«Слушай, — как-то говорят мне, — у Горбачева жена училась в те же годы на философском факультете, что и ты с Мерабом. Фамилия Титаренко...» 

«Да не только на одном курсе, еще и жили в одной комнате на Стромынке», — сказала я. 

<...> Дело журналистов, политологов писать об общественной деятельности Раисы Максимовны Горбачевой, фондах культуры и т.д. и т.п. Это и нужно, и важно. Мне же хотелось бы в своих воспоминаниях удержаться на уровне абсолютно человеческого взгляда. 

Многое Раиса рассказала о себе сама в своей книге «Я надеюсь…», но в собственных воспоминаниях не может быть взгляда на себя другого — других. Он, этот взгляд, принадлежит им. «Да простят меня некоторые авторы, но если бы не мое имя и не моя фамилия в тексте, я бы никогда и не поверила, не поняла бы, что их «труд» — обо мне». Мне очень понятно это и на личном пристрастном уровне пережито, так как то, что я читаю иногда о Мерабе, — это не о нем, эта личность для меня не знакома. Это объясняет в известном смысле желание вспомнить и о Раисе — нужно вспоминать, нужно писать, нужно воскрешать, извлекать человека из-под масок, клишированных заготовок ширпотреба, в изобилии циркулирующих в культуре. Мы живы до тех пор, пока живем в других людях, в их воспоминаниях как люди. С другой стороны, мне легко это делать: Раиса была для меня, в известном смысле, своим человеком. 

Кто-то видел на экране ТВ руки Первой леди: руки как руки (могло интересовать, есть ли на них кольца, какие — обручальное или как украшение, есть ли маникюр и т.д.), а во мне их жест, движение воспоминание переносило в те далекие годы юности, когда этим же жестом они примеряли так или эдак уложить на тебе общий, один на всех, парадный шарфик или по-деловому брали мочалку и, не скупясь на усилия, терли тебе спину в общей стромынской баньке. 

В год нашего поступления в МГУ (1949-й) философский факультет проводил программные изменения: на курсе появилось три направления — гуманитарное, естественно-научное и психологическое. Соответственно, из пяти групп были одна естественно-научная, три гуманитарных и психологическая. Мы с Мерабом учились во второй — гуманитарной, а Раиса с Ниной Лякишевой — в пятой, психологической. Часть лекций (логика, общефилософские дисциплины) слушали вместе всем курсом, часть — отдельно. Гуманитариям читались многочисленные истории, литература и прочее, хотя и естественные дисциплины тоже: и математика, и физика, и биология (называлось это «современные проблемы»). 

Студенты философских групп были более амбициозны: в идеологизированных 50-х убеждение, что философский факультет — это самый передовой, самый главный, без которого естественники просто пропадут и вообще пойдут не туда, считалось нормальным и просто не обсуждалось. Психологи были скромнее, но, по большому счету, наукой в обычном смысле слова они занимались больше. У психологов была своя, особая жизнь: какие-то практикумы, лабораторные работы, эксперименты. Они трудились, скорее, как на естественных факультетах, с соответствующими требованиями к точности, методичности, умению ставить и проводить конкретный эксперимент, получать конкретный результат, умению работать с таким сложным объектом, как человеческая психика. Возможно, эти навыки не в последнюю очередь пригодились Раисе в ее последующей исследовательской работе как социолога. 

В книге «Я надеюсь…» есть масса много говорящих для меня деталей. 

«За одной из дверок замечаю, — пишет Г. Пряхин, — наклеенную на торец книжной полки полоску бумаги с надписью от руки: «Друзья! Ставьте, пожалуйста, по алфавиту…». И на меня сразу пахнуло комнатой на Стромынке… И специфический ядовитый запах свежей ярко-красной краски, которой периодически крыли обычный деревянный пол на Стромынке; и ощущение лихорадочного энтузиазма по наведению порядка перед санкомиссией студсовета; и любимое словечко Раисы — «друзья», снимающее формализм с попытки «внедрить дисциплину» в жизнь компании юных жизнерадостных девиц. 

Во внутреннем и внешнем мире Раисы всегда был порядок — это такой общий абрис (в моем восприятии). Иногда он нарушался (об этом ниже), и его нарушение чаще всего было извне, а не по волеизъявлению, но он снова восстанавливался. Бывает, в просторечии о человеке говорят (с разными оттенками, конечно): «Правильный». Она именно так и воспринималась — с положительным оттенком. 

Нововведением на факультете было также чтение политэкономии капитализма на первом курсе, причем для семинаров — только подлинник, а именно «Капитал» Маркса. Нас была четверка особенно близких друг другу: Раиса, я, Нина Лякишева и Лия Русинова. У последней уже на первом курсе появился «личный репетитор» по «Капиталу» (Юра Левада с третьего курса), мы же использовали Мераба как «титана мысли», который, казалось, с первым томом «Капитала» вообще не расставался. 

Смотрю на фотографию «В год окончания школы — 1949 год»… Точно такая же поза у Раисы была, когда мы «грызли» «Капитал» с помощью Мераба. Но вот уж радостное выражение лица — это из того времени, когда мы успешно сдали политэкономию, благополучно добыв лекции ВПШ (Высшей партшколы): ни Мераб, ни Маркс нам на первом курсе были не по зубам. 

У Лии дела с консультированием по «Капиталу» закончились иначе (хотя лекций ВПШ она тоже не избежала): уже на первом курсе она несколько расколола нашу дружную четверку, так как первая начала познавать азы любовной науки с помощью Юры Левады, а мы втроем пока вели холостяцкий образ жизни. 

Для всех нас университет был общей alma mater, но для тех, кто жил на Стромынке, — это еще и общий быт. Когда я читаю в «Я надеюсь…» описание студенческой жизни, то не покидает ощущение, что пишу я сама, так как Стромынка была нашим общим домом в буквальном смысле этого слова — все одно и то же, особенно у однокурсников: утром — одинаково обжигающее зимой умывание в общем туалете (горячей воды мы не знали), бег к трамваю, безбилетный (практически узаконенный) маршрут из трех остановок до метро «Сокольники» в таком «единении», что дух захватывало, — с гроздьями висящих мальчишек в не закрывающихся дверях, потом чаще всего бег (по которому мы были узнаваемы и отличаемы в общем потоке пешеходов) мимо «Националя», по Моховой, лекции, семинары с вечным переходом-перебегом через улицу Герцена в здание «с Ломоносовым» или в здание Института общей и педагогической психологии, что между Горьковской библиотекой и корпусом МГУ. Потом Стромынка: одна столовая, один клуб, одна общая баня (с мужским и женским днем, если я правильно помню). Одинаковая бытовая жизнь у всех, жизнь всегда на миру, невозможность одиночества буквально ни на минуту. У нас не было холодильников (купили — съели), о ванной мы просто слышали, а о многом, что бывает в быту, не знали вовсе. Дети военного поколения, мы и не так жили до университета. Поэтому мы были не то чтобы довольны своим бытом, просто, как всегда, принимали жизнь такой, какова она есть. 

У нас не были особенно в ходу такие оценочные определения, как «красивый», «некрасивый», мы ценили друг друга и людей вообще в иных, духовных, измерениях. Только потом, глядя на студенческие фотографии, признавали, что в нашей комнате Раиса была самая хорошенькая (сейчас я бы сказала в дополнение — и пикантная). 

Сами мы (в том числе и она) относились к проблемам женской красоты никак, даже наплевательски. Раиса вообще никогда (и не только по этому поводу) не суетилась, была немногословна, без амбиций и натуги, а естественно целеустремленна, в меру серьезна: о таких говорят «человек со стержнем». Скорее всего, причина тому — ее детство, как она сама рассказывала о нем и как сейчас это мне представляется и мыслится. 

Время неумолимо накладывает свой отпечаток: большинство из нас становились с возрастом, мягко выражаясь, трудно узнаваемыми внешне. У Раисы был тот счастливый тип лица, который узнаваем в любом возрасте. Когда она стала публичным человеком в 1985 году, у нее был тот же внешний облик, прекрасно сохранившаяся фигура, и, вообще говоря, наблюдая ее в телевизионной жизни, я не увидела ни в ее поведении, ни в манере держаться ничего нового в сравнении с тем, что знала раньше, ничего из того, что появляется у людей вместе с попаданием во властные структуры, разве что более взвешенный выбор слов. 

Возвращаюсь в молодость… Первый курс. Косы у Раисы уложены короной. Как они крепились, как держались, уму непостижимо. Из-за этой короны ей всегда приходилось сохранять царственную посадку головы и осанку сознающих свою внешнюю привлекательность женщин. Говорили: «Заносчивая!» Да какая там заносчивая? Попробуй каждый поноси такую корону! Без ложной скромности — у Раисы и у меня были действительно роскошные косы, длинные, ниже талии, густые, целый водопад, каскад волос. Однажды она попробовала соорудить и мне корону, такую же, как у себя. Но на героический труд ее ношения я была не способна, не говоря уж о том, чтобы каждое утро самой укладывать, крепить… 

В наше время вообще редки были короткие стрижки, в школе так все поголовно были с косами. Конечно, у всех они были разные, но для тех, у кого они были хороши, они стали единственным женственным украшением, доступным в нашей жизни. Косметика, кольца, серьги, духи, одежда — откуда им было взяться у нас? Раиса не ленилась делать из кос убранство и трудилась ради этого. Она вообще умела спокойно трудиться. А со стороны, посторонним, клишированным взглядом — «заносчивая»! И когда в одном из телеинтервью она рассказывала, как все ахали, когда она пришла отрезать косы, мне вспомнилась эта история, как и почему она решила расстаться с косами. Я укладывала свои косы сзади в несколько рядов, а Раисе при ее короне приходилось ходить в лютые морозы в тоненькой вязаной (помнится, белой) внаброс косыночке. Держалась долго, как могла, простужалась. К тому же на Стромынке ухаживать за такими длиннющими волосами (просто элементарно лишний раз помыть) было очень тяжело. Учитывая, что жили мы в условиях общей баньки, привести голову в порядок было просто негде. И где и как высушить волосы (фенов мы не знали), когда живешь на миру, да и не можешь ты себе позволить бросать на ветер три-четыре часа… А когда волосы все на виду и обрамляют твое лицо, то и выглядеть они должны соответственно, а перейти на прямой пробор, косы уложить сзади или просто бросить на спину ей не шло. И вот такая трагедия: пришлось с косами расстаться. Очень много было переживаний и обсуждений. Хотели было вместе решиться на такой «подвиг», но я не была в такой «критической ситуации», так как уже имела свой имидж — прямой пробор, гладкая прическа, косы сзади. 

Раиса, в отличие от всех нас, уже на первом курсе, конечно же, была женственна, в то время как мы были еще только в начале пути к обретению женственности. Она умела, например, носить одежду, на ней она почему-то особым образом смотрелась, хотя мы все были без гардероба, обменивались друг с другом скудными нарядами. Это было, что называется, дано: единственная блузка с оборкой воспринималась на ней так, как будто она была обладательницей гардероба. Я помню эту блузку даже сейчас. 

Каким-то фантастическим образом она умела подавать свою фигуру, ничего для этого, казалось бы, не предпринимая. «Ах, ах, какая у Раечки фигура!» Было это ей дано. Слава богу, что в те времена мы не знали зависти, которая ослепляет и отравляет жизнь. Мы не были еще умудренными жизнью до такой степени, чтобы завидовать, жадничать, не уметь радоваться радости другого, не ценить достоинств другого. Юность тем и неповторима, что она человечна. 

<...> У Раисы была замечательная черта — она умела уважать и ценить все и всех, кто этого заслуживал. Уверена, что не в последнюю очередь это личностное качество и придало человеческую окраску всей горбачевской эпохе в советской жизни. 

Мы жили в нашем общем доме на Стромынке. Сохранившееся на всю жизнь ощущение особого студенческого братства, конечно, связано и с тем, что Стромынка — это не только общий быт, это и в известном смысле одинаковые источники культуры: ведь даже походы наши в театр определялись тем набором билетов, которыми нас систематически снабжали специальные распространители. Это создавало чувство жизни как бы в одной очень-очень большой семье. Ты был вписан в жизни других, их жизнь была частью твоей. Как трудно рассказывать о брате-сестре, не говоря о себе, так трудно изобразить одного из нас изолированно, без других. Но мы были разными, как разными бывают дети в одной семье. 

В своих воспоминаниях Рая пишет о своем чувстве дома, к этому трудно что-то добавить, кроме того, что у нее оно всегда было обостреннее, чем у других, — то ли из-за кочевого детства, то ли из-за той ее женственности, о которой я уже говорила. Вспоминаю начало второго курса. Приехали чуть раньше, очень хотелось внести что-то домашнее в наш интернатский быт. Замечательная осень, вовсю светит солнце, народ еще не съехался, тихо, полная иллюзия, что мы сможем это сделать, пока нас трое: я шью крошечный матерчатый коврик голубого цвета, над ним прикрепляю большую мамину фотографию. Рая с Ниной принимают эпохальное решение — будем отныне питаться вне столовой. Едут на Преображенский рынок, приносят овощи (о куске мяса мы и не мечтали), готовят борщ. До сих пор помню эту картину: строгают с чувством и выражением полной ответственности овощи, хлопочут, колдуют, снуют туда-сюда из комнаты в общую кухню и обратно! Борщ! Такие юные хозяюшки… 

Конечно, из этой мечты, кроме разового порыва, ничего не могло получиться. Булку в тумбочке нельзя было сохранить даже с сегодня на завтра, так как обязательно находился кто-нибудь, кому она позарез была нужна. 

Помню, как Мераб получал посылки из Грузии. Двенадцать (или девять, что в общем одно и то же) человек в комнате, да нас человек семь девиц, которые налетали в гости, всегда «по делу» или «случайно», так, между прочим. Вяленая хурма, яблочный рулет, грузинская антоновка, незабываемые яблоки шафран и грузинское (настоящее, не московского розлива!) вино. Запахи сумасшедшие! Мераб казался нам просто небожителем. А какой же уважающий себя грузин не будет угощать?! За один вечер сметалось все. Так что попытки героических хозяюшек были опрокинуты ордой друзей-сокурсников с отличным аппетитом. Мы загубили на корню становление их кулинарных способностей и, возможно, талантов. Удалось ли им «оправиться» в дальнейшей жизни, нам узнать не удалось, если не считать тех скудных сведений из телеинтервью Раисы, где в числе перечисляемых блюд, которые она умеет готовить, борщ все-таки фигурирует. 

Жизнь наша, конечно же, потекла по старому руслу: столовая и столовая. Пытаешься вспомнить, чем же она нас баловала, но кроме вечного винегрета, ничего не вспоминается, — сколько же мы его откушали?! Правда, в дни получения стипендии мы раскошеливались, кто чаще, кто реже: на углу Моховой и Калининского проспекта была приемная Калинина, заворачиваешь за угол с Моховой, там арочка и направо вход в так называемую «президиумскую» столовую. Какие запахи! Фасолевый суп, сухарник со смородиновым вареньем! Кто не смог посетить, с жадностью поглощал рассказы посетивших, мы ведь делились не только хлебом насущным, но и духовным, потому что делились всем, а рассказы о еде в послевоенные годы часто сходили у нас за духовную пищу. 

В нашем духовном мире пока еще не было такого чувства, как зависть, если не считать истории с латинистом, который вел 5-ю группу, где учились Рая с Ниной. Очаровательнейший, добрейшей души человек, обожавший студентов (а если учесть, что у психологов было всего, кажется, два мальчика, а остальные — стайка очаровательных девушек, то понять его было легко). Они любили латынь, возможно, не столько саму по себе, а из-за латиниста и занимались ею в полное свое удовольствие. Может быть, потому Раиса в своей книге так часто обращается к латыни... 

Особенно они ценили своего Кесаева (так, помнится, была его фамилия), потому что мы постоянно, страдальчески стеная, рассказывали о муках своего приобщения к красотам латинского языка. Наш латинист, во-первых, считал, что самый главный предмет для философа — это латынь, во-вторых, всех студентов он считал слабоумными. У него была своя оригинальная шкала оценок. Она была, правда, тоже почти пятибалльная, но нестандартная: 1-; 1; 1+; 2-; 2; 2+. Тройку получить у него практически было невозможно. Мы люто ненавидели и его, и заодно саму латынь. 

Так вот, жалеючи нас, Рая с Ниной дипломатично и деликатно, но систематически посвящали своего латиниста в наши беды, в итоге растрогали его, разжалобили. Мы же собрались и написали в деканат коллективное заявление с просьбой, чтобы экзамены у нас принял Кесаев. Тот согласился и дал нам задание: обязательно выучить наизусть «Памятник» Горация. Кто-то подсказал нам, что «Памятник» хорошо ложится на арию «Я цыганский барон». Поэтому пели все, даже не особая певунья Рая. Стромынка периодически оглашалась всплесками нестройного мужского или женского пения с нашего этажа. «Я цыганский барон!» — «Exegi monument!» Комнатные психологи, как крупные знатоки латыни, оказали нам посильную помощь с текстами, и все мы дружно получили пятерки на экзамене в летнюю сессию. 

Было ли безоблачным наше вхождение в жизнь? Нет, конечно. 

Первые подозрения, что жизнь не только прекрасна и удивительна, закрались уже на первом курсе. Это случилось, может быть, в конце сентября — начале октября, судя по тому, что прошли уже выборные комсомольские собрания. В нашей комнате жила девушка, которая оказалась в бюро комсомола (факультета или курса, этого уже не помню). Сижу как-то в читальном зале, вдруг передо мной подобно фурии вырастает Раиса: «Пошли, Нинка, у нас ЧП!». «ЧП» относилось к вышеупомянутой девушке. Необыкновенно энергичная, старше нас по возрасту, не хрупкого телосложения, вполне оформившаяся уже молодая женщина, очень миловидная, как теперь бы определили, «сексапильная» и плюс к тому же невероятно комсомольски активная. Думаю, что это был единственный в нашей комнате экземпляр карьеристки в настоящем смысле этого слова. Зачем и почему она рассказала о своей связи со старшекурсником из соседней комнаты со всеми деталями «где и как» — не помню. То ли он ее бросил и она искала сочувствия, то ли просто, чтобы повысить свою оценку в наших глазах. Шок, конечно, был у всех неописуемый, тут же девочки извлекли юношу из соседней комнаты, крепко «трепали», он отбивался, говоря, что она его сама соблазнила, а мужчина — «в первую очередь существо биологическое». Всю ночь мы не спали. Может быть, это был единственный случай, когда я видела Раису в гневе: она была человеком очень сдержанным, всегда владеющим собою, никогда не выплескивающим своих эмоций, ни положительных, ни отрицательных. 

Для нас это был первый, может быть, урок просвещения жизнью, той ее стороной, которая тогда была нам мало известна, во-первых, а во-вторых — для нас просто неприемлема. Мы узнали много для себя нового и любопытного: как некоторые понимают любовь и что мужчина вообще прежде всего существо биологическое, а также некоторые детали о назначении чердаков в домах, в частности, и того, что был у нас над головой. Мы впервые столкнулись с тем, как комсомол «формирует» моральный облик советского человека (студента в частности). 

Пройдет не так много времени, и наше отношение к подобным ситуациям приобретет иные краски. А пока… В общежитии, где даже глядясь в общее зеркало в общем туалете, ты встречаешься со взглядом другого или других, скрыть что-либо невозможно. Событие комнатного масштаба стало известно на факультете. Преданное гласности, оно имело последствие: девушка покинула университет (по собственному желанию или была исключена, этого уже не помню). 

Наше знакомство с жизнью продолжалось: на второй курс Мераб приехал с душевной травмой от первой женской измены, а после зимних каникул приехал Толя, ухаживавший за Раисой, и привез для нее первую настоящую беду (из интервью Михаила Сергеевича я впервые узнала и фамилию Толи, и почему его родители запретили ему встречаться с Раисой: она была ему неровней, родители его были «из власти», «из министров»). 

Нашу четверку объединяла, возможно, еще одна особенность: все держали дистанцию, никто никогда не лез в душу другому и в свою особенно не позволял вторгаться, так что тогда этих подробностей мы не знали. Был факт, и были страдания. Лия, очень острая на язык и категоричная, утешала просто: «Плюнь ты на него, он тебя не стоит». Мы с Ниной — не такие решительные — считали, что нужно дать Раисе выплакаться (а она плакала, это был единственный случай, когда помню ее в слезах), а пока наше дело — регулярно эти слезы утирать. Мы же еще не знали такой житейской мудрости, как «все, что ни делается — все к лучшему». А если бы и знали, то кто бы из нас поверил?! Так коснулось нас впервые предупреждение: «Вы не те, вы не оттуда!». Не успела отплакать свое Раиса, пришла моя очередь. Лия принесла весть: «Поговаривают, что тебя хотят спасать от Мераба, уверены, что он тебя соблазнит и бросит, грузин потому что, хотят даже групповое комсомольское собрание устроить!». Подруги-то знали, как Мераб меня «соблазнял»! «Господи, почему бы не случиться короткому замыканию, я бы смог тогда тебя поцеловать!» — говорил он. Лия утешала опять-таки просто. «Плюнь ты на этот комсомол», — говорила она, когда мы с Мерабом решили не встречаться (и не встречались один день!). Теперь Рая с Ниной утирали уже мои горькие слезы. 

Отплакав, мы с Раей были утешены. Реальными утешителями стали мужчины — не из тех, кто «прежде всего биологические существа», — Михаил и Мераб. Пришло счастье любви. 

Да простит меня Михаил Сергеевич, но сейчас, когда пишу свои воспоминания о Раисе, не представляю его иначе как молодого, очень молодого человека, красавца в шляпе, каким он был 50 лет назад. Так он выглядит и в Раисиной книге на фотографии, подписанной: «Студент Михаил Горбачев — 1953 год». Тогда мальчики наши меняли кепки и ушанки на шляпы, гордо носили их и в них же фотографировались. У меня тоже сохранилась того же года фотография, где Мераб в шляпе. 

«Студент Михаил Горбачев — 1953 год»... Его мечты о том, как состояться, были гораздо более скромными, чем его будущее. С его голливудской внешностью — мечтай он тогда о роли Президента — он скорее поступал бы во ВГИК, чем на юридический факультет МГУ! 

В 1953 году в одном и том же ЗАГСе на другой стороне (по отношению к Стромынке) Яузы мы с Мерабом — в начале лета, а Раиса с Михаилом — осенью зарегистрировали браки. Мы сняли комнату, они переехали на Ленгоры, и наши пути по жизни стали разными. Стромынка закончилась.

Прожив жизнь, можно думать-гадать: может быть, Михаилу Сергеевичу повезло в любви; а может быть, это Раисе повезло; а может быть — им обоим вместе? А может быть, наши стромынские представления о любви, о жизни, мире, истинных ценностях имеют непреходящее значение? И иногда, как бы в подтверждение нашей юношеской правоты, жизнь демонстрирует примеры их «сбывания», как в случае Михаила и Раисы. Жизнь не назидает, не морализирует, а являет нечто по-человечески самоценное, не имеющее отношения к понятиям «Президент», «Первая леди»!

Газетная версия

* Автор-составитель и редактор — Ирина Вирганская-Горбачева, дочь Раисы Максимовны и Михаила Сергеевича.

Новая газета