Ибо диссиденты обращались не к советскому населению (с которым они по очевидным причинам не могли общаться напрямую), а к власти. Видимо, в надежде на то, что она устыдится самой себя и внемлет их нравоучениям. Потом они стали обращаться еще и к международному сообществу с требованиями перевоспитать эту самую власть. Впрочем никаких практических последствий борьба диссидентов с советской властью не имела. Верить в то, что диссидентские обличения хоть в чем-то способствовали падению коммунистического режима, можно с тем же успехом, что и в легенду об иерихонских трубах.

Иронический и даже жестокий парадокс их судьбы заключается в том, что они просто не подозревали, насколько симбиотичным было их сосуществование с той самой властью, которую они обличали. Ибо вне деспотичной власти диссидентство бессмысленно. Другими словами, диссиденты являются производным от деспотизма или, если хотите, его почти обязательным аксессуаром, а уж в России диссиденты вообще были по отношению к обществу столь же инородным телом, что и сама власть.

Смысл существования диссидентства, а затем и сами диссиденты исчезли вместе с исчезновением тоталитаризма. И, честно говоря, слава богу, поскольку дилетантов в России во все времена был опасный избыток. Ведь, в сущности, если советский режим был неким пароксизмом традиционного русского самодержавия, то и диссидентство было соответственно своего рода nec plus ultra той мечтательной и нетерпеливой беспомощности, которая еще со времен Чаадаева была присуща русской интеллигенции.

Этот экскурс в историю диссидентства предпринят лишь с целью проиллюстрировать истину, что в стране вечных «рабов и господ» никогда не было и не могло быть полноценной оппозиции в виде политических организаций, отражающих интересы различных социальных групп. То есть политических организаций, борющихся за власть (а не за ее свержение), предлагая на суд общества альтернативные программы действий в области экономики и социальной жизни.

Одинаковый сценарий двух великих потрясений, случившихся в России в двадцатом веке, – октябрьского переворота 1917 года и августовского контрпереворота 1991 года – лишь подчеркивает эту особенность жизни российского общества. Прежде чем хаотически разлиться по всей России, эти события свелись в первом случае к скучному (без стрельбы и без мифических толп революционных матросов) аресту Временного правительства в Зимнем, а во втором, напротив, к веселой защите Белого дома от предполагаемых попыток «путчистов» арестовать Бориса Ельцина.

Оппозиции, даже призрака ее, здесь даже не ночевало. Тем не менее почему-то считалось, что освобождение российского общества от коммунистического режима должно было автоматически привести к возникновению в нем цивилизованной, вменяемой и эффективной оппозиции как неотъемлемого элемента всякой демократической системы. Однако гладко было на бумаге, да забыли про овраги.

Точнее, про овраг в виде традиционного патриархального иждивенчества российского общества, иждивенчества, которое за семьдесят лет советской власти окончательно слежалось, как бабушкино венчальное платье на дне сундука.

Казалось бы, который уже год российская власть болтается между дилетантским авторитаризмом и дилетантским же либерализмом, не решаясь ни «закрутить гайки», ни отказаться от «суверенности» отечественной демократии. Свобода выражать свое мнение вроде бы устоялась. Общество неспешно, само об этом не подозревая, стратифицируется.

Казалось бы, вот они – предпосылки к зарождению настоящей, а главное, компетентной оппозиции, которая со временем могла бы составить реальную, а не бутафорскую конкуренцию партиям-гомункулусам, выводимым в кремлевских ретортах. Казалось бы, еще немного – и общество поймет, не сможет не понять, что оппозиция не назначается правительством, а оппозиционная деятельность не сводится к незатейливым, как грабли, ругательствам (пусть и заслуженным) в адрес власть имущих, но возникает как конкурентоспособная концепция развития общества и страны в результате осмысленных усилий самого общества. Однако патриархальная инерция российского общества оказалась настолько устойчивой, что начинаешь сомневаться: а способно ли оно вообще на самостоятельную демократическую эволюцию?

Самые последние исследования Левада-центра подтверждают правомерность этих сомнений, поскольку, судя по результатам этих исследований, подавляющее большинство россиян так до сих пор и не поняли разницы «между конституцией и севрюжиной с хреном».

Нет, разумеется, 66% наших соотечественников высоко ценят принципы демократии, в первую очередь гражданские права. Но при этом они рассматривают эти ценности не как собственную потребность (тем более как собственное завоевание), а как результат некоей прихоти или милости властей предержащих. Захотели – дали демократию, не захотели – взяли ее обратно. О том, что ценности демократии необходимо защищать самому обществу, каждому гражданину, средний россиянин даже не знает. Или не хочет знать, поскольку в противном случае ему придется самому прилагать усилия к отстаиванию демократии. Именно поэтому 72% россиян готовы пожертвовать принципами демократии и личными свободами во имя поддержания «порядка».

В свою очередь понятие «порядок» расшифровывается ими как «поддержание экономической и политической стабильности», а также «социальной защищенности». Более того, ради поддержания «порядка» три четверти россиян готовы позволить власти вольное обращение с законом. Говоря проще, мы продолжаем жить в мире, перевернутом с ног на голову.

С точки зрения большинства россиян, недавние изменения в британском правительстве после парламентских выборов как раз и являются нарушением «политической и экономической стабильности», поскольку эти перемены нарушили политическую конфигурацию власти. Но нашим соотечественникам даже в голову не приходит, что эти изменения являются отражением воли, действий самих британцев, заботящихся как раз о той самой «социальной защищенности», которую россияне продолжают воспринимать как набор подачек от власти. А это значит, что наше общество все еще остается некоей гигантской крестьянской общиной, покорно ожидающей гнева или милости барина (или его очередного наследника).

Именно поэтому сама мысль о смене власти по собственной воле, то есть путем гипотетического голосования за оппозицию, кажется нам кощунственной и приравнивается чуть ли не к измене Родине. От добра добра не ищут. Конечно, на крайний случай, если станет совсем уж невмоготу, барина всегда можно запороть вилами в надежде на то, что его наследник будет помилостивее и пощедрее.

Так мы и живем патриотами режима, искренне считая, что являемся патриотами страны.

Борис Туманов

Газета.RU

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе