Утверждение неизменности

Константин Ерусалимский о сути поправок в статьи о государственной измене.

Внесение изменений в статьи о государственной измене действительно напрашивалось. Это могло стать воплощением принципа гуманизации и демократизации уголовно-правового регулирования — отказ от законов эпохи «холодной войны» и законодательных «офшоров», дающих дополнительные возможности злоупотребления. Однако происходит обратное.

Константин Ерусалимский

Фотография: fii.rsuh.ru

Окончание. Начало см. в статье «Возрожденная измена».

Изменить делу революции и Родине

Левые радикалы своеобразно воспользовались наследием предыдущей культурной эпохи, которую во многих других отношениях разрушали «до основанья». Советские руководители не собирались упразднять того единства веры, власти и национализма, которое укоренилось в правовых дефинициях «государственной измены». Пример такого усилия показывают США, где государственная измена определена конституцией как пособничество или открытое содействие врагу, а сама норма, требующая не менее двух свидетельств об одном и том же факте государственной измены или признания обвиняемого, сводит практически к нулю число подобных процессов. В РСФСР и СССР на месте «государства» появилось «дело рабоче-крестьянской революции» (УК 1921 г.) и «Родина» (Постановление ЦИК СССР от 8 июня 1934 г. «О дополнении положения о преступлениях государственных... статьями об измене Родине»). Рабоче-крестьянская революция и социалистическая Родина заняли место «государства», а по сути, личности государя, абсолютной ценности имперского общества и гробовщика российских «национальных проектов». Действие этих санкций, например статьи 58-1а Особенной части УК РСФСР 1934 г., сопровождались многочисленными «злоупотреблениями». Впрочем, сами эти нормы было бы вернее считать злоупотреблением, правовым нонсенсом.

На смену имперскому субъекту права пришел социальный субъект, но настолько расплывчатый, что при необходимости следователь получал право защищать крестьян от «кулаков» (критерий для определения которых был придуман) и рабочих от «вредителей» и «несоветских инженеров» (критерии в этих случаях были также «вещью в себе»). Эти несоветские граждане, по словам Ленина на VIII съезде РКП(б), «нас предавали и будут предавать еще годы». Хлесткая формула вождя была сама по себе законом, хотя мысль обойтись при построении социализма без буржуазных специалистов Ленин назвал не менее хлестко «мысль ребяческая». С конца 1920-х гг. руководство ВКП(б) неоднократно объявляло классовую войну, методично подбирая средства для уничтожения классовых врагов, которые нередко обвинялись как агенты внутренней и мировой буржуазии, партийные фракционеры, троцкисты и т. д. И как предатели «дела революции» и «Родины».

Охота на «измену» приобрела беспрецедентные масштабы во многом в результате неопределенности самого классового языка. Становление класса-победителя, промышленного и сельского «пролетариата», опиралось на репрессивное подавление тех, кто исключался из «пролетариата». Враги, и в первую очередь предатели, «изверги», «банды» разрушителей «партии и советского государства», были необходимым строительным материалом для консолидации класса-гегемона.

Обвинения в государственной измене приучают нас говорить на языке высших ценностей и требовать от права, чтобы оно защищало нас как общество, чтобы война против недобитых и нарождающихся врагов велась ежедневно и еженощно. Большевики в 1918 г. предоставили ВЧК широкие полномочия по борьбе против «неприятельских агентов» и «германских шпионов», в один ряд с ними поставив спекулянтов, громил, хулиганов, контрреволюционных агитаторов, саботажников и «прочих паразитов», а на закате гражданской войны добивали «врагов революции», при помощи «чисток» вытравливали из партии тайных изменников, лазутчиков из классовых врагов, «карьеристские элементы, преимущественно из слоев городского мещанства», и просто «примазавшихся». Но те же большевики понимали, что статья об «измене делу» будет действовать и после окончательной победы: за этой победой еще мерцали перспективы мировой революции, и «весь мир» занимал место правовых объектов изоляционистских доктрин предшествующей эпохи.

Впрочем, «государственная измена» ни в одну предыдущую эпоху не защищала общество от «внешнего врага», поскольку защищаемый сакральный объект во всех случаях имел надграничный статус: в магических культурах защите подлежал космос, все мироустройство, в монотеистической — церковь, вся христианская ойкумена, в имперской — власть великого князя, царя и императора, расширяющаяся до пределов вселенной. Если бы в России был реализован национальный проект, возможно, нашлись бы враги «российского народа», на защите которого стояли бы службы противодействия предателям. Борьба, таким образом, была всякий раз оправдана необходимостью подавления внутренних нарушителей табу. Хотя убийство послов Мала, сообщника «изменных бояр» шляхтича Ивана Козлова или батуринских старшин во все эти эпохи показывает готовность убивать иноземцев. И эти иноземцы присваиваются защитником и воплощением высших идеалов, прежде чем их закапывают живьем в яму или сажают на кол. Не стеснялись уничтожать «агентов» и «пособников» и леворадикальные революционеры. Советский строй был симпатичен для кого-то именно фигурой коллективного суверена, место убийцы занял класс. Впрочем, класс книжный, выдуманный, извлеченный из доктрины и статистики, а не сознающий себя как класс.

Пролетариат не нуждался ни в «деле революции», ни в «Родине», ему их тоже придумали. Защита той и другой высшей ценности ознаменовалась возвращением статьи за «измену», закрепление правовой доктрины стало инструментом в этом процессе, конечная цель которого заключалась в утверждении ценностей за счет санкции.

Общество, возвращающее «измену», проявляло недоверие к своим основам, и устойчивыми были не идеалы — они изменились в корне, если истолковать «родину» революции как весь мир, если только допустить возможность такого толкования. Устойчивым было понятие «измены». Кому и в чем — это покажет время. И время показало и продолжает показывать.

В поздний советский период на волне шпиономании «холодной войны» расширились санкции за содействие враждебным государствам. Это понятно, если учитывать, что советский лагерь был ими окружен. Статья за шпионаж поддерживала на плаву мираж «измены» и держала общество в состоянии мобилизации. «Оттепель» обозначилась реабилитациями самих «изменников Родины» и особенно ЧСИР (членов семьи изменников родины). Как и понятие «изменник Родины», унаследованное из французского права понятие «реабилитация» в советской версии стало инструментом революционной законности. Как показал проф. Д. М. Фельдман в своих исследованиях советской «терминологии власти», это понятие не было прописано в уголовном и уголовно-процессуальном праве и применялось не в качестве социальной компенсации ошельмованным гражданам за преступления режима, а лишь для «возвращения честного имени» отбывшим наказание, несправедливость которого в актах реабилитации замалчивалась. Реабилитированный мог рассчитывать на моральную компенсацию, удовлетворив рудиментарное чувство мести. Этому способствовала публикация в газетах акта о реабилитации («считать реабилитированным с опубликованием в печати»), преследование преследователей («реабилитировать неправильно исключенных, сурово наказать клеветников!»).

Ритуальное «прощение» осужденных означало, что в общество возвращались «враги народа», «вредители» и «изменники Родины».

Политическая подоплека реабилитации сказывалась и на судьбе «клеветников», которых подвергали тем же процедурам внесудебного преследования, что и реабилитированных. «Преступные злоупотребления судей» должны были, согласно букве закона, получать полномасштабное судебное обоснование, но для установления этих фактов необходимо было проводить расследования. Ни после смерти товарища Сталина, ни в реабилитациях нашего времени люстрация не проводилась, и это обрекает реабилитированных на двусмысленное положение восстановленных в правах, отнятых непонятно кем и как, а деятельность участников клеветнических процессов скрывает от компетентной оценки. Сокрытие следственных материалов по процессам о высших государственных преступлениях направлено на консервирование и воспроизведение механизма, в котором место преступников занимают то «незримые враги» из рядов общества, то не менее «незримые» враги, исполняющие с таинственными «перегибами» свою карательную миссию.

Возвращение в прошлое для «исправления ошибок» невозможно, и в законе на месте выразительной фигуры умолчания первых лет «оттепели» наметились новые очертания «государственной измены». В 1958—1981 гг. развилась тенденция к градации уголовных преступлений по степени тяжести, причем в 1981 г. в ст. 43 Основ уголовного законодательства СССР появилось понятие «деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности». В сфере классификации преступлений по степени тяжести споры проходят на зыбкой почве: право выносит за свои рамки оценку преступления как опасного, менее опасного или неопасного. Государственная измена помещается в границах особо опасных преступлений, хотя само это позиционирование возможно лишь в результате внеправовой посылки о степени «опасности» преступлений. Типовая санкция для «изменников» по определению близка к «высшей мере», само это преступление относится к разряду «тяжких» и «особо тяжких». Изменник ты или проходил по делу — светят нам все те же десять лет, не меньше, как будто бы ничего не изменилось с тех самых времен.

А изменилось ли?

Ответ должен скрываться в законах переходных лет перестройки и дезинтеграции СССР. Постановления, закрепившие результаты реабилитации, вовсе не нарушают систему координат, в которой реабилитированным считался только тот, кто был репрессирован, а репрессированным — только тот, по кому было опубликовано постановление о реабилитации. Круг этих лиц заметно расширился, но ни о какой люстрации вновь речи не шло. Постановления Политбюро ЦК КПСС от 11 июля 1988 г. и 5 января 1989 г. по вопросам реабилитации лиц, необоснованно репрессированных в 30—40-х и начале 50-х гг., Указ Президента СССР от 13 августа 1990 г. «О восстановлении прав всех жертв политических репрессий 20—50-х годов» и «Закон о реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 г. сохранили в силе санкции в отношении «обоснованно осужденных» «изменников Родины», военных преступников Великой Отечественной войны, организаторов бандформирований и различных насильственных действий в отношении советского населения и военнопленных. В законе 1991 г. перечисляются формы «измены Родине»: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход военнослужащего на сторону врага и отдельно от «измены Родине» — шпионаж, террористический акт, диверсия. Все это не только чистый правовой знак, например, сохраняющий идею измены Родине, шпионаж и т. д. как составы преступлений. Это закрытые двери перед носом тех, кто хотел бы усомниться в преступных фактах, установить их причины, выяснить меру участия в них и меру ответственности за них других лиц. Когда успели коллеги установить, кто был осужден «обоснованно», а кто нет? Наши политические горизонты закрыты механизмами частичного раскрытия репрессий в реабилитационных процессах и Великой Отечественной войной, память о которой сохраняет в силе неправовые, чрезвычайные градации на «своих» и «чужих», категории «революционной законности» сталинских времен и соответствующие перспективы правовых преобразований.

Сегодня перемены в стст. 275, 276 и 281.1 УК РФ, наверное, не так значительны, как перемены 1934 г. Эти статьи сами по себе противоречат духу Конституции, федералистской политике РФ, ее открытости для мира и т. д. Правозащитники говорят об очевидном — о восстановлении «железного занавеса». Однако это отнюдь не новация, в этом нынешний УК РФ мало отличается от УК 1996 г., а этот последний — от УК 1960 г. В этих правовых программах закреплен изоляционистский образ «государственной измены». Советское, а затем и российское общество было приведено в готовность, чтобы закрыться от внешнего мира, превратиться в закрытое общество, каковым оно постепенно и становится, несмотря на усилия движений, вещающих от лица российской демократии.

Новация в другом. Впервые за почти сто лет проект, принятый Госдумой и подписанный президентом, акцентирует противостояние России с «организациями». Они открывают путь для воплощения программы по уничтожению организационного сотрудничества и оставляют на российском поле только индивидуальных игроков.

Цель этого шага — упростить задачу власти контролировать протестные настроения, сделать зримой не только оппозицию, но и каждого, кто говорит не от лица организаций, контролируемых властью. Это шаг к укреплению индивидуального суверенитета. В отличие от предшествующих эпох у носителя суверенитета нет шансов выступить с программой, подобной «Сказанию о князьях владимирских» или хотя бы «России и Европе». Нет у него и потенциала для создания «Краткого курса истории ВКП(б)». Власть движется ко все большему изоляционизму, подогревая своей концепцией «государственной измены» и «шпионажа» силовые пути решения своих проблем. Но прежде всего власть находит еще один путь, чтобы заявить о своей безграничности, даже если это безграничность на территории, окруженной недругами.

Статьи о «государственной измене» и «шпионаже» уже в редакции 1996 г. выходят за рамки правового поля. Их не спасают беспомощное примечание к ст. 275, оставляющее за предателями надежду на явку с повинной. Есть ли примеры явки и помощи следствию в раскрытии своих преступлений по этой статье? Опыт послевоенных США показывает, что психически и умственно здоровых людей, готовых последовать подобному приглашению и признаться в содеянном преступлении против государственной безопасности своей страны, нет. Их и не может быть: это примечание нужно только для сделки с подозреваемым, а фактически — с жертвой обвинения. Причем понятно, что за подобными сделками изуверская практика, направленная на получение нужных следствию показаний. Современное российское право развивает нормы Уголовного кодекса 1960 г. и отвечает реалиям «холодной войны». Ныне действующий закон (от 13 июня 1996 г., действует с 1 января 1997 г.) прошел многократную переработку, и внесение изменений в статьи о «государственной измене» могло стать еще одним воплощением того принципа, которым руководствуются законодатели, — гуманизации и демократизации сферы уголовно-правового регулирования. В нашем контексте это означало бы, например, дальнейший отказ от законов, допускающих «кульпабилизацию» в процессуальном праве, от законов эпохи «холодной войны» и законодательных «офшоров», позволяющих органам власти злоупотреблять действующим правом, нарушать права граждан, ограничивать прозрачность правоприменения.

Однако происходит обратное. Статья о «государственной измене» пополнилась туманными словами о каких-то «организациях», недопустимо конкретизирующими правовую норму, приближая ее формулировку к статьям древнего и варварского права, в которых могли регламентироваться санкции за кражу курицы и свиньи.

В статье о «государственной тайне» появляется устрашающий жупел — «незаконное получение сведений, составляющих государственную тайну» с санкцией наказания в виде штрафа в размере 200—500 тыс. руб. или до четырех лет лишения свободы. Задумаемся над логикой: виновным считается не тот, кто допустил «утечку» государственной тайны, а тот, кто стал ее реципиентом.

Это прекрасное устрашение для журналистов и хакеров, чтобы они перестали совать свой нос куда-либо, где есть угроза наткнуться на государственную тайну, но это не норма цивилизованного права. Всем очевидно, что состав преступления сфабриковать в этой модели еще проще, чем мотив и умысел. Кроме того, новации еще более, чем в советском законодательстве, размывают представление о соучастниках преступления против государственного порядка и преступниках.

В соотношении «дезертирства» и «государственной измены» нормы УК РФ все еще прозябают в правовой культуре первой половины XVI в. Дезертирство и государственная измена, совершенные лицами, проходящими военную службу, и в царской России, и в советское время считались наиболее тяжкими преступлениями против государственного строя или дела революции. По своему происхождению эта ситуация восходит к эпохе, когда в понятии «крамола» не было разграничено военное преступление и заговор против суверена (господаря или государя). И генезис этого разграничения всякий раз оживляет действующее в российской правовой культуре двуединство военной угрозы и угрозы для исполнительной власти. Хрестоматийные попытки разграничить дезертирство и государственную измену предпринимались еще российскими правоведами. Проф. Н. С. Таганцев считал, что военнослужащий должен отличать приказы, соответствующие присяге, от «изменнических приказов» (например, приказ сдаться противнику или сжечь место постоя). И все же подчиненный может исполнить преступный приказ или распоряжение, и сам факт исполнения приказа или распоряжения является смягчающим обстоятельством в определении вины исполнителя. Нечеткость разграничения военного преступления и преступления против суверена (общества) обрекает регламентацию этой области на бессмысленную схоластическую игру в соизмерение вины подчиненного, выполняющего команду, с виной командира, совершающего государственную измену руками подчиненного.

«Проблемные места»

Специфика толкования «государственной измены» по сравнению с периодом зарождения этого понятия в том, что сегодня это понятие отделено от «лазучества» и «переветничества» (шпионажа), «крамолы» (преступлений против государственных деятелей), «воровства» (вооруженного мятежа), «подговора» (публичного призыва к осуществлению экстремистской деятельности) и разглашения «тайны господаревой» (государственной тайны). Хотя на практике в УК РФ мы прочитаем, что государственная измена — это шпионаж, выдача государственной тайны либо иное оказание помощи иностранному государству, иностранной организации и т. д. (см. УК РФ, ст. 275—284). Понятие «измены», как и в далеком прошлом, легко перемещается из области вида в область типа, то есть по своей природе оно не имеет четкой правовой области. Поскольку возникновение состава преступления возможно во всех этих позициях только в случае, если в преступный умысел входит поддержка враждебной деятельности против РФ, то для правоведа неразрешимой задачей должно быть обсуждение степени враждебности тех или иных действий. Разумеется, вопрос о том, какие действия можно квалифицировать именно таким способом (особенно на стадии подготовки к преступлению и покушения), остается вне правовой сферы. Наконец, роль главы исполнительной власти в определении тех или иных действий как опасных и враждебных для РФ — предмет для разнообразных толкований. Глава исполнительной власти сегодня также является субъектом права, присяга накладывает на него обязанность уважать и сохранять безопасность и целостность государства. Однако ни законы, ни подзаконные акты, ни правоведческие исследования не распространяются о возможности «государственной измены» высшего чиновника государства. Это вопрос из области правоведческой казуистики.

Кроме того, «государственную измену» то в тех, то в иных традициях удобно с позиции обвинителя приспособить под различные формы социального заказа. Народ жаждет крови, народу нужны зрелищные процессы и громкие разоблачения. И в ореоле славы перед ним предстают те, чья служба «и опасна, и трудна», и все подлинные носители суверенитета, разоблачающие изменников для своего народа и происками врага приращивающие капля за каплей свои рейтинги.

У «государственной измены» в современной анонимной культуре, насыщенной виртуальными технологиями и тягой пользователей к осязаемой «глобальной деревне», много шансов вернуться в магическую эру, врасти в политтехнологии, подпитываясь время от времени жертвами из рядов то крупного бизнеса, то иностранных граждан, то ученых.

Не исключено, что определенные усилия в освоении этого ресурса возьмет на себя РПЦ, вещающая сегодня от имени высших общероссийских ценностей и защищающая свою паству от тех же «незримых врагов», которые некогда были подарены церковным правом государству. Ясно лишь одно: абстрактные понятия вроде «государства», «нации» или «класса» в ближайшее время не займут того места высшей ценности, которое им прочит оппозиция, а значит, «государственная измена» в России не воплотится ни в образе внешнего врага (даже такого ненавистного, как США), ни в обличии национального врага (даже в лице «черных» или «китайцев»), ни в классовом проявлении (например «олигархов»). Источник права сегодня лавирует между категориями «средней» масштабности, дополняя, а по сути, наполняя безжизненный закон, наследие советской правовой системы, не новыми, а единственно приемлемыми для себя смыслами.

Отсюда возведенное в принцип жонглирование «пересмотрами» законов. Протащить статью о «государственной измене» в судебной практике 2000-х было не так-то просто. В структуре преступности РФ обвинения по этим статьям составляют менее 0,01% — вернее было бы сказать, они единичны. Но к ним приковано внимание общественности, поскольку именно эти преступления проявляют общественный и политический строй современной России. И известные процессы по этим преступлениям не вызывают уверенности, что мы на пути к преодолению нашего счастливого прошлого. Скорее, наоборот, мы все еще живем «в лучшем из миров». Вот один из самых «шумных». Физик профессор В. В. Данилов в мае 2000 г. попал под следствие по инициативе ФСБ, обвинившей его в разглашении гостайны, в декабре 2003 г. был оправдан судом присяжных, но решение присяжных отменено Верховным судом, и 24 ноября 2004 г. Данилов был приговорен Красноярским судом по ст. 275 и 159 УК к 14 годам лишения свободы в колонии строгого режима (срок позднее сокращен на год) и компенсации мошеннической деятельности на сумму 466 тыс. руб. (такую сумму выделили КГТУ китайцы на проведение исследований, и, по некоторым данным, эти деньги пропали) — за выдачу КНР сведений об имитаторе комплексного воздействия космических условий на космические аппараты и об имитаторе высокого ядерного взрыва. Ученый, обрекший страну на неизмеримые страдания, отправился за решетку по своей собственной оплошности или в результате успешной разыскной операции. Мы можем сомневаться в правомерности решения суда присяжных, мы можем закрыть глаза на процессуальные нарушения в ходе повторного суда присяжных, мы можем не обращать внимания на то, что с изобретений Данилова гриф секретности был снят задолго до вменяемого ему преступления и что этот факт подтвердили ведущие научно-исследовательские институты страны. И тем более на то, что свою вину профессор не признал. 13 ноября 2012 г. тот же суд принимает решение освободить Данилова, и это знаменательное событие совпадает с дискуссией вокруг поправок к законам о «государственной измене». Власть и раньше в России шла на такие демонстративные уступки. Вспомним соборы «покаяния» при Иване Грозном, на которых милостивый царь прощал «изменных бояр». Или «синодики опальных», куда самим царем занесены имена его невинно убиенных холопов. Или амнистии XVII—XIX вв. по рождению детей в царской семье, по случаю пасхальных праздников, по государевой милости и т. д. Или ослабление репрессий в 1934 и 1938 гг., «Оттепель», реабилитации перестройки...

Теперь российскому обществу молча отдали нераскаявшегося престарелого и больного Данилова, отсидевшего более десяти лет. В тот же день глава исполнительной власти на встрече с представителями общественности успокаивает собравшихся обещаниями когда-нибудь пересмотреть уже принятый закон.

И в тот же день тот же Владимир Путин подписывает закон о поправках. Пресс-секретарь чуть позже выступит и пояснит, что закон может быть пересмотрен, если в ходе его применения выявятся «проблемные места». Поиск таких «мест», видимо, будет долгим и трудным.

Константин Ерусалимский

Автор — доцент кафедры истории и теории культуры РГГУ

Газета.Ru

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе