Пётр Чаадаев: «Истина дороже родины…»
7 июня 2019 ● "Литературная газета"
К 225-летию одного из самых противоречивых мыслителей России.
Картина Г. Мясоедова «В салоне Зинаиды Волконской». Среди гостей: А. Мицкевич (читает стихи), П. Чаадаев (стоит у колонны), П. Вяземский, Е. Баратынский, И. Козлов, В. Жуковский, А. Пушкин, Д. Веневитинов и другие
Кем был этот яркий философ, публицист, остающийся несколько веков мишенью беспощадной критики для консерваторов и объектом восторженного почитания для либералов? Пётр Яковлевич Чаадаев и сегодня – символ, притягательная фигура и по-прежнему – раздражитель общественного мнения…
В его публицистике – боль, неприятие изоляции и отсталости российской культуры. Пушкин писал о своём друге: «Он вышней волею небес рождён в оковах службы царской, Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, У нас он – офицер гусарский…». На жизни и творчестве Чаадаева действительно очень часто – оттиск печати первенства.
Родился в Москве, воспитывался в доме деда – князя М.М. Щербатова, известного историка. Получив отменное домашнее воспитание, в 1808 году поступил на словесное отделение Московского университета, где учился вместе с А.С. Грибоедовым, братьями Тургеневыми, И.Д. Якушкиным.
В 1812 году – как всякий уважающий себя человек – Пётр Чаадаев отправляется на войну. И хотя до высоких чинов не дослужился (закончил службу лейб-гвардии гусарского полка ротмистром), но при этом был адъютантом командира гвардейского корпуса князя Васильчикова, и ему прочили блистательную карьеру – умён, образован, храбр.
И вот в 1820 году – ему двадцать четыре, и он на пике своей карьеры – Чаадаев неожиданно оставляет службу. Сестре описал он это весьма забавно: уйти в отставку решился лишь для того, чтобы выказать «презрение к тем, кто привык презирать других». И ещё – чтобы навсегда убрать из своей жизни «все эти игрушки честолюбия».
Теперь он ведёт свободный образ жизни: при знании шести языков живо интересуется историей и богословием, слывёт законодателем мод и кумиром столичной молодёжи, участвует в создании первых тайных обществ; многие будущие декабристы – его друзья. В 1823 году по столице поползли слухи: Чаадаев решил уехать и, кажется, навсегда.
…Чаадаев всё странствует. Он переживал духовный кризис, который пытался разрешить, усваивая идеи западных теологов, философов, учёных и писателей, знакомясь также с социальным и культурным укладом стран Европы. В декабре 1825 года – восстание на Сенатской площади. Казематы Петропавловской крепости наполнились блестящими молодыми людьми. Царь лично допрашивал «блудных сыновей», и те, уверенные, что здравомыслящий друг их не вернётся, не особенно стеснялись на следствии называть его имя.
А Чаадаев за границей писал в русской тоске: «Хочу домой, а дома нету». И через полгода после восстания «уехавший навсегда» Чаадаев… возвращается. Запад – не придуманный, литературный, но реальный Запад – ему не понравился.
На границе его арестовали, допросили и препроводили под надзор полиции. За неимением явных доказательств участия в мятеже через некоторое время о нём забыли. Появилась возможность оглядеться, осмыслить происшедшее и происходящее.
Наступает один из тёмных периодов его жизни. Чаадаев «не узнал» страны, в которую вернулся. То, что именовалось прежде «светом», – подлая пустота. Его старые знакомцы – кто в петле, кто на каторге. В гостиных – другие люди… Закончилось «господство эполет и чести», уступив место чиновничеству. Он «задохнулся от отвращения», его поразило, как страна изменилась в одночасье. Поразило отсутствие традиций, преемственности, стабильности. Тогда-то он и задался вопросом: что это за необычная страна – Россия? Что это за народ, культура? И каково их место в мироздании и среди прочих народов?
Знаменитый «человек света» Пётр Чаадаев, поселившись в Москве, осмысливая увиденное и пережитое, уходит в затворничество до 1830 года. Но вот, будто подытожив «период отвращения», он снова появляется в салонах, высказываясь по актуальным вопросам истории и современности. Его тогдашние беседы – изысканный непринуждённый разговор на безукоризненном французском, изящная игра слов, шутки – без намёка на улыбку на неподвижном восковом лице и… сарказм. Вяземский называл его «преподавателем с подвижной кафедры».
Одним из способов распространения своих идей Чаадаев сделал и частные письма: некоторые из них ходили по рукам, читались и обсуждались как публицистические произведения. Уже начинают распространяться в обществе его знаменитые «Философические письма», адресованные, как ответ на послание, Екатерине Пановой.
В письмах он объяснял, что высокая религиозность печально разнится от той душной атмосферы, в которой мы живём, всегда жили и, видимо, будем жить, ибо пребываем мы между Западом и Востоком, не усвоив до конца обычаев ни того, ни другого. Мы – между. Мы – в одиночестве. У нас не существует внутреннего развития, естественного прогресса. Наше нынешнее состояние – это мертвящий застой. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру…
Далее он обвинял православие, писал о том, что мы приняли христианство от безнадёжно устаревшей Византии в поисках нравственного свода, который должен был составить наше воспитание. Это не дало нам возможности идти рука об руку с другими цивилизованными народами. Уединённые в нашей ереси, мы не воспринимали ничего происходящего в Европе, далее, вплоть до конечного приговора – Россия не имеет ни прошлого, ни будущего…
Первое из восьми писем, опубликованное в журнале «Телескоп» в 1836 году, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это был обвинительный акт против собственного народа, которому приписывались такие пороки, как умственная и духовная отсталость, неразвитость представлений о долге, справедливости, праве и порядке, отсутствие какой-либо самобытной человеческой «идеи». «Народы – существа нравственные, – утверждал он, – точно так же, как и отдельные личности, их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру». При этом подразумевалось, что чаще всего это урок отрицательный.
Особенностью исторической судьбы России Чаадаев считал «тусклое и мрачное существование, лишённое силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства...», «кипучей игры нравственных сил народа» в России не было (сначала «дикое варварство, затем грубое суеверие, далее – иноземное владычество»), а оттого мы живём одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя».
Общественное мнение в целом было не на стороне Чаадаева. Даже его друг Пушкин, защищая в письме к философу достоинство Родины, клялся честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории «наших предков такой, какою нам Бог её дал». «Общее негодование в публике», – доносили Бенкендорфу. Да что поэты – московские студенты пошли к попечителю университета графу Строганову оружия требовать, чтобы вступиться за поруганную честь России. И все ожидали самых строгих действий правительства. Они последовали. Журнал был закрыт, цензор отправлен в отставку, редактор – в ссылку, а Чаадаев, как он сам иронично заметил, «дёшево отделался» – его объявили сумасшедшим. Чаадаева поместили под домашний арест, запретив впредь писать и печататься.
Но он вёл себя спокойно – ни у кого ничего не попросил, ни к одному из прежних знакомцев за смягчением участи не обратился, пасквили швырял в камин – «моральная неприкосновенность» не позволяла ему тратить гнев на гонителей.
Потомок князя Щербатова, великого нашего историка, вряд ли мог всерьёз утверждать, что у России не было истории. Впоследствии он скажет о себе: «Я любил Россию. Я любил её всегда, но не для себя, а для неё». Шокированный общим непониманием его идей, пытаясь объясниться, Чаадаев писал: «Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется всё видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы». И далее: «У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Чаадаев считал, что Россия призвана быть «совестным судом» человеческого духа и общества. Скажет он и самое вызывающее для нас: «Истина дороже родины…»
«Философические письма», особенно первое, послужили могучим стимулом для полемики между славянофилами и западниками. Впрочем, не в пример нынешним «патриотам» и «демократам», они, по меткому выражению Н. Бердяева, были «враги-друзья». «Для одних, – добавлял он, – Россия была прежде всего мать, для других – дитя». В этой фразе заложен большой смысл: ведь и в наши дни одни хотят учиться у своей Родины, другие – её поучать…
Чаадаев больше не писал. Да и зачем писать, если не дозволено печатать, в России достаточно говорить. Далее всё шло по российскому обычаю: как только снят был домашний арест, к нему в дом зачастили гости.
Он жил всё в том же маленьком флигельке на Басманной, где поселился ещё до опалы, и который, по словам Жуковского, был жив «одним духом». Посетить «Басманного философа», как без иронии и с уважением называли его теперь, стало не только дозволено, но и очень даже почётно. Побеседовать, почерпнуть его «mots» (слова, в данном случае – мысли) считали обязательным и все знаменитые иностранцы, приезжавшие в Москву. А свежие чаадаевские остроты тотчас перелетали из Москвы в Петербург.
Вечером, узнав последние распоряжения правительства, он задумчиво вопрошал: «Интересно, а какой кукиш завтра положат они на алтарь Отечества?» Выслушав же очередное сообщение о борениях в Государственном Совете, о славных битвах отечественных политиков, говорил, улыбаясь: «Какие они у нас, однако, шалуны!» и видишь саркастическую его улыбку, адресованную XXI веку: «А у вас-то… каково?»
И так же тревожно, как и полтораста лет назад, звучат сегодня его слова: «Пока из наших уст помимо нашей воли не вырвется признание во всех ошибках нашего прошлого, пока из наших недр не исторгнется крик боли и раскаяния… мы не увидим спасения».
СПРАВКА
Екатерина Дмитриевна Панова, урожденная Улыбышева. Ей и адресованы философские письма. Познакомились в 1827 году, жили в имениях по соседству. Поначалу отношения были деловыми: муж красавицы Пановой одолжил у Петра Яковлевича денег. После между Пановой и Чаадаевым возникла привязанность, разговоры на философские темы, переписка. В 1836 году, когда Чаадаевым было опубликовано «философическое письмо № 1», Пановой – 32 года. Под впечатлением от грандиозного скандала муж упрятал её в психушку... О судьбе Пановой известно, что в 50-х годах она стала нищенкой, приживалкой в поместье брата В.Д. Улыбышева – одноногая, убогая старуха униженно попросила пристанища. Это была та знаменитая дама, которая в 1829 году написала отставному гусарскому офицеру Чаадаеву записку на религиозные темы, полную тоски и тревоги... В ответ на её взволнованное послание и было написано «философическое письмо № 1», которое не дошло до адресата.
Кем был этот яркий философ, публицист, остающийся несколько веков мишенью беспощадной критики для консерваторов и объектом восторженного почитания для либералов? Пётр Яковлевич Чаадаев и сегодня – символ, притягательная фигура и по-прежнему – раздражитель общественного мнения…
В его публицистике – боль, неприятие изоляции и отсталости российской культуры. Пушкин писал о своём друге: «Он вышней волею небес рождён в оковах службы царской, Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, У нас он – офицер гусарский…». На жизни и творчестве Чаадаева действительно очень часто – оттиск печати первенства.
Родился в Москве, воспитывался в доме деда – князя М.М. Щербатова, известного историка. Получив отменное домашнее воспитание, в 1808 году поступил на словесное отделение Московского университета, где учился вместе с А.С. Грибоедовым, братьями Тургеневыми, И.Д. Якушкиным.
В 1812 году – как всякий уважающий себя человек – Пётр Чаадаев отправляется на войну. И хотя до высоких чинов не дослужился (закончил службу лейб-гвардии гусарского полка ротмистром), но при этом был адъютантом командира гвардейского корпуса князя Васильчикова, и ему прочили блистательную карьеру – умён, образован, храбр.
И вот в 1820 году – ему двадцать четыре, и он на пике своей карьеры – Чаадаев неожиданно оставляет службу. Сестре описал он это весьма забавно: уйти в отставку решился лишь для того, чтобы выказать «презрение к тем, кто привык презирать других». И ещё – чтобы навсегда убрать из своей жизни «все эти игрушки честолюбия».
Теперь он ведёт свободный образ жизни: при знании шести языков живо интересуется историей и богословием, слывёт законодателем мод и кумиром столичной молодёжи, участвует в создании первых тайных обществ; многие будущие декабристы – его друзья. В 1823 году по столице поползли слухи: Чаадаев решил уехать и, кажется, навсегда.
…Чаадаев всё странствует. Он переживал духовный кризис, который пытался разрешить, усваивая идеи западных теологов, философов, учёных и писателей, знакомясь также с социальным и культурным укладом стран Европы. В декабре 1825 года – восстание на Сенатской площади. Казематы Петропавловской крепости наполнились блестящими молодыми людьми. Царь лично допрашивал «блудных сыновей», и те, уверенные, что здравомыслящий друг их не вернётся, не особенно стеснялись на следствии называть его имя.
А Чаадаев за границей писал в русской тоске: «Хочу домой, а дома нету». И через полгода после восстания «уехавший навсегда» Чаадаев… возвращается. Запад – не придуманный, литературный, но реальный Запад – ему не понравился.
На границе его арестовали, допросили и препроводили под надзор полиции. За неимением явных доказательств участия в мятеже через некоторое время о нём забыли. Появилась возможность оглядеться, осмыслить происшедшее и происходящее.
Наступает один из тёмных периодов его жизни. Чаадаев «не узнал» страны, в которую вернулся. То, что именовалось прежде «светом», – подлая пустота. Его старые знакомцы – кто в петле, кто на каторге. В гостиных – другие люди… Закончилось «господство эполет и чести», уступив место чиновничеству. Он «задохнулся от отвращения», его поразило, как страна изменилась в одночасье. Поразило отсутствие традиций, преемственности, стабильности. Тогда-то он и задался вопросом: что это за необычная страна – Россия? Что это за народ, культура? И каково их место в мироздании и среди прочих народов?
Знаменитый «человек света» Пётр Чаадаев, поселившись в Москве, осмысливая увиденное и пережитое, уходит в затворничество до 1830 года. Но вот, будто подытожив «период отвращения», он снова появляется в салонах, высказываясь по актуальным вопросам истории и современности. Его тогдашние беседы – изысканный непринуждённый разговор на безукоризненном французском, изящная игра слов, шутки – без намёка на улыбку на неподвижном восковом лице и… сарказм. Вяземский называл его «преподавателем с подвижной кафедры».
Одним из способов распространения своих идей Чаадаев сделал и частные письма: некоторые из них ходили по рукам, читались и обсуждались как публицистические произведения. Уже начинают распространяться в обществе его знаменитые «Философические письма», адресованные, как ответ на послание, Екатерине Пановой.
В письмах он объяснял, что высокая религиозность печально разнится от той душной атмосферы, в которой мы живём, всегда жили и, видимо, будем жить, ибо пребываем мы между Западом и Востоком, не усвоив до конца обычаев ни того, ни другого. Мы – между. Мы – в одиночестве. У нас не существует внутреннего развития, естественного прогресса. Наше нынешнее состояние – это мертвящий застой. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру…
Далее он обвинял православие, писал о том, что мы приняли христианство от безнадёжно устаревшей Византии в поисках нравственного свода, который должен был составить наше воспитание. Это не дало нам возможности идти рука об руку с другими цивилизованными народами. Уединённые в нашей ереси, мы не воспринимали ничего происходящего в Европе, далее, вплоть до конечного приговора – Россия не имеет ни прошлого, ни будущего…
Первое из восьми писем, опубликованное в журнале «Телескоп» в 1836 году, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это был обвинительный акт против собственного народа, которому приписывались такие пороки, как умственная и духовная отсталость, неразвитость представлений о долге, справедливости, праве и порядке, отсутствие какой-либо самобытной человеческой «идеи». «Народы – существа нравственные, – утверждал он, – точно так же, как и отдельные личности, их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру». При этом подразумевалось, что чаще всего это урок отрицательный.
Особенностью исторической судьбы России Чаадаев считал «тусклое и мрачное существование, лишённое силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства...», «кипучей игры нравственных сил народа» в России не было (сначала «дикое варварство, затем грубое суеверие, далее – иноземное владычество»), а оттого мы живём одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя».
Общественное мнение в целом было не на стороне Чаадаева. Даже его друг Пушкин, защищая в письме к философу достоинство Родины, клялся честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории «наших предков такой, какою нам Бог её дал». «Общее негодование в публике», – доносили Бенкендорфу. Да что поэты – московские студенты пошли к попечителю университета графу Строганову оружия требовать, чтобы вступиться за поруганную честь России. И все ожидали самых строгих действий правительства. Они последовали. Журнал был закрыт, цензор отправлен в отставку, редактор – в ссылку, а Чаадаев, как он сам иронично заметил, «дёшево отделался» – его объявили сумасшедшим. Чаадаева поместили под домашний арест, запретив впредь писать и печататься.
Но он вёл себя спокойно – ни у кого ничего не попросил, ни к одному из прежних знакомцев за смягчением участи не обратился, пасквили швырял в камин – «моральная неприкосновенность» не позволяла ему тратить гнев на гонителей.
Потомок князя Щербатова, великого нашего историка, вряд ли мог всерьёз утверждать, что у России не было истории. Впоследствии он скажет о себе: «Я любил Россию. Я любил её всегда, но не для себя, а для неё». Шокированный общим непониманием его идей, пытаясь объясниться, Чаадаев писал: «Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется всё видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы». И далее: «У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Чаадаев считал, что Россия призвана быть «совестным судом» человеческого духа и общества. Скажет он и самое вызывающее для нас: «Истина дороже родины…»
«Философические письма», особенно первое, послужили могучим стимулом для полемики между славянофилами и западниками. Впрочем, не в пример нынешним «патриотам» и «демократам», они, по меткому выражению Н. Бердяева, были «враги-друзья». «Для одних, – добавлял он, – Россия была прежде всего мать, для других – дитя». В этой фразе заложен большой смысл: ведь и в наши дни одни хотят учиться у своей Родины, другие – её поучать…
Чаадаев больше не писал. Да и зачем писать, если не дозволено печатать, в России достаточно говорить. Далее всё шло по российскому обычаю: как только снят был домашний арест, к нему в дом зачастили гости.
Он жил всё в том же маленьком флигельке на Басманной, где поселился ещё до опалы, и который, по словам Жуковского, был жив «одним духом». Посетить «Басманного философа», как без иронии и с уважением называли его теперь, стало не только дозволено, но и очень даже почётно. Побеседовать, почерпнуть его «mots» (слова, в данном случае – мысли) считали обязательным и все знаменитые иностранцы, приезжавшие в Москву. А свежие чаадаевские остроты тотчас перелетали из Москвы в Петербург.
Вечером, узнав последние распоряжения правительства, он задумчиво вопрошал: «Интересно, а какой кукиш завтра положат они на алтарь Отечества?» Выслушав же очередное сообщение о борениях в Государственном Совете, о славных битвах отечественных политиков, говорил, улыбаясь: «Какие они у нас, однако, шалуны!» и видишь саркастическую его улыбку, адресованную XXI веку: «А у вас-то… каково?»
И так же тревожно, как и полтораста лет назад, звучат сегодня его слова: «Пока из наших уст помимо нашей воли не вырвется признание во всех ошибках нашего прошлого, пока из наших недр не исторгнется крик боли и раскаяния… мы не увидим спасения».
СПРАВКА
Екатерина Дмитриевна Панова, урожденная Улыбышева. Ей и адресованы философские письма. Познакомились в 1827 году, жили в имениях по соседству. Поначалу отношения были деловыми: муж красавицы Пановой одолжил у Петра Яковлевича денег. После между Пановой и Чаадаевым возникла привязанность, разговоры на философские темы, переписка. В 1836 году, когда Чаадаевым было опубликовано «философическое письмо № 1», Пановой – 32 года. Под впечатлением от грандиозного скандала муж упрятал её в психушку... О судьбе Пановой известно, что в 50-х годах она стала нищенкой, приживалкой в поместье брата В.Д. Улыбышева – одноногая, убогая старуха униженно попросила пристанища. Это была та знаменитая дама, которая в 1829 году написала отставному гусарскому офицеру Чаадаеву записку на религиозные темы, полную тоски и тревоги... В ответ на её взволнованное послание и было написано «философическое письмо № 1», которое не дошло до адресата.