День ото дня тон передовиц «Правды» может меняться. Имена и задачи, которые только вчера были у всех на устах, уже сегодня могут оказаться под запретом. Поступки, которые еще вчера считались правильными и нужными, уже сегодня могут оказаться непотребными и ужасными. Действия, которые казались невозможными вчера, сегодня могут стать обязательными. Но при этом всегда понятна разница между правильным и неправильным, между требуемым и запрещенным. Как когда-то заметил Людвиг Витгенштейн, «понимать» означает знать, как поступать дальше, а значит вы не можете ошибиться, если только будете внимательно слушать и следовать услышанному, и пока вы следуете услышанному, вы в безопасности, вы защищены от непонимания. Ваша безопасность обеспечивается партией и Сталиным, ее лидером (конечно же, передовицы «Правды» воплощают его взгляды). Говоря вам каждый день, что нужно делать, Сталин снимает с ваших плеч ответственность и берет на себя беспокойную задачу понимания того, что нужно делать дальше. Сталин выступает в роли действительно всезнающего человека, - не в том смысле, что он знает абсолютно все, а в том смысле, что он говорит каждому советскому человеку все, что ему нужно знать. В его власти провести границу между истиной и ложью.

Один из основных персонажей фильма Михаила Чиаурели «Клятва» - русская Мать, воплощающая собой храбро сражающихся, работящих, всегда любящих Сталина советских людей, которым Сталин отвечает взаимностью. Эта Мать однажды пришла к Сталину и попросила его закончить войну: «Советские люди слишком много страдали, они принесли на алтарь победы ужасные жертвы, очень многие жены потеряли своих мужей, очень многие дети потеряли своих отцов, - все эти страдания пора остановить»… Сталин ответил ей: «Да, Мать, пришло время закончить войну». И, собственно, это он и сделал.

Сталин не только всезнающ, он также и всесилен. Если он хочет остановить войну, ему это удается. Если он не делает того, чего вы желаете, или даже того, о чем вы его просите, то происходит это не из-за отсутствия у него нужной для совершения данного действия власти или из-за неумения выполнять желания, а по какой-то иной важной причине, которая заставляет Сталина отсрочить выполнение вашей просьбы или вовсе отказаться от ее выполнения (Помните, именно он устанавливает грань между правильным и неправильным!). Вы можете быть уверены, что достойная просьба всегда будет выполнена. Вы сами можете оказаться неспособными заметить, запомнить и просчитать все «за» и «против» по тому или иному вопросу, но Сталин защитит вас от ужасных последствий вашего невежества. И в итоге оказывается неважным, что значение происходящего и его логика не поддаются вашему восприятию. То, что вам может казаться рядом разрозненных событий, несчастным случаем, случайностью, - все это имеет свою логику, цель, план и последовательность. То, что вы сами не можете разглядеть эту последовательность, является еще одним доказательством (возможно, единственным, которое вам требуется) того, насколько важна для вашей безопасности проницательность Сталина, как сильно вы обязаны его мудрости и его желанию поделиться ее плодами с вами.

Эти две истории очень красноречиво свидетельствуют о власти Сталина над сердцами его подчиненных. Но многое пока так и не ясно…

Важный вопрос, на который здесь пока не только нет ответа, но который пока даже не был задан, заключается в том, почему подчиненные настолько остро нуждались в утешении и в подбадривании, что это заставляло их жертвовать своими умами и исполняться благодарности к тому, что их жертвы были приняты? Чтобы уверенность стала первоочередной необходимостью, желанием и даже мечтой, эта уверенность должна изначально отсутствовать, быть утерянной или украденной.
* * *
Пытаясь разгадать тайну земного, человеческого могущества, Михаил Бахтин, один из величайших русских философов прошедшего столетия, начал с описания «космического страха», - присущей только человеку эмоции, вызванной неземным, нечеловеческим великолепием Вселенной. Это тот страх, который предшествует рукотворному, земному могуществу и служит его основой, прототипом и вдохновением[i]. По Бахтину, космический страх – это смятение, которое человек испытывает перед чем-то несравненно великим и необозримо мощным: звездное небо, массивные горы, просторное море, страх перед космическими и стихийными бедствиями… Космический страх, строго говоря, в своем основании не содержит мистики – это страх перед лицом величия материально ощутимых, не поддающихся объяснению, могущественных сил.

Здесь следует отметить, что в основе космического страха лежит осознание своей ничтожности испуганными, болезненными и преходящими людьми, сталкивающимися с громадностью вечно существующей Вселенной и осознающими всю свою слабость и неспособность к сопротивлению, осознающими всю уязвимость бренного и незащищенного человеческого тела перед лицом звездного неба или огромных гор. К человеку приходит также и понимание того, что не в его силах осознать, понять и принять это приводящее в трепет могущество, которым преисполнена огромная и грандиозная Вселенная. Мы не можем понять Вселенную, в которой мы живем. Ее намерения остаются неразгаданными, ее следующие шаги – непредсказуемыми. Если в развитии Вселенной изначально и заложен какой-то план, какая-то логика, то человеческий ум оказывается не в состоянии их понять. Поэтому космический страх также является страхом перед лицом неизвестности, страхом перед неопределенностью.

Уязвимость и неопределенность – это два основных человеческих качества, из которых формируется «официальный страх» – страх перед человеческой властью, перед рукотворной властью одного человека. Такой «официальный страх» выстраивается по модели нечеловеческой мощи, отражаемой «космическим страхом» (или, если точнее, исходящей из него).

Бахтин считает, что космический страх используется всеми религиозными системами. Образ Бога, высшего правителя Вселенной и ее жителей, формируется на основании знакомого страха перед лицом уязвимости и трепета перед непостижимой и неизбежной неопределенностью. При этом следует отметить, что первоначальный, древний космический страх, попавший под нож религиозной доктрины, претерпевает судьбоносную трансформацию.

В своей первоначальной, спонтанно рожденной форме – это страх перед безымянной и немой силой. Вселенная пугает людей, но она не разговаривает с ними. Она ничего не требует, не дает инструкций о том, что следует делать. Вселенной совершенно безразлично, что будут делать испуганные, уязвимые люди, и от каких действий они воздержатся. Совершенно бессмысленно пытаться разговаривать со звездным небом, со звездами или с морем. Они ничего не услышат, и уж тем более они не ответят нам. Нет смысла вымаливать у них прощение или просить об услугах. Им все равно. Кроме того, несмотря на их огромную мощь, они не смогут выполнить желания просителей, даже если захотят; у них нет не только глаз, ушей, разума и сердца, у них также нет возможности выбора нужных действий и возможности действовать на свое усмотрение, ускоряя, замедляя, останавливая или обращая вспять события, которые в любом случае произойдут без их малейшего участия. Как и библейский Бог в начале его разговора с Моисеем, - они то, «что они есть», и ничего более. «Я то, что я есть». Таковы были первые слова сверхчеловеческого источника космического страха в ту памятную встречу на горе Синай. Как только были произнесены эти слова, просто потому, что они были произнесены, этот сверхчеловеческий источник перестал быть анонимным, пусть даже он остался вне человеческого понимания и контроля. Напуганные люди так и не избавились от уязвимости и неопределенности, но с источником космического страха произошло кое-что очень важное. Он обрел контроль над своим собственным поведением. Теперь он мог быть милостивым или жестоким, он мог награждать или наказывать. Теперь он мог выдвигать свои требования и вести себя так или иначе в зависимости от того, удовлетворялись его требования или нет. Он не только мог говорить, он мог выслушивать своих просителей, которые теперь приобрели способность задобрить его или разозлить.

Удивительным образом эта чудесная трансформация Вселенной в Бога сделала испуганных людей рабами Небесных указаний, наделив их при этом новыми полномочиями. Теперь люди должны были быть послушными, покорными и угодливыми, но они также могли, по крайней мере в теории, совершать определенные поступки, в результате которых катастрофы, которых они так боялись, обходили бы их стороной… Теперь люди могли получить ночи спокойствия в обмен на дни, исполненные подчинения высшим силам.

«Были громы и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане». Но посреди этого ошеломляющего, заставляющего кровь стыть в жилах смятения и шума люди услышали голос Бога: «если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов … И весь народ отвечал единогласно, говоря: все, что сказал Господь, исполним» (Исход, Глава 19). Безусловно, Бог остался доволен их клятвой непоколебимо повиноваться ему, потому что он пообещал людям привести их «в землю, где течет молоко и мед» (Исход, Глава 33).

Можно заметить, что, если мы согласимся с Бахтиным в том, что таким образом космический страх был переработан в «официальный страх», то тогда эта история выглядит либо неудовлетворительной, либо незаконченной. Мы узнаем, что люди были ограничены в своих действиях буквой Закона (он был очень тщательно описан после того, как они с закрытыми глазами согласились исполнять абсолютно любые желания Бога). При этом мы также узнаем, что Бог, отныне являющийся источником «официального страха», теперь также будет действовать в зависимости от степени покорности людей. Бог обрел волю и рассудительность только для того, чтобы снова бросить людей на произвол судьбы! Всего лишь будучи послушными, люди могли добиться милости божьей. Таким образом, люди получили действенное лекарство от уязвимости, они смогли избавиться от призраков неопределенности. Если они неукоснительно будут соблюдать закон, они перестанут быть уязвимыми, их больше не будет терзать неопределенность. Однако без уязвимости и неопределенности пропадет страх, а власть без страха невозможна…

Историю, рассказанную в «Исходе», нужно было дополнить, чтобы пояснить истоки «официальной» власти над людьми, которая по своей силе может сравниться с ужасающей мощью ее космического собрата. Это и было сделано в «Книге Иова», которая показала, что подписанный на горе Синай Завет на самом деле был односторонней сделкой, которая может быть аннулирована в одностороннем порядке. Для граждан современного правового государства «Книга Иова» – сплошная загадка, потому что она отвергает ценности, составляющие гармонию и логику жизни в демократическом государстве Нового времени. Для философов же эта книга – источник непрерывной и неизлечимой головной боли, потому что она разрушила их надежды обнаружить или привить логику и гармонию хаотичному ходу событий под названием «история».

Целые поколения теологов сломали зубы о «крепкий орешек этой тайны: как и всех современных мужчин и женщин (а также тех, кто выучил наизусть послание «Исхода»), их учили искать правило и норму, однако здесь они их не находили. Точнее говоря, они не находили правило или норму, которые хоть как-то ограничивали бы высшую власть. В «Книге Иова» предвосхищается жесткий вердикт, который гораздо позднее был вынесен Карлом Шмиттом: «Суверен – это тот, кому позволено не соблюдать установленные законы». Карл Шмитт, который, по мнению многих, был самым трезвомыслящим «анатомом» современной государственности и не питал по поводу ее устройства излишних иллюзий, утверждал следующее: «Тот, кто устанавливает какую-либо ценность, тем самым всегда определяет и поведение, которое способно ее нарушить, в результате чего это поведение признается неправильным и искореняется»[ii]. Определение той или иной ценности устанавливает границы нормального и правильного поведения.

Исключение из правил – это то, что нельзя классифицировать и подвести под общую черту. Одновременно с этим обнаруживается и конкретный элемент, формальный с юридической точки зрения – абсолютно чистое решение… К хаосу невозможно применить какие-либо правила. Чтобы соблюдение законов имело смысл, нужно навести порядок. Должна быть восстановлена повседневная жизнь. Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении…

Исключение не просто подтверждает правило, правило существует только благодаря тому, что из него есть исключения[iii]. (курсив добавлен – З.Б.)

Джорджио Агамбен, выдающийся итальянский философ, как-то сказал: «Правило применимо к исключению тем, что оно отходит от него, что оно больше неприемлемо» (курсив добавлен – З.Б.). Таким образом, состояние исключения – это не хаос, который предшествовал порядку, а ситуация, возникающая при прекращении его действия. В этом случае исключение, в полном соответствии с его этимологическими корнями, «выносится наружу», а не просто исключается[iv]. Иначе говоря, не существует противоречия между установлением правила и введением исключения. Без полномочий на разрешенное законом несоблюдение правил не будет силы, которая будет устанавливать правила… Все это, на самом деле, достаточно противоречиво, здесь нельзя применить общепринятую логику. И все же это одна из характеристик власти, с которой обязательно нужно считаться, пытаясь понять, как эта власть функционирует. Без «Книги Иова» «Исход» не заложил бы фундамент всемогущества Бога и покорности Израиля.

В «Книге Иова» заявляется, что Бог ничем не обязан верующим, и уж конечно Он не обязан отчитываться за свои действия. Всемогущество Бога включает его право на своеволие и прихоти, возможность творить чудеса и игнорировать «логику необходимости», которую более низшие существа вынуждены соблюдать. Бог может наказать вас, когда пожелает, и если Он этого не делает, то такова его воля (добрая, милостивая, милосердная, любящая). На самом деле, мысль о том, что человек может каким-либо образом, включая смиренное и верное следование его заповедям, контролировать действия Бога – это богохульство.

В отличие от немой Вселенной, которую Он заменил, Бог говорит с людьми и дает указания. Он также выясняет, были ли его указания выполнены, и наказывает непокорных. Он не безразличен к тому, о чем думают слабые люди. Но, как и немая Вселенная, которую Он заменил, Бог никак не ограничен тем, что думают о нем люди или как они действуют. Он может делать исключения, и логика последовательности или универсальности не чужда этой божественной прерогативе. Полномочия Бога на то, чтобы делать исключения, лежат в основании и его абсолютной власти, и продолжающегося, неизлечимого человеческого страха. Из-за этого полномочия на исключения люди, как и во времена до появления Закона, продолжают оставаться в ситуации уязвимости и неопределенности.
* * *
Если в этом заключается человеческая сила (а так оно и есть), и если так человеческая власть насаждает дисциплину, на которую она полагается (а она так и делает), то тогда производство «официального страха» - это ключ к эффективности власти. Космическому страху могут оказаться не нужны посредники среди людей, официальный же страх, как и другие махинации, не может без них обходиться. Официальный страх может быть создан только искусственным путем. Земная власть не приходит на помощь к людям, уже охваченных страхом, хотя, конечно же, эта власть делает все возможное и невозможное, чтобы убедить всех граждан в обратном. Земная власть, как и очередная новинка потребительского рынка, должна создать спрос на саму себя. Чтобы удержаться в обществе, эта власть должна сделать граждан уязвимыми и сомневающимися в своей безопасности, и впоследствии поддерживать подобное положение вещей.

Сталин был истинным мастером массового производства ощущения уязвимости и отсутствия безопасности, и, как следствие, «официального страха». Именно поэтому самой основной и самой ужасающей чертой сталинского террора была произвольность.

Задолго до того, как прислушаться к мольбам Матери и закончить войну, Сталин неоднократно демонстрировал свои возможности вести чистки и проводить «охоту на ведьм», которые могли быть приостановлены или прекращены так же резко и необъяснимо, как и начаты. Невозможно было угадать, какая деятельность в будущем окажется в опале. Поскольку удары наносились произвольно, а поиск конкретных доказательств связи «преступников» с преследуемым в данный момент видом деятельности, мягко говоря, не поощрялся, нельзя сказать, существовала ли какая-либо разумная связь между человеческими поступками и их возможными последствиями (в те времена в СССР был популярен анекдот: заяц побежал искать укрытие, как только узнал, что начали арестовывать всех верблюдов. Зачем? Потому что вас сначала арестуют, а потом попробуйте доказать, что вы не верблюд…). И в самом деле, никогда и нигде ранее правдоподобие кальвинистского образа Высшего существа, которое жестоко наказывает и дарит свою милость на свое собственное, никому не понятное усмотрение, независимо от поведения преследуемого, которое не принимает апелляций по своим приговорам, не было продемонстрировано столь ярко и убедительно, как в СССР во время правления Сталина.

Когда все люди постоянно уязвимы и не уверены в том, что может принести им следующий день, то выживание и безопасность, а не внезапная катастрофа, кажутся тем самым исключением и чудом, произошедшим вопреки миропониманию обычного человека, - именно это требует сверхчеловеческой прозорливости, необычной мудрости и правильных действий. Сталин практиковал свое верховное право на исключение как право, которое он получил свыше, как право, применения которого заслуживает сама человеческая сущность. При этом он сумел обратить вспять внешние приличия: при нем избегание произвольно наносимых ударов казалось тем самым исключением, необычным даром, доказательством харизмы. Люди должны были испытывать благодарность за снисхождения, которые они получали. Они и испытывали эту благодарность.
* * *
Человеческая уязвимость и чувство неопределенности лежат в основе политической власти. В сталинском варианте тоталитарной власти, то есть в отсутствии рыночно генерируемой произвольности человеческих ситуаций, уязвимость и чувство неопределенности должна была производить и воспроизводить сама политическая власть. Возможно то, что этот произвольный террор был обрушен на массы именно тогда, когда были сметены последние остатки НЭПа, - это не просто случайное совпадение.

В стандартном современном обществе уязвимость и ощущение угрозы, а также необходимость жить в условиях острой и неисправимой неопределенности, обеспечиваются за счет воздействия на жизнь человека рыночных сил. Политической власти, которая лишь создает и защищает юридические условия для развития рыночных свобод, нет необходимости вмешиваться в ситуацию. Требуя от граждан дисциплины и соблюдения законов, политическая власть в таком государстве может основывать свою легитимность на обещании смягчать степень уже существующей уязвимости и неопределенности жизни граждан: ограничивать негативное воздействие свободного рынка, защищать слишком уязвимых от слишком сильных жизненных потрясений, страховать неопределенность от рисков, неизбежных при свободном рыночном соревновании. Эта легитимизация нашла свое предельное выражение в таком самоопределении современной формы управления как «государство всеобщего благосостояния».

Эта формула политической власти в настоящее время уходит в прошлое. Институты государства всеобщего благосостояния постепенно сворачиваются и исчезают, одновременно с этим, невзирая на последствия, снимаются ограничения, ранее накладывавшиеся на деловую активность и на свободную рыночную конкуренцию. Защитные функции государства сводятся к протекции небольшого меньшинства, состоящего из безработных и инвалидов. При этом сохраняется тенденция перевода защиты даже этого меньшинства из категории соцобеспечения в категорию поддержания закона и порядка. Все чаще неспособность проявления конкурентоспособности на свободном рынке оказывается наказуемой. Государство умывает свои руки, отказываясь защищать граждан от уязвимости и неопределенности, которые возникают из-за логики (или нелогичности) свободного рынка, предлагая гражданам самим находить выход из их частных ситуаций. Как сказал Ульрих Бек, в наши дни ожидается, что «граждане обязаны находить биографические решения возникающим системным противоречиям»[v].

У этих новых тенденций есть побочный эффект: они размывают фундамент, на котором сегодня все чаще строится государственная власть, заявляющая о своей ключевой роли в борьбе с уязвимостью и с чувством неопределенности, от которых страдают рядовые граждане. Широко распространившийся рост политической апатии, потеря интереса к политической жизни и отсутствие политических пристрастий («нет больше спасения от общества», выражаясь известными словами Питера Друкера), а также массовый отказ населения от участия в институционализированной политической жизни, - все это свидетельствует о разрушении фундамента, лежащего в основании государственной власти.
* * *
Отказавшись от когда-то программного вмешательства в экономику и устранения порожденного свободным рынком ощущения угрозы, но объявив вместо этого о том, что сохранение и усиление этого ощущения – новая миссия политической власти, которая заботится о благосостоянии своих граждан, современное государство вынуждено искать другие, неэкономические виды уязвимости и неопределенности жизни граждан, на которых оно могло бы основывать свою легитимность. Кажется, альтернатива недавно была найдена (возможно, самая яркая – властями США, но не только ими) в сфере обеспечения личной безопасности: угрозы жизни людей, их собственности и их жилищам, которые несут действия криминальных групп, асоциальное поведение низших слоев общества и глобальный терроризм (самая недавняя «находка»), а также связанные с этими угрозами страхи. В отличие от порожденного рыночной экономикой ощущения угрозы, которое слишком очевидно, это альтернативное, нагнетаемое ощущение страха, как некоторые надеются, восстановит утерянную государством монополию на помощь гражданам или хотя бы вселит в граждан «официальный страх», одновременно с этим затмив собой и отодвинув на второй план страх, порождаемый экономической нестабильностью, с которым государство не только ничего не может, но и не желает делать. В отличие от порождаемых рынком угроз благосостоянию, размах угроз личной безопасности должен преподноситься в самых мрачных красках, чтобы (во многом как и при Сталине) преодоление таких угроз воспринималось гражданами как выдающееся событие, как результат неусыпного бдения, заботы и благорасположения государственных органов.

Выполнением именно этой задачи были в последние месяцы заняты ЦРУ и ФБР: американцы предупреждались о неизбежных покушениях на их безопасность, в результате чего граждане испытывали постоянное чувство тревоги. Как следствие росла напряженность. Но при отсутствии реализации таких угроз возникает чувство облегчения, а граждане в свою очередь могут испытать чувство благодарности органам контроля за соблюдение законности и правопорядка, к чему постепенно и сводится роль государства.

10 июня 2002 года самые высокопоставленные чиновники США (среди которых были директор ФБР Роберт Мюллер, заместитель генерального прокурора Ларри Томпсон, заместитель министра обороны Пол Вулфовиц) объявили об аресте человека, подозреваемого в причастности к деятельности террористической группировки «Аль-Каиды». Арест был проведен после его возвращения из Пакистана, куда он уехал на обучение[vi]. По официальной версии, Хосе Падилла, гражданин США, родившийся и выросший в Америке (по его имени можно судить о его испанских корнях, о его недавно переселившихся в США и достаточно плохо ассимилировавшихся предках, пополнивших собой длинный список иммигрантов), принял Ислам и новое имя, Абдулла аль-Муджахир, после чего незамедлительно отправился к своим вновь обретенным мусульманским братьям, от которых он должен был получить инструкции касательно того, как он может навредить своей бывшей родине. В Пакистане его якобы обучали искусству изготовления «грязных бомб», которые «ужасно легко изготовить» из нескольких унций широко распространенных взрывчатых веществ и «практически любого вида доступных радиоактивных материалов» (не очень понятно, почему ему потребовалось изощренное обучение для того, чтобы научиться делать бомбы, которые «ужасно легко изготовить», однако правила логики не работают, когда нужно посеять семена страха и пожать плоды ненависти). «Словарный запас многих рядовых американцев после 11 сентября пополнился новым словосочетанием: «Грязная бомба»», - заявили репортеры «USA Today» Николс, Холл и Айслер. Это произошло в США, но схожие попытки нагнетания страха заметны по всему миру. Дональд Джи. МакНейл-младший недавно так описал самые свежие изменения в европейском политическом спектре: «Политики заигрывают со страхом перед преступностью»[vii]. И в самом деле, во всех странах мира, где у власти находятся демократически избранные правительства, самой крупной козырной картой оказалась позиция, основанная на принципе «я буду беспощадно бороться с преступностью», и при этом самая выигрышная комбинация неизменно состоит из следующего набора «карт»: «больше тюрем, меньше полицейских, более длительные сроки заключения», «нет иммиграции, правам на политическое убежище и натурализации». Говоря словами МакНейла: «политики всех европейских стран используют стереотип «преступления совершаются приезжими из других стран», чтобы увязать немодную этническую ненависть с более удобоваримым опасением людей за собственную безопасность».

Дуэль на президентских гонках между Шираком и Жоспеном в 2002 году уже изначально превратилась в публичный аукцион, на котором оба претендента сражались за поддержку электората, предлагая все более жесткие меры для борьбы с преступностью и иммигрантами, но прежде всего для борьбы с иммигрантами, которые порождают преступность, а также с преступностью, которая порождается иммигрантами[viii]. Впрочем, прежде всего они постарались переключить озабоченность электората, вызванную всеобщим чувством обеспокоенности (возмутительной социальной уязвимостью, полной неопределенностью по поводу обеспечения средств к существованию), на страх за личную безопасность (за здоровье, за личное имущество и жилище, за криминогенную обстановку в районе проживания). 14 июля 2001 года Ширак привел в действие эту адскую машину, объявив о необходимости бороться «с растущими угрозами безопасности, с этим расползающимся наводнением» (о котором тогда тоже было объявлено), с почти что десятипроцентным увеличением преступности в первой половине года. Ширак также заявил, что в случае его переизбрания он будет проводить политику «нулевой толерантности», которая обретет статус закона. Так был задан общий тон всей президентской кампании, и Жоспен быстро перенял эстафету, предложив свои собственные вариации на общий мотив (хотя, неожиданно для основных солистов, но, конечно же, вполне ожидаемо для подкованных в социологии наблюдателей, именно голос Ле Пена прозвучал чище и громче остальных). 28 августа Жоспен заявил о необходимости «борьбы за обеспечение безопасности», пообещав занять «твердую позицию». 6 сентября Даниэль Вайя и Мерилиз Лебранчу, министры, соответственно, внутренних дел и юстиции, поклялись, что они не будут давать спуску преступности, в какой бы форме она не проявлялась. Вайя немедленно отреагировал на события 11 сентября. Он расширил полномочия полицейских, в основном тех, кто боролся с преступностью среди подростков в так называемых «этнически чужих» пригородах (banlieues – франц.), где, в соответствии с официальной (удобной для чиновников) версией, распространялась эта дьявольская, отравлявшая жизнь французов смесь из неопределенности и отсутствия безопасности. Жоспен же, в еще более едких выражениях, продолжил бичевать и поносить «ангельскую школу» мягких подходов, к которой, в соответствие с его клятвой, он никогда не имел отношения в прошлом и не будет иметь отношения в будущем. Аукцион тем временем продолжался, и ставки взлетели до небес. Ширак пообещал создать министерство внутренней безопасности, на что Жоспен ответил своей приверженностью созданию министерства, «в обязанности которого будет входить обеспечение общественной безопасности» и «координация полицейских операций». Когда Ширак стал сотрясать воздух идеей о создании специальных закрытых центров для малолетних преступников, Жоспен отреагировал на это предложением о создании схожих «закрытых структур», но при этом он превзошел своего оппонента, также предложив «судить их на месте».

Всего лишь три десятилетия назад немецкие бюргеры опасались, что Португалия и Турция, основные поставщики «гастарбайтеров», загрязнят выходцами из своих стран уютные городские пейзажи и подорвут социальную обстановку внутри Германии, сведя на нет безопасность и размеренную жизнь немцев. Сегодня, благодаря значительному улучшению своего экономического положения, Португалия превратилась из экспортера трудовых ресурсов в их импортера. Трудности и унижения на заработках хлеба насущного в других странах были португальцами быстро забыты, 27% жителей Португалии сегодня считают, что их основная проблема – преступность в районах, в которых проживают преимущественно иностранцы. Недавно взошедший на политический Олимп Пауло Портас, разыгрывая свою собственную, жесткую анти-иммиграционную карту, помог прийти к власти коалиции правого толка (так же, как Пиа Киерсгаард из Датской народной партии в Дании, Умберто Босси из Северной Лиги в Италии, радикальная анти-иммигрантская Партия Прогресса в Норвегии, - и все это в странах, не так давно отсылавших своих сынов в далекие страны на поиски хлеба насущного, который им не могла обеспечить их слишком бедная родина). Подобные новости быстро оказываются на заголовках первых страницах газет (например: «Великобритания планирует урезать программу предоставления политического убежища» в «The Guardian» от 13 июня 2002 года; что уж говорить о заголовках на обложках таблоидов…). Однако, основные процессы «иммигрантофобии» протекают в Западной Европе в скрытой форме, так и не оказываясь выплеснутыми на поверхность. Обвинение иммигрантов, в особенности недавно приехавших в страну, во всех социальных бедах (и, прежде всего, в чувстве отсутствия безопасности, вызывающем тошноту и ощущение бессилия) быстро становится глобальной привычкой. Говоря словами Хизера Граббе, руководителя исследовательских работ в Центре европейских реформ, «немцы обвиняют во всем поляков, поляки – украинцев, украинцы – киргизов и узбеков»[ix], в то время как другие страны, такие как Румыния, Болгария, Венгрия или Словакия, которые слишком бедны, чтобы привлекать на свою территорию выходцев из соседних стран, отчаянно ищущих средства для существования, обращают свой гнев на привычных подозреваемых, всегда находящихся под рукой – на постоянно переезжающих, не имеющих постоянного адреса проживания и поэтому постоянно пришлых, всегда и везде оказывающихся «аутсайдерами» цыган.

Мы смеем надеяться, что сталинское решение о закладке «официального страха» в основу государственной власти – это дела минувших лет. Впрочем, этого нельзя сказать о самой проблеме как таковой. Даже спустя более чем пятьдесят лет после смерти Сталина эта проблема по-прежнему остается в повестке дня современных держав, отчаянно требуя новых, улучшенных решений.

Зигмунт Бауман

Russian Journal