ЯРСТАРОСТИ: Как писатель Пришвин под Переславлем готовился к оккупации

«Надо помнить, что с моим именем... пересидеть до отступления немцев невозможно: выдадут.
И ещё, что на легальном положении остаться у немцев опасно: потребуют активного выступления», – отметил писатель Михаил Михайлович Пришвин в своём дневнике 28 августа 1941 года.

В середине месяца он вместе с женой и тёщей на персональной «эмке» покинул Москву, перебравшись на временное жительство в село Усолье, расположенное в 15 километрах от Переславля-Залесского на берегу реки Вёксы. Ныне это часть села Купанское.

Фронтовые сводки того дня не содержали ничего утешительного. Войска вермахта форсировали Десну и захватили плацдармы на южном берегу. Немцы вошли в Таллин, а финны заняли Выборг. После ожесточённых боёв советская армия оставила Днепропетровск. Враг рвался к столице, бомбардировки которой стали обычным делом.

68-летний писатель счёл за лучшее отправится в эвакуацию. Секретарь Союза писателей СССР Александр Фадеев предлагал ему ехать в Нальчик в компании мэтров советской культуры – художника Нестерова, актёров Качалова и Москвина, но Михаил Михайлович выбрал не юг, а север.



Однако и в переславской глуши у Пришвина не было уверенности, что в скором времени он не окажется на оккупированной немцами территории. Отсюда бесконечные сомнения и опасения, ощущение полной непредсказуемости происходящих событий, страх за свою участь и жизнь близких людей. Этой тревогой пронизаны страницы пришвинского дневника второй половины 1941 года.

Михаил Михайлович Пришвин родился 145 лет назад, 4 февраля (23 января по старому стилю) 1873 года. Многие страницы биографии писателя связаны с Ярославским краем, в первую очередь – с Переславлем и его окрестностями. Сюда он приезжал с редакционными заданиями, здесь набирался новых впечатлений, путешествовал, охотился, писал книги. Два года, с лета 1941-го по осень 1943-го, писатель жил в переславском селе Усолье.

Этот период подробно отражён в дневниках Пришвина. Именно их массив, огромный по объёму, а не популярную детскую беллетристику он считал главной книгой своей жизни. В дневниковых записях Михаил Михайлович позволял себе меру откровенности, абсолютно недопустимую в условиях советской цензуры, более того – преступную по тогдашним меркам. Подобная искренность могла бы дорого ему обойтись, если бы дневники попали на стол следователя НКВД.



Спаситель соснового бора

Пришвин впервые приехал в Усолье в мае 1925 года. Точнее, не приехал, а приплыл – на лодке. Здешние места сразу покорили его своей величавой красотой. «В Усолье приплываешь, как будто и не в село, а в какое-то жительство лесных существ, не нарушающих общий пейзаж: так всё вокруг лесисто, болотно, так много природы», – записал он тогда в своём дневнике.



Десятилетие спустя Михаил Михайлович выступил в роли спасителя расположенного близ села соснового бора. В 1935 году по заданию газеты «Известия» он приехал в Усолье для подготовки материала о деятельности местного лесхоза. Собирался хвалить, а пришлось критиковать.

«Когда плыли на лодке по Вёксе, то видели гнетущую картину: корень великолепной сосны с кручи нависал над рекой, все кручи голые, весь правый берег покрыт штабелями того самого леса, который и речку защищал, и служил источником здоровья множества людей», – с возмущением писал Пришвин в статье «Переславские кручи».

Всесоюзная публикация «Известий» имела резонанс. «Стоном моим, как пулей, стрельнуло статьёй и попало в самое сердце, – велеречиво сообщает Михаил Михайлович. – Понаехали комиссии и стали искать виновников, возможно, и не найдут, провели постановление: «Ввести всю чащу от самого озера Плещеева до Усолья в неприкосновенный фонд». Я спас сосны левого берега Вёксы». Местные жители с той поры стали звать левобережный бор пришвинским.



Крамольные речи в Берендеевом царстве

Даже в дни войны Михаил Михайлович не потерял способность говорить о дорогих сердцу местах поэтическим языком. «Наш уголок Усолье является действительно уголком Берендеева царства, где война не имеет никакого смысла именно потому, что в нём все работают и обходятся без политиков и дипломатов. В Берендеевом царстве люди говорят о себе «мы», часто включая в это «мы» своих лошадей, коров, птиц и вообще всех бессловесных».



Если лошади и коровы о войне не думали, то их владельцев всерьёз беспокоила перспектива немецкой оккупации. Вопреки статьям «Правды» о германских зверствах жители Усолья продолжали надеяться на лучшее. Их крамольные размышления фиксирует Пришвин в своих дневниках.

– Бояться неприятеля может только тот, кто не бывал на войне, – заявляет старик-пожарник, оглядев с вышки «Берендеево царство». – Неприятелю рабочего человека незачем трогать, напротив, он рад тем, кто работает…

– Наш уголок торфяной разработки от войны не пострадает, – соглашается лесничий, – победителю торф нужен, как и прежнему хозяину…

– У вас в Москве, может быть, и мелькнул патриотизм, как вкусное блюдо, мы же в деревне на чёрном хлебе сидим, – признаётся писателю его собеседник, скрытый под псевдонимом N.

Сам писатель весьма критически относился к господствующему государственному строю. В 1942 году он писал в дневнике: «Мне кажется всегда, что деятели советского общества силою вещей вынуждены говорить и делать совсем не то, что понимают они про себя разумным и нравственным и что это делает их всех между собой врагами, стерегущими падение друг друга. И вот в этом необходимом состоянии им нужно было отводить свои души в тайную сторону любви, правды, милосердия. Вот эта потребность их и берегла меня, и я просидел все 25 лет соввласти, как «отрок в пещи огненной».

«Прошло два месяца войны. Враг на пороге у всех жизненных центров страны. Простые люди ждут переворота», – записывает Пришвин 23 августа 1941 года. Ситуация абсолютно непредсказуема. Михаил Михайлович перебирает в уме самые катастрофические варианты развития событий.

«Если наша армия распадётся и новое правительство наше заключит с немцами мир, англичане помирятся с немцами и произойдет давно ожидаемая оккупация и раздел России. И дальнейший вывод относительно себя, что выгодней было мне эвакуироваться в Нальчик». По мнению писателя, Нальчик в случае раздела СССР отошёл бы англичанам, а под ними всё лучше, чем под немцами.



Впрочем, лирический настрой даже в эти дни не покидает Пришвина. «25 Августа. Тёплый день, летний с грозой и ливнем. Нашёл первый белый гриб».



Под опекой торфяного «болота»

«Мы устроились на окраине леса в небольшом бревенчатом частном доме, сняв половину с двумя комнатами. Их объединяла голландская печь, в которой я готовила еду и даже ухитрялась печь хлеб, – вспоминает жена писателя Валерия Дмитриевна. – За домом сразу же начинался огромный хвойный лес с болотами и сосновыми сухими гривами, лес грибной, ягодный, богатый зверем и птицей. С другой стороны протекала неширокая тинистая и рыбная речка Вёкса. За рекой разросся рабочий посёлок торфопредприятия, описанный некогда Пришвиным, контора и жилые бараки. Там шли разработки громадных торфяных залежей. Торфопредприятие так и называлось в народе «болото», разумелось под этим словом и всё население, в основном «сезонное», часто сменявшееся, не получившее ещё оседлости, легко нашедшее себе здесь временный заработок и кров».

Это самое «болото» многократно упоминается в дневниках Пришвина с первых дней его переезда в Усолье. Михаил Михайлович начинает его то прописной, то строчной буквой, пишет то в кавычках, то без. Обойтись без помощи «болота» в своей сельской жизни он был не в состоянии.

«С утра добывали паёк у директора «болота».

«На «Болоте» надавали нам всяких продуктов, и было очевидно, что это отношение к себе я заслужил и это отношение бесспорное».

«Послезавтра (пятница) налить машину на «болоте», а в субботу или воскресенье в Москву». 

«Весь день возились на Болоте с машиной, десятки шофёров и трактористов пытались завести ее. Только к вечеру приехал кладовщик и открыл, что начальник по усердию своему поторопился и налил в машину не бензин, а керосин».



Обстановка в жилище Пришвиных была более чем спартанская. «Занавески из марли, окрашенные акрихином в солнечный цвет. Две тахты, сделанные из ящиков». Впрочем, подобная скудость их ничуть не смущала. «У Ляли нет никаких пристрастий к материальным вещам, – записывает Михаил Михайлович, – и не знаю что, природа ли так её создала, или душевные страдания стёрли в её чувствах страсти».



«Делает старательно то, что ей не хочется»

Новая спутница Пришвина, ради которой он оставил прежнюю жену, была на двадцать шесть лет его моложе. Они познакомились в январе 1940 года. За плечами сорокалетней дворянки, дочери подполковника жандармской службы, была нелёгкая жизнь: аресты, месяцы тюремного заключения, годы сибирской ссылки и бесприютного существования. Она уже дважды до этого выходила замуж. Встреча с Пришвиным оказалась для неё своеобразным «счастливым билетом». В лице Валерии Дмитриевны пожилой писатель обрёл помощницу, секретаря, духовно близкого человека.

«Ляля по природе физической не хозяйка и вообще не практик, – пишет Пришвин на страницах дневника 1941 года, – но она добросовестно хозяйствует и достаточно практична в силу своей моральной природы: делает старательно то, что ей не хочется».



Во время путешествий по «Берендееву царству» на Валерию Дмитриевну иногда нападала смертная тоска. Она принималась себя жалеть и вслух предаваться мечтам об отъезде «куда-то за границу, в Богемию или в Америку». Михаил Михайлович пытался урезонить подругу.

– В сравнении со многими страдальцами жизнь у тебя вполне счастливая, – говорил он, – ведь ты любила и была любима хорошими и даже замечательными людьми!

Однако супруга стояла на своём, утверждая, что любви вообще не знала, а только и делала, что страдала. 

Это болотные черти тобой овладели, – сказал ей однажды Пришвин, – ты сейчас в истерике, в окаянной пустоте.

В середине сентября 1941 года Валерия Дмитриевна заболела – по всем признакам дифтеритом, и её поместили в больницу. «Провёл ночь первую без Ляли, третью ненастную ночь без бомбежки, – пишет вернувшийся из Москвы Пришвин. – Но хуже бомбы врывалась мысль о том, что дифтерит – яд для сердца и что я могу Ляли лишиться». К счастью, любимая женщина писателя сравнительно легко переносила болезнь, а позже опасный диагноз не подтвердился.



«Не на человека смотрит, а на порядок»

«Тёща же у меня необыкновенная, – пишет он, – это теплично-комнатное растение: в свои 65 лет она не отличит галку от сороки и может сказать, что грачи у нас зимуют, а сороки улетают в теплые края». Однажды, когда та ставила заплату на штаны Пришвина, жена писателя предложила сделать это как-то по-своему. Старушка стала доказывать, что это невозможно и никто так не делает.

– Убирайся ты от меня со всем этим к чертям! – закричала Ляля «забегав глазами, как озлённый зверушка».

– Сумасшедшая, – ответила теща.

«Но это было не сумасшествие, а необходимый для всякого подвижника провал в какой-то ежедневно самой силой подвига собираемый дьявольский мир», – с традиционной изощрённостью комментирует эту историю Михаил Михайлович.



В дневниковых записях за декабрь 1941 года есть эпизод, красноречиво описывающий отношения Пришвина с тёщей Натальей Аркадьевной. На дворе метёт, у пожилого писателя болит спина, поэтому для переноски дров он не годен.

– Ляля, ты дров заготовь, – просит он жену, – а я пойду за хлебом.

– Погоди, дружок, – отвечает та, – напейся чаю, а потом пойдёшь.

– Нет, – вмешивается тёща, – чай после, а сначала надо за хлебом сходить.

«Так у нас всегда и во всём, – комментирует Пришвин. – Ляля знает, как мне утром хочется чаю, и оттого у неё впереди чай, а потом за хлебом. Тёща наоборот, она не на человека смотрит, а на порядок: сперва надо хлеб, а потом можно чай пить».



«Мы теперь, как суслики»

Октябрь 1941 года стал критическим моментом в ходе Великой Отечественной войны. Никогда ещё нацисты не были так близки к реализации плана «Барбаросса». Немецкие войска вышли на ближние подступы к Москве. 15 октября Государственный Комитет обороны принял решение об эвакуации столицы.

Панические вести дошли до Усолья. В сознании местных жителей всё более реальной становилась перспектива скорой оккупации. И они начали к ней готовиться, даже в этом событии пытаясь увидеть какие-то положительные стороны: «Люди прячут своё добро, но не от своих разбойников, как в 17-м году, а от немцев. Что же касается своей «шпаны» (включая некоторых сидящих у власти), то этого теперь вовсе не боятся, напротив, ждут не дождутся, когда можно будет вытурить «шпану».



«Мы теперь, как суслики, спрятались в норки и тащим себе запасы по зернышку, – пишет Пришвин 22 октября. – Ляля и тёща подготовляют наши запасы, зашивают продукты в разные резиновые мешочки, чтобы закопать в землю». И днём позже о том же: «В Усолье все хозяева своё добро закапывают в землю. Это передалось в наш дом, отягощённый вещами. Решено всё закопать в ожидании машины и потом отвезти в лес и зарыть. Весь день бегали туда-сюда, весь день не разговор, а шёпот сусликов».

Михаил Михайлович решил закопать все свои бумаги в лесу, недалеко от жилья, чтобы можно было ежедневно проверять яму. «Мы весь день сегодня заклеивали мешки и забивали в ящики свои вещи», – фиксирует он в дневнике. В лесной тайник отправились рис и сахар, ружьё и фотоаппараты писателя. Туда же последовало и «тёщино серебро».



После паники

К концу октября оказалось, что катастрофические ожидания, связанные с приходом немцев, несколько преждевременны. Москва стояла насмерть, и жители Усолья вернулись к своим обычным делам.

«После паники местные люди начинают мало-помалу одумываться... и делать вид, будто работают, и в самом деле кое-что делают, – сообщает Пришвин. – Вот казалось, картошка в поле пропала, а прошла паника, обмяк мороз, и опять копают исполу городские и дня через три кончат».

Снова стало возможно что-то купить на советские деньги. «Каждый стал вообще жить так, как будто бы ещё возможна в будущем победа советской власти над немцами».



И всё-таки угроза жизни буквально висит в воздухе. С утра до ночи, а потом и ночью слышатся за горизонтом глухие удары артиллерийской канонады. Выпал снег, просторы лежат в тумане. Таким же туманным кажется будущее огромной страны и населяющего её народа.

«Ничего не знаем и не можем знать, – говорит в эти дни один из безымянных героев пришвинского дневника. – Тот, кто знает, не скажет, а кто говорит - врёт. Кончится всё через неделю? Возможно. Провоюем со всем миром пять лет? Возможно».

2 ноября 1941 года Михаил Михайлович Пришвин сел писать новый роман.

Автор
Александр Беляков
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе