Апология либерала

7 июня 1794 года родился П.Я. Чаадаев — «басманный» философ

Можно ли считать Чаадаева либералом? Вот вопрос, который вызывал у меня большие сомнения. Почему-то было интуитивное внутреннее убеждение, что да, можно – кем же ещё? Почему-то казалось, что автор вот этого:

«Сначала — дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, – такова печальная история нашей юности. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства»;

этого:

«Мы же придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию. Каждому из нас приходится самому связывать порванную нить родства. Что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится вбивать в головы ударами молота»;

или вот этого:

«Народы — в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, некоторым образом — народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?»

— не мог не быть либералом — не зря же главное обвинение, предъявляемое либералам сегодняшними «патриотами» — то, что они не любят Россию!

Но как только я пытался подвести под интуицию логический фундамент, материала для него не находилось. Как собака — всё понимаю, сказать не могу. Не помогала даже «пролонгация» деления интеллектуалов XIX века на западников и славянофилов — дескать, из первых вышли современные либералы, из вторых — «патриоты». Потому что если кто-то считает Чаадаева чуть ли не отцом-основателем западничества, то как быть вот с этим мнением его биографа (и дальнего родственника) Д.И. Шаховского:

«Чаадаев… все стоит — и повивальной бабкой и крестным отцом — при родах и при крещении славянофильской доктрины»?

Впрочем, как сказал как-то Б.Н. Лосский, сын выдающегося философа Н.О. Лосского: «Всякому уважающему себя интеллектуалу полагалось быть либералом»…

Среди чаадаевоведов бытует практически уже общепринятое мнение, что Чаадаев в «Философических письмах» и он же в «Апологии сумасшедшего» — это «две большие разницы». Что к моменту опубликования своего «Первого философического письма», из которого взяты все приведенные выше цитаты, он уже во многом изменил свои взгляды на Россию, её место и роль в мире. Напомню, что восемь философических писем написаны с 1828 по 1831 год, первое из них (и единственное при жизни Чаадаева) было напечатано осенью 1836 года в «Телескопе» Н.И. Надеждина.

К либерализму Чаадаева я ещё вернусь, а теперь вопрос: если в 1836 году автор был уже «другим человеком», если к этому времени он уже отошел от тех взглядов, которые высказал в злополучных «философических письмах», зачем же он с решимостью человека, идущего на амбразуру, продолжал пытаться опубликовать их? Наверняка догадываясь о тех последствиях, к которым эта публикация может привести. А о его настойчивых попытках опубликовать «Письма» хорошо известно. Ещё в 1831-м, сразу по завершении работы над ними, он передал два из них Пушкину, который пытался опубликовать их по-французски в Санкт-Петербурге у книгоиздателя Беллизара. Не вышло. В следующие два года автор повторяет попытки в Москве, но цензура «на посту». Затем в 1835 году друг Чаадаева — А.И. Тургенев предлагает первое письмо уже французскому издательству. Но даже «свободному Парижу» оно оказалось «не по зубам». И наконец, в 36-м очередная попытка удалась, во многом благодаря хитрости издателя-редактора «Телескопа» Н.И. Надеждина, обманувшего цензора, что привело к его (цензора) увольнению, закрытию журнала и ссылке главного редактора.

И всё это — для того, чтобы быть «высочайше» объявленным сумасшедшим, год сидеть под домашним арестом и написать «Апологию», которая многими воспринималась как попытка оправдаться перед властью и обществом?

И сказать в ней: «Друзья, вы меня не так поняли, и вообще, «всё это было давно и неправда», а нынче – я главный оплот русского патриотизма»?

«Струсил — и пардону запросил!», как сказал поэт?

– Не верю! — повторяю я вслед за классиком и начинаю добросовестно штудировать «Апологию».

«Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не через родину, а через истину ведет путь на небо…»

«Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное существование... Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной...»

«Надо сознаться, причина в том, что мы имеем пока только патриотические инстинкты. Мы еще очень далеки от сознательного патриотизма старых наций, созревших в умственном труде, просвещенных научным знанием и мышлением; мы любим наше отечество еще на манер тех юных народов, которых еще не тревожила мысль, которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны исполнить на мировой сцене…»

— Ну и где здесь «пардон»? – спрашиваю я с крайней степенью недоумения.

— Да-да! И тем более, где здесь славянофильство? — подхалимски подхватывает внутренний голос.

Ага, вот оно — в переписке этих лет:

«Как и все народы, мы, русские, подвигаемся теперь вперед бегом, на свой лад, если хотите, но мчимся несомненно. Пройдет немного времени, и, я уверен, великие идеи, раз настигнув нас, найдут у нас более удобную почву для своего осуществления и воплощения в людях, чем где-либо, потому что не встретят у нас ни закоренелых предрассудков, ни старых привычек, ни упорной рутины, которые противостали бы им».

(Чаадаев — А.И. Тургеневу. 20 апреля 1833 года.)

«Мне кажется, что нам необходимо обособиться в наших взглядах на науку не менее, чем в наших политических воззрениях, и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, вовсе не подчиняться воздействию других народов, но с своей стороны воздействовать на них». (Николаю I. 15 июля 1833 года.)

«Мы находимся в совершенно особом положении относительно мировой цивилизации и положение это еще не оценено по достоинству. Рассуждая о том, что происходит в Европе, мы более беспристрастны, холодны, безличны и, следовательно, более нелицеприятны по отношению ко всем обсуждаемым вопросам, чем европейцы. Значит, мы в какой-то степени представляем из себя суд присяжных, учрежденный для рассмотрения всех важнейших мировых проблем. Я убежден, что на нас лежит задача разрешить величайшие проблемы мысли и общества, ибо мы свободны от пагубного влияния суеверий и предрассудков, наполняющих умы европейцев».

(П.А. Вяземскому. 9 марта 1834 года.)

«И почему бы я не имел права сказать и того, что Россия слишком могущественна, чтобы проводить национальную политику; что её дело в мире есть политика рода человеческого... что провидение создало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами, что оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества... что если мы не поймем и не признаем этих наших основ, весь наш последующий прогресс вовеки будет лишь аномалией, анахронизмом, бессмыслицей».

(Тургеневу. 1835 год.)

Пропущу высказывания Чаадаева, относящиеся к периоду его «сумасшествия», тем более что они абсолютно созвучны приведенным выше — просто по причине их возможной (теоретически) неискренности. В конце концов, стремление избегнуть опалы или свести её к минимуму — совершенно естественно для любого человека. Да и без того уже я перегрузил текст цитатами. «Sapienti sat», как говорили римляне. Достаточно, чтобы понять, что за эти пять лет (1831—1836) взгляды Чаадаева не изменились, а лишь развивались дальше, и тезисы «Писем» («мы живем одним настоящим», «общий закон человечества отменен по отношению к нам…») получили развитие в выводах («Но в этом наблюдении нет ничего обидного для национального чувства; если оно верно, его следует принять — вот и все»). Да, мы таковы – говорит Чаадаев, — но в этом заключаются не только наши недостатки, но и большие преимущества. Вопрос в том, сумеем ли мы их использовать…

Сама по себе «цензурная история» опубликования Первого философического письма достаточно интересна.

«Летом 1833 года журнал переходил из рук в руки, пока осенью постоянным цензором не стал Алексей Васильевич Болдырев. С 1832 года он являлся ректором Московского университета и был не только знаком, но и в некотором роде дружен с Надеждиным, они жили в одном доме. Именно это доверие стало причиной печального конца карьеры Болдырева...

Многие тогда недоумевали, как письмо миновало цензуру. Чтение корректурных листов происходило за картами, в гостях. Болдырев, уже довольно пожилой человек, доверился Надеждину, который сам зачитывал письмо, опуская наиболее опасные места. Прослушав вполуха это уже «цензурированное» сочинение, 29 сентября ректор выдал разрешение печатать пятнадцатый номер. Надеждин фактически обманул Болдырева, поскольку не мог не предполагать, что пропущенная статья такого рода немедленно вызовет реакцию в Главном цензурном управлении…

Ф.Ф. Вигель, управляющий департаментом духовных дел иностранных исповеданий, давний неприятель Чаадаева, уже 21 октября пишет митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Серафиму, что «статья содержит в себе такие изречения, которые одно только безумство себе позволить может». Патетически восклицая «О Боже! до чего мы дожили», Вигель призывает митрополита принять меры, что тот и делает, отправив 27 октября письмо, указывающее на святотатственную статью, Бенкендорфу...

22 октября Николай I, прочитав письмо, ставит следующую резолюцию: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной есть смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор журнала, ни цензор. Велите сейчас журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу». Далее события развивались следующим образом.

23 октября. Бенкендорф во исполнение императорской воли пишет Голицыну (московский военный генерал-губернатор), что Чаадаев страдает расстройством ума и следует поручить его лечение искусному медику. Также предписывается запретить журнал и отправить Надеждина и Болдырева в Санкт-Петербург для дознания.

27 октября. Бенкендорф предписывает Голицыну, чтобы он поручил Перфильеву (начальник московской жандармерии) «взять у сочинителя... все его бумаги без исключения» и доставить в Санкт-Петербург.

2 ноября. Первый допрос Чаадаева. Поскольку точный текст его показаний не доступен, приходится основываться на рапорте Цынского (московский обер-полицмейстер — Г.А.) Голицыну. Он сообщает, что сочинитель считает наказание «весьма справедливым», что «образ его мыслей теперь изменился», кроме того, он «никогда не имел намерения печатать сих писем...»

28 ноября. Комиссия сводит результаты следствия и собственные выводы в доклад и представляет его Государю. Касательно Болдырева было сказано, что он «оказал столь мало проницательности и такой недостаток в самостоятельном соображении предметов, что не трудно было нам убедиться, как легко он действительно мог сделаться жертвою своей беспечности и неограниченного доверия к Надеждину, которого и называет виновником своего несчастья». Комиссия предлагала отстранить его от службы, но с сохранением пенсии (Николай I отказал ему в этом). В показаниях издателя «Телескопа» усмотрели «умышленно-преувеличенный монархический образ мыслей» и «притворное простодушие», а в ответах Чаадаева обнаружили «старание сложить на Надеждина вину в издании известной статьи». В конце концов, было установлено, что «мысль перевести и напечатать на русском языке статью Чаадаева принадлежит равно сочинителю и журналисту». Надеждина признали главным виновником всего дела и рекомендовали отправить на жительство в один из губернских городов под надзор полиции с воспрещением выезда в столицы...

30 ноября. Николай ставит на этом докладе резолюцию: «Чаадаева продолжать считать умалишенным и как за таковым иметь медико-полицейский надзор, Надеждина выслать на житие в Усть-Сысольск под присмотр полиции, а Болдырева отставить за нерадение от службы; впрочем, согласен с мнениями комиссии».

«Сумасшествие» Чаадаева длилось еще больше года. Голицын, получавший от Цынского ежемесячные рапорты о состоянии «умалишенного», в которых, кроме даты, не менялось ни одно слово, сообщал Николаю I свои собственные наблюдения. В них прослеживалось медленное выздоровление Чаадаева и постепенное освобождение от заблуждения, «которое его завлекло к изложению ложных понятий». Наконец, 5 ноября 1837 года государь повелевает освободить его от «учрежденного за ним медицинского надсмотра под условием не сметь ничего писать». Такую подписку Чаадаев выдал через десять дней».

Василий Логинов. История закрытия журнала Н.М. Надеждина «Телескоп».

«Мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию»…» Жизнь и дальнейшая наша история доказали, как ошибался в этом Чаадаев. Его имя открыло длинный список жертв отечественной «карательной психиатрии», и поскольку трудно заподозрить советских руководителей 60—80-х годов в сколько-нибудь серьезном изучении истории собственной страны, напрашивается вывод, что николаевские «уроки» сохранились именно в их сердцах. И в генах. Высочайшие «Не сметь ничего писать!» и «Считать сумасшедшим!» ясно указывают, из какой «гоголевской шинели» вышел советский строй.

И ещё одна цитата — из «Апологии сумасшедшего»:

 

«Мы живем на востоке Европы — это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока своя история, не имеющая ничего общего с нашей… Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга. Некоторые из наших областей, правда, граничат с государствами Востока, но наши центры не там, не там наша жизнь. И она никогда там не будет, пока какое-нибудь планетное возмущение не сдвинет с места земную ось или новый геологический переворот опять не бросит южные организмы в полярные льды».

Апология либерала…

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе