Конечно, в этой книге затронуто важнейшее событие русской истории постперестроечного периода – расстрел президентом первого, по сути, парламента России. Сегодня, спустя двадцать лет после тех трагических событий, либералы продолжают оправдывать действия Ельцина – не было, мол, тогда иного выхода. Утверждение, мягко говоря, спорное. Поисками возможной альтернативы никто себя в то время особенно не утруждал – выбирали самые простые и грубые решения, игнорируя историческую перспективу и ориентируясь исключительно на требования момента. Историк Михаил Гефтер – чуть ли не единственный, кто не просто осудил действия Ельцина, но и связал их с советской традицией персонификации власти. Сразу же после переворота 4 октября он резюмирует: «Итак, перед нами новая государственная система. Между прочим, и новая особенность: при Никите и раннем Брежневе еще было правительство… теперь целая империя власти, Администрация Президента… Эта наша система власти в принципе не может стать демократической. Не хочет тоже, но больше не может, чем не хочет. И ее указами Ельцина превращают в фантом государства!». Большинство сегодняшних либералов отделяют систему власти при Ельцине от путинской. При первом, мол, была демократия, при втором – диктатура. Утверждение Гефтера о том, что нынешняя система персонифицированной власти сложилась еще в советское время, но укрепилась именно при Ельцине, либералам наверняка не понравится. Ведь если Гефтер прав, то они несут прямую ответственность за то, что в стране после перестроечных колебаний утвердился авторитарный режим, который сегодня персонифицирует Путин.
Гефтер справедливо упрекает либеральных интеллигентов в снобизме, в характерном для них презрительно-негативном отношении к большинству россиян. Это большинство для них всего лишь толпа, отличная от них – нужных людей. Презирая массы, дистанцируясь от них, игнорируя их интересы, либералы заставляют миллионы людей искать защиту под крылом персонифицированной (читай: самодержавной) власти. А потом удивляются, что Путина поддерживает большинство их сограждан. Впрочем, сегодня выражение либеральная интеллигенция вряд ли имеет право на существование. Почти вся интеллигенция оказалась в рядах париев рыночной системы, а среди нужных людей интеллигентов ничтожно мало.
В разговорах Гефтера с Павловским затронуто много разных тем – всех даже не коснуться. Но есть и одна сквозная: вопрос о месте России в мире. Характерен ракурс рассмотрения Гефтером этой проблемы. Историки, как правило, оперируют известными им фактами, философы – понятиями. Михаил Гефтер, хотя и был историком и философом, мыслил преимущественно как художник – образами. Художественный подход к истории типичен для многих русских мыслителей, в большинстве своем, романтиков. Трудно сказать, чего в их произведениях больше – художественного воображения, религиозной либо просвещенческой веры, способности к универсальным обобщениям или же исторической конкретики. Обычно они предпочитают те факты, что легко укладываются в уже сложившийся образ, все остальное стараются не замечать. По тем же принципам выстраивает образ России и Михаил Гефтер. Не случайно он отталкивается от чаадаевских представлений о месте России в Европе и мире. Гефтера, как и Чаадаева, вполне можно было бы назвать, в духе романтиков XIX века, «пророком, обращенным назад» (выражение Фридриха Шлегеля).
Споря с Чаадаевым и в чем-то с ним соглашаясь, Гефтер совершенно в духе романтиков определяет Россию как планетарное тело. В этом планетарном теле, по его мнению, нет государства, поскольку власть там не знает границ, для нее очерченных, и всегда творит произвол. Русский вопрос, по Гефтеру, еще только должен стать вопросом о государстве. Отличие от Европы Гефтер объясняет присущей развитию человечества аритмией. У России и Европы «несовпадающие во времени цивилизационные ритмы, климат, территории, величина пространства». Все это верно, но только слишком общо, стоило бы подробнее рассмотреть влияние каждого из перечисленных пунктов на русскую историю. Здесь этого нет. Гефтер лишь соглашается с Чаадаевым в том, что России не было бы, если б не монголы. О Литве, закрывшей Московии дорогу на запад и присоединившей к своему государству важнейшие центры Киевской Руси после битвы у Синих Вод, ни слова. А ведь именно в литовском (позже польско-литовском) государстве Южная Русь стала Украиной, а Западная – Белоруссией. Из Москвы все это не просматривается. Оттого там сегодня не могут понять, почему половина украинцев недолюбливает Россию и люди, живущие на бывших польских землях, остро конфликтуют с теми, кто живет в краях, обустроенных уже в составе Российской империи.
Как бы не вилась нить беседы Гефтера с Павловским, она постоянно возвращается к вопросу об особой роли России в мире. Откуда есть пошла идеология русского мессианства? В спорах западников со славянофилами она лишь была озвучена и кое-как сформулирована. Родилась эта идеология гораздо раньше – в самодержавно-теократической Московии. В основе ее концепция Третьего Рима. Подразумевалось, что Москва как восприемница Константинополя и защитница православия должна стать не просто столицей империи, но и мировым центром истинно христианской церкви. Гефтер пишет, что для Ивана Грозного Третий Рим – это «своеобразная детерминация будущим». Формируется новая структура власти, «не знающая, в каком ей виде перед Богом предстать».
Соглашаясь в этом с Гефтером, тем не менее, полагаю, что эта структура власти все же была государством, хотя и своеобразным – государством-церковью. Если цель державы – в достойном виде предстать перед Богом, то в ней не может быть разделения на Богово и кесарево, как в средневековой Европе, где Папа отвечал за сферу духовную, а всякого рода кесари – за мирские дела в подвластных им землях. Московская же самодержавная власть изначально взяла на себя роль посредника между Богом и людьми, причем во всех тех землях, на которые эта власть распространится. До Ивана IV идею государства-церкви уже пытались реализовать в Византии в форме цезарепапизма. «От Бога к Тебе, от Тебя к нам идут обычаи» – писал басилевсу Иоанну Кантакузину византийский философ Димитрий Кидонис. Иван Грозный был, по выражению Бердяева, «замечательным теоретиком самодержавной монархии», убежденным, что призвание царя – «не только управлять государством, но и спасать души» (иной вопрос, сколько невинных душ Грозный во имя своего призвания погубил). Парадокс: хотя царь Иван не стремился возглавить русскую церковь, а его старший современник король Генрих VIII, порвав с Папой, англиканскую церковь возглавил официально, Англия того времени была светским государством, а Московское царство – теократическим. Пусть в Московии интересы государства и церкви не раз сталкивались, но все это были конфликты внутри одного «планетарного тела».
Лишь при Петре была предпринята попытка превратить Россию в абсолютистское государство, подобное западным, но она так и не была завершена. Не в последнюю очередь потому, что идея Святой Руси успела укорениться в народе. К моменту становления Московского царства в европейских странах уже завершалась эпоха феодализма, существовала выраженная общественная дифференциация, авторитет церкви был серьезно подорван Ренессансом, Реформацией и суверенными властителями. В России же только-только набирало силу общинное самоуправление, и вплоть до революции 1917 г. крестьяне-общинники составляли подавляющее большинство населения страны. Их сознание (как, впрочем, сознание мещан, купцов и многих служилых людей) очень долго оставалось средневековым. Решения русские общины, что одновременно были и церковными приходами, принимали чаще всего на основе обычая и своих представлений о божественной справедливости, а не нормативного права. И новые земли в ХVI-XVII вв. общинники, наставляемые священниками, обустраивали не столько ради личной выгоды, сколько выполняя миссию по расширению пределов Святой Руси. Православное царство следовало бы распространить во все стороны – на земли не только язычников, но и схизматиков. И цари всегда стремились прорваться на запад, но до распада Польши сделать им это не удавалось. Путь же на восток – аж до Тихого океана – после падения Орды был открыт.
Самодержавие в России никогда не было тотальным. Войну с боярами Иван Грозный, по сути, проиграл. А Петр Первый стал утверждать в России западный абсолютизм в момент, когда в Европе он доживал свой последний век. Петр победил бояр-вотчинников, опираясь на служилое дворянство, но со временем (после указов Екатерины II) дворяне превратились из людей, по преимуществу, служилых в феодалов-помещиков, самоуправно распоряжающихся землей и крепостными крестьянами. Крепостное право, опять-таки, закрепилось в России тогда, когда в Европе оно уже исчезало. И страна насквозь проросла холопством. Царь обслуживает волю Божью, дворяне были холопами царя, крестьяне – холопами дворян. Гефтер пишет: «Все холопы! Третий Рим потом, а сперва все вы холопы!». Словом, именно асинхрония и пространственная аритмия породили в России власть совсем не такую, как в Европе.
При Петре теократический тип самодержавного российского государства сменился на более общий – идеократический. Религиозную составляющую отодвинула идея доминирования России в Европе и мире. Церковь этому подчинилась. А после октября 1917-го российское государство стало обслуживать уже совсем иную веру – веру в возможность построения всеобщего рая на земле. Резонанс в мире был грандиозным. Позже, при Сталине эта идея утратила свой интернациональный характер, но решающий вклад в победу над фашизмом помог России-СССР еще какое-то время сохранять высокий международный авторитет. Очевидно, что советский период – эпоха торжества русской идеи. Правда, по мнению Гефтера, она исчерпала себя уже к концу сталинской эпохи. Мне же кажется, что при Хрущеве у СССР был шанс вернуть себе симпатии мира, поскольку страна уже достигла ядерного паритета с Западом и могла бы сосредоточить средства на решении внутренних проблем и продемонстрировать потенциал социализма. Но великодержавные амбиции и продолжающаяся непосильная гонка вооружений при полном пренебрежении интересами общества погубили СССР. Державная власть не просто обрушилась, но утратила свою легитимность, свое идеократическое обоснование. И встал вопрос: что дальше? Нужно было либо восстанавливать старые, либо искать новые принципы легитимации государства.
По-видимому, в том же 93-м году, возможно под влиянием бесед с Гефтером, у Павловского появилось намерение включиться в реальную политику. Он хотел участвовать в принятии властных решений и, следуя правилу «политик прорабатывает лишь ту часть вопроса, к которой готово общество» (Сиейес), готов был идти на всякого рода компромиссы. Но для выработки общего направления ему все же нужен был историк и философ. Как признается сам Павловский, очень многие из реализуемых им идей были подсказаны Гефтером. Что же это за идеи?
- Совсем простая, но для Павловского, не исключаю, важнейшая: забудьте слово цели – учите слово задачи. Отказ от масштабных целей для Гефтера означал отказ от восстановления планетарного величия России и поиск реальности, в котором «повседневность станет дружественной человеку, открытому миру». Нужно, чтоб люди могли перейти от засевшей в их клетках державности к индивидуальному бытию.
Это в перспективе, а сначала:
- Нужно отказаться от попыток восстановления СССР. Прежняя централизованная система, утверждает Гефтер, в параличе и не восстановима. (В другом месте он, правда, говорит, что СССР «пришлось распустить из-за неумеющего уйти Горбачева», а не из-за паралича системы. Противоречие здесь только кажущееся. Реально Союз развалился сам: провозгласили независимость страны Балтии, Грузия и, главное, Украина, но формально СССР был распущен в Беловежской Пуще, действительно, потому, что Ельцин хотел устранить Горбачева). Любопытно, что именно Гефтер предложил Ельцину, через Бурбулиса, заменить Союзный договор на множественную суверенизацию. Гефтера беспокоила судьба 25 миллионов русских, оставшихся за пределами России, но интереса к не меньшему числу бывших советских граждан нерусской национальности, чью жизнь круто изменил распад Союза, он почему-то не проявил. Потом часть отринутых Россией людей, не имея средств к существованию, ринется на заработки в страну, которую считали родной, а их оттуда будут выталкивать.
- Отказаться не только от CCCР, но и от национальной России как фиктивной цели. «Единая неделимая не несет будущего для России, она его лишает». Никакое общество не может сформироваться в стране таких размеров как Россия. Идею провинциализации России Павловского нужно развить в идею множества русских стран. Новой России нужна минималистская Конституция, которая будет включать федеративный договор, разделение властей и еще какой-то минимум. «Строй общества вне рамок любых конституций!».
- Нужно преодолеть промежуточный социум, возникший при Горбачеве. Меняя систему, следует учитывать, что державные эмоции могут обеспечить власти доверие масс («вцепились в нее, потому что им страшно»). Идея державности позволит России, не имеющей ни экономических, ни адекватных военных средств, не утратить места в мире. Державность может компенсировать людям их неустроенность. Она должна стать составной частью социальной политики.
- Нужна правая альтернатива, сильная вертикаль власти – для защиты от криминальной буржуазии внутри и «против берущих нас за горло Штатов, посягающих на природное богатство России» вовне. Накануне октябрьских событий Гефтер готов был бы даже поддержать военный переворот и диктатуру, «если бы Ельцин способен был стать разумным диктатором».
Павловский намерен был добиваться решения конкретных задач, но конкретики в предложениях Гефтера было совсем мало. Они скорее не приближали, а отдаляли перспективу добиться для граждан России «индивидуального человеческого существования».
Трудно понять, какое государство, по Гефтеру, нужно построить в России. Ясно, что восстановления, пусть и на новых принципах, союза всех или части постсоветских государств Гефтер не хочет (хотя, судя по моему опыту участия в политической жизни Украины, в первое десятилетие после развала СССР какой-то союз еще был возможен – только никто этим в России всерьез не занимался). Непонятно, как может быть реализована идея-фикс Гефтера о множестве русских стран. Должны ли они быть между собой связаны общей конституцией и, если да, как? Союзными отношениями, конфедеративными или федеративными? Предлагая, чтобы в конституцию был включен федеративный договор, Гефтер как будто признает, что русские страны должны иметь лишь ограниченный суверенитет. А как быть с суверенитетом стран, что входят сегодня в Россию, но где большая часть населения не русские и не православные? Первая чеченская война началась уже через год после бесед Гефтера с Павловским.
Конституция, задача которой «только установить устройство государства не более необходимого минимума: федеративный договор, разделение властей, переведенное в правовую форму, что-то еще», – это абстракция. Понятно: Гефтер – не юрист, не политолог, но здесь нет даже общей концепции возможного сожительства русских стран. Более того, вообще не чувствуется уважения к нормативному праву, без которого важнейший русский вопрос о государстве не решить. Не хочет Гефтер и привязывать к конституции процессы развития общества. Безусловно, общественная жизнь не должна быть жестко регламентирована, но формы влияния общества на государственное управление и характер взаимоотношений между гражданином и чиновником обязательно следует закрепить конституционно. Как уже сказано, Гефтер не верит в формирование общества на такой огромной территории как Россия (вероятно, это и побудило его предлагать раздел России на множество протоцивилизаций). Что и говорить, страна большая, но почти 80% жителей этой страны живут в Европейской ее части, территория которой в два с чем-то раза меньше, чем у США или Канады, где общество, несомненно, сформировано.
Более конкретен Гефтер, предлагая в качестве средства преодоления горбачевского социума державность и правую альтернативу. Ту самую державность, что сидит в каждой клетке советского (и постсоветского) человека и обеспечивает наличие доверчивой массы всякой власти, заявившей великодержавные цели. Но это средство – обманка. Поддержание имиджа великой державы требует колоссальных военных расходов, намного превышающих оборонные потребности (при Брежневе именно гипертрофия ВПК довела советскую экономику до краха). Приоритет военных и внешнеполитических задач неминуемо ляжет колоссальной нагрузкой на бюджет, ограничит социальные расходы, приведет к слишком активному вмешательству государства в рыночную экономику, серьезно помешает модернизации, будет способствовать коррупции невиданных размеров и вызовет скрытое (до поры) недовольство частных владельцев капитала. Избавиться от этих проблем российская власть не сможет, но державные амбиции наверняка заставят ее продолжать однажды взятый курс. И опять к России будет применимо определение Гефтера: «Это отсталость, вслепую рвущаяся к могуществу». Все те же грабли. Да и психологическая компенсация державностью может быть только временной. Тем более что державность без идеократической составляющей мало привлекательна для масс. У нас на глазах державный национализм перерастает в этнический. Гефтер и сам понимал, что обманутые и брошенные властью люди попробуют спасаться «болтовней о чистоте крови». Уже попробовали. И выявили готовность не только болтовней, но и погромами доказывать чистоту русской крови (Бирюлево это проиллюстрировало).
Что касается правой альтернативы и вертикали авторитарной власти, то, как мне кажется, Гефтер руководствовался здесь чисто философскими соображениями. В России прогресс несвободы имеет позитивный смысл, поскольку создает формы, ограничивающие хаотические проявления безудержной воли людей, что так типичны для этой страны. Но в России не знала укорота произвольная воля не только масс, но и самодержавного правителя. И эта самодержавная воля сегодня стала тормозом, сдерживающим не только криминальную буржуазию и массовое недовольство, но и процесс поступательного движения России. На мой взгляд, давно пришло время преодоления очередной промежуточной фазы (уже путинской) и замены авторитаризма на политическую систему институтов, ограниченных рамками закона. «Государство все-таки система учреждений с определенными функциями и границами компетенций» (Гефтер). Не только по вертикали, но и по горизонтали, добавлю от себя. В России, увы, достаточно прочно укрепился режим власти, во многом такой, как предлагал Гефтер, но в то же время мало отличающийся от тех режимов, что правили Россией прежде. Этот режим – все то же самодержавие (самая нестойкая из его форм, поскольку не имеет достаточной легитимности).
Надежда, что обновлению поможет культура, к сожалению, призрачна. Сегодня культурные процессы в России во многом зависят от денежных вливаний и, одновременно, от админресурса. И способствуют они, скорее, не духовному развитию общества, а, грубо говоря, оболваниванию масс. Менять что-то в этой сфере власть не желает. Церковь же вновь демонстрирует, как сильно отстала она от запросов времени. Сам Павловский явно склонен рассчитывать на меритократию, но возможности продвижения во власть людей достойных при самодержавии совсем невелики. Как заметил Гефтер, при дворе самодержца все холопы. Нужно интриговать, обманывать – какое уж тут достоинство.
Боюсь, что предложения Гефтера, которые, по-видимому, пытался реализовать в своей деятельности Павловский, не перспективны. Ко всему прочему, в них игнорируются процесс глобализации, радикально меняющей мир, и необходимость жертвовать частью национального суверенитета в пользу региональных и общепланетарных властных структур. Выхода на пути, предлагаемом Гефтером, думаю, нет. Конечно, было бы желательно сохранить и развить лучше из наследия СССР, но это наследие уже так разбазарили, что почти ничего не осталось. А значит и путь полной или частичной реставрации прошлого тоже никуда не ведет.
Есть, впрочем, еще один вариант развития России: принять уже апробированные европейские (основанные на принципах нормативной этики) принципы организации власти. Можно и нужно выработать стратегию постепенного преодоления самодержавия. Добиться трансформации президентской республики в парламентскую (путем компромиссов между конструктивно мыслящей частью оппозиции, «модернизаторами» из числа тех, кто при власти, и представителями заинтересованного в большей свободе крупного капитала). Нужна и стратегия «догоняющей экономики» (с учетом национальных особенностей и интересов, при максимально возможной социальной защите населения). Подобную стратегию в 90-е годы предложил Бразилии Фернанду Кардозу (левые, сменившие Кардозу у власти, по сути, ее продолжают). В Бразилии она сработала, так почему бы не использовать подобного рода стратегию в более продвинутой России? Главное препятствие – цепляющаяся за свои неограниченные возможности самодержавная власть и ничтожно малое число конструктивно мыслящих оппозиционеров. Препятствие очень серьезное, но есть и союзник – реалии современной жизни. Будет трудно, но если препятствие не преодолеть, ситуация может стать взрывоопасной.
Владимир Малинкович
Russian Journal