Кто старое помянет

О неприятных для государства вопросах истории ХХ века мы поговорили с профессором Павлом Поляном — историком, географом и литературоведом, который много лет занимается изучением холокоста и советских массовых депортаций и хорошо знает, почему защита прошлого часто оборачивается его зачисткой. 

 Книга Поляна «Свитки из пепла. Еврейская “зондеркоммандо” в Аушвице-Биркенау и ее летописцы» вошла в шорт-лист премии «Просветитель» среди лучших гуманитарных книг 2014 года.

Нам все время говорят, что прошлое под угрозой и его важно защищать. Будто только чуть-чуть принизь, шагни влево или вправо, как история — особенно история Великой Отечественной войны — пошатнется, а мы очутимся в болоте беспамятства. Будто историю на каждом шагу ждет опасность, а потому государство спешит навести в ней порядок.

В 2009 году была создана Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Депутаты рассуждают о «посягательстве на историческую память в отношении событий Второй мировой войны» и принимают законы, которые должны пресечь всяческие посягательства в зародыше.

Попытки чиновников «помочь» историкам предпринимаются не только в России. Так, в 1990 году во Франции был принят закон Гейсо, вводивший ответственность за отрицание холокоста. В 2005 году группа французских историков подписала петицию «Свободу истории», где выступила против принятия новых мемориальных законов. Ее основная идея была в том, что, даже защищая историческую правду от лжи, государство заходит на запретную для него территорию и диктует обществу и профессионалам-историкам, как им трактовать прошлое.

Суд над историей

Как вы оцениваете попытки законодателей разных стран защитить правильные, с их точки зрения, трактовки истории?

История не государственное владение. Подобные законы дают государству возможность для очень больших перегибов. Крайние формы таких злоупотреблений можно увидеть на примере ющенковской Украины, когда в одну упряжку захотели впрячь голодомор (как нечто специфически анти-украинское) и холокост. «Отрицателям» грозили два года тюрьмы (а если это чиновник, то и все четыре). И все это достаточно далеко зашло — но законопроект остановила Рада.


Между тем в действующих законодательствах большинства стран уже есть нормы, предусматривающие ответственность за разжигание национальной вражды или за клевету. А для спорных вопросов истории нужно совсем другое — своего рода исторический арбитраж. Те, кто в чем-то сомневаются, должны иметь право изложить и обосновать свои сомнения. Например, негационисты, утверждающие, что нацистские лагеря смерти — это миф, замерили уровень «Циклона Б» в газовых камерах в Аушвице-Биркенау. Они получили результат, который можно проверить или оспорить, объяснить или признать. Для того чтобы выяснить, что это — клевета или не клевета, ложь или правда, — нужен не Гаагский трибунал, а международная авторитетная комиссия, которая бы по заранее оговоренной процедуре запрашивала экспертов.

Те, кто сомневаются в холокосте, туда бы и обращались. Тогда возникали бы прецеденты и оспоренного знания, и реакции исторического сообщества. Эта комиссия могла бы работать и с участием самих подателей «иска». Тогда можно было бы на что-то опереться, а не бесконечно ходить по кругу — ведь многие ответы уже существуют. Среди западных, да и среди российских историков, пожалуй, тоже считается моветоном как-то реагировать на отрицателей холокоста, но таким способом проблема не решается. Сейчас уже существуют сайты, где даются ответы на их претензии, — и это правильно.

Но выходит, что арбитраж, о котором вы говорите, — это очередной диссерта-ционный совет, чьи суждения не имеют никакой юридической силы.

Да, и с помощью такого совета, где сможет выступить защищающая свои сомнения сторона, возникнет фонд суждений о том, что было, а что нет, на котором в случае необходимости сможет базироваться и юрисдикция. Тогда уже суд решит, скажем, является ли какое-то утверждение замаскированным антисемитизмом или нет.


12 разгневанных историков

И кто будет формировать этот арбитраж? Как бы он сам не превратился в инструмент государственного вмешательства в дела историков и фиксации неприкасаемых истин.

«Присяжными» должны быть не назначенные чиновники или прикормленные госученые, которые займут нужную позицию, если им приказать, а историки-профессионалы, группирующиеся вокруг международных, а не национальных ассоциаций. Подобрать такой состав «присяжных», который бы вызывал доверие и не был замечен в пропаганде, — это искусство, но оно должно быть проявлено.

Но представим, что арбитраж рассматривает какой-то «иск» о сталинских репрессиях. Сразу вспыхнет полемика о том, кто должен в нем заседать и в какой пропорции: историки-«либералы», критики Сталина, или историки-«патриоты», защитники государственной линии любой ценой.

Не в этом дело. Должна быть обеспечена возможность поверять любые тезисы фактами. Историки будут обсуждать не то, хороший Сталин или плохой, а сделал ли Сталин то-то или не делал, а это проверяется эмпирически, источниками. А для этого, конечно, нужно иметь широко раскрытые архивы.

Заслуга последних двадцати лет прежде всего в публикациях документов — обобщающих работ скорее не хватает, а непереваренной эмпирики предостаточно. Мы жалуемся на то, что архивы закрываются, — да, отчасти закрываются, но даже то, что было открыто, до сих пор не вполне освоено. Массивы все еще секретных документов, в том числе ведомственных, должны быть тематически обозначены, и если арбитражу что-то из них понадобилось бы, то пусть или выдадут, или обоснуют отказ.

Важно, чтобы у этого арбитража был высочайший международный авторитет. Ни одна национальная историография не должна иметь монополии на решение своих национальных вопросов, потому что история уж точно всегда была глобальна, задолго до нынешней глобализации.


Национальные историографии конфликтуют друг с другом, имеют свои приоритеты, а в ситуации стран с полузакрытыми или закрытыми архивами часть источников может и утаиваться, и замалчиваться. Тогда начинаются конфликты с историографиями соседей. Прошлое-то у нас общее, двустороннее, многостороннее, а вот колокольни разные. Сам я с трудом могу представить независимого украинского историка, с чьей колокольни Бандера был бы героем. Но политики утверждают, что он герой и символ, и тогда находятся «историки», берущие под козырек.

Архивные контрреволюционеры

Часто ли историк, изучающий 1930–1940 годы, сталкивается в архивах с тем, что документы под какими-то предлогами не выдаются? Идет ли процесс рассекречивания — или движение пошло вспять и происходит, как порой говорят, «архивная контрреволюция»?

Главное оружие в руках «архивных контрреволюционеров» — это интерпретация понятия «персональные данные». Меня ведь совершенно не интересует, болел или не болел сифилисом какой-то фигурант моего исследования, и я не возражал бы, если бы мне об этом не сообщали, но мне не сообщают о нем вообще ничего. В законе прописано: если живы родственники, то они и сами имеют право на ознакомление с документами, и вправе дать доверенность тебе, и ты действуешь по их поручению. Я не сталкивался с тем, чтобы это не срабатывало. Мне отказывали в пограничных ситуациях, где можно спрятаться за фигов листок персональных данных. Тогда ты идешь к начальству, и оно, как правило, принимает компромиссно-правильное решение, если видит в тебе настойчивость и знакомство с юридической стороной дела.

Все ведь не так устроено, что Путин приказал ничего никому не давать. Главный приводной ремень — он же почти павловский рефлекс — страх архивного чиновника сделать что-то не то. «Архивной контрреволюции» по большому счету нет, а есть понятное стремление чиновника удержаться в кресле, что эффективней всего достигается подстраховкой и перестраховкой.

Вспоминается дело Супруна — историка, которого в 2009 году обвинили в незаконной передаче Германии архивных данных о немцах, репрессированных в СССР…

Дело Супруна опасно тем, что в аналогичных местах и случаях архивы будут перестраховываться и не смогут выполнять свою миссию посредников между исторической наукой и государственным хранением эмпирики. Но так, чтобы что-то прятали, какие-то фонды, какие-то описи — лично, пожалуй, нигде не сталкивался… Кроме разве что ведомственных архивов, но и там за последнее время произошли положительные изменения, в том же Подольске, в ЦАМО (Центральном архиве Министерства обороны. — «РР»), например, и в архиве ФСБ. В них теперь можно работать и даже хорошо работать.

К сожалению, не выработалась практика в спорных случаях идти в суды. Такие случаи единичны, хотя даже поражения в судах оборачиваются изменениями в архивах к лучшему. Так, после встречи в суде Георгия Рамазашвили и ЦАМО этому ведомственному архиву пришлось взять равнение на государственные. До суда, например, ты не мог пользоваться ноутбуком и должен был показывать уполномоченным девушкам свою заветную тетрадку, чтобы они проверяли, что это ты там записал и нет ли там такого, чего тебе не то что знать, а и читать не надо.


При всех оговорках, которые нужно делать в адрес басманного судоговорения, вертикаль российских судов восходит к Кремлю не повсеместно, и правовое поле местами скорее существует, чем отсутствует, то есть имеет форму архипелага, а не материка. Может быть, это наивно, но мне кажется, что суды, если туда будут обращаться читатели архивов и историки, не будут делать под козырек. Это будет игра почти на равных.

Заведомо ложная правда

В 2014 году был принят закон, вводящий ответственность за «оправдание нацизма и распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР во время Второй мировой войны». Сталкивались ли уже историки с его последствиями — или это такая дубинка, которая нужна скорее для угрозы?

Мне кажется, что это дубинка, потому что у нас уже была фарсоподобная Комиссия по противодействию фальсификации истории. Я не отслеживал судьбу этого закона. Важно, что там за подзаконные акты, где прописано, какие именно сведения являются заведомо ложными, и есть ли такие акты вообще.

От этого многое зависит. Например, одного известного мне человека коснулся политический «гнев» Жириновского, когда тот услышал по радио недостойные утверждения, будто красноармейцы насиловали немок. Но они и полячек насиловали, и украинок, и русских «остовок» тоже, поскольку у них на освобождаемой территории было все сразу — и жажда мести, и безнаказанность, и агрессивность, и неизрасходованная сексуальная энергия. Жириновский позволил себе гневаться, ибо как такое можно помыслить и уж тем более говорить? Интересно, как бы он смотрелся не на крикете у Соловьева, где он может перекричать кого угодно, кроме самого ведущего, а в суде, где столкнулся бы с серьезной и рутинной фактографией? Как бы он опровергал бессчетные свидетельства жертв и свидетельства самих насильников или комиссий, разбиравших такие случаи?

«Палачеведение»

В отличие от истории холокоста, память о сталинских репрессиях и выселении народов — это память о жертвах без палачей. Если не считать нескольких имен из высшего руководства НКВД, мы почти ничего не знаем о непосредственных исполнителях, чьими руками осуществлялся Большой террор 1937–1938 годов, когда было расстреляно около 700 000 человек. И те же депортации: что это были за люди, как они воспринимали свой «труд», как сложилась их жизнь потом… С чем связано подобное умолчание?

«Палачеведение» у нас очень мало развито в силу того, что источники, которыми может располагать исследователь, ограничены самой макушкой. Поэтому у нас есть замечательные книжки про Серова, про Ежова или еще про кого-то, но нет книг про формировавших соответствующую политику начальников управлений или отделов, таких как, если держаться депортаций, Плинер или Конрадов. Их служебные и семейные архивы нам недоступны. Только в порядке чуда можно столкнуться с кем-то из их потомков, и они вдруг согласны тебе что-то рассказать или показать.

В той же Германии о нацистских палачах известно на порядок больше. А у нас нет — все прикрыто тайной личной жизни. Государство десятилетиями не рассматривало да и сейчас не рассматривает этих людей как преступников. Оно распространяет на них своего рода защитные меры — ты о них ничего не узнаешь.

Из чего складывается наше знание? Из нормативных документов, в которых ты встречаешь имя человека и его подпись. «Капитану такому-то возглавить оперативный округ по выселению чеченцев, подпись — такой-то». Ты находишь фамилию, но у тебя нет возможности выяснить что-то еще.

Я занимался судьбой Мандельштама. Так вот о руководстве лагеря, о людях, которые были его тюремщиками, палачами, ничего нельзя найти, кроме совершенно случайных сведений. Допустим, академик Крепс, солагерник Мандельштама, помнил, что коменданта их лагеря звали Вайсбург и что он жил в Ташкенте. Спасибо Крепсу. Но после этого уже ничего не отыщешь — эти крупицы мало что говорят.


Война памяти

Кажется, что в нынешних спорах о прошлом память о войне и победе вступает в «конкуренцию» с памятью о репрессиях и ГУЛАГе. Как сложилась ситуация, что события, разделенные всего несколькими годами и связанные множеством человеческих нитей, оказались по разные стороны баррикад?

Тут немало переходных мостиков. С одной стороны, значительная часть репрессий является неотъемлемой частью истории Второй мировой войны. Те же депортации во время войны — это более чем треть из шести с лишним миллионов депортированных. Даже больше, наверное.

С другой стороны, у нас же культивируется не память о войне, а память о победе в этой войне. И стержневая мысль здесь как у Окуджавы в песне: «А нам нужна одна победа, одна на всех — мы за ценой не постоим». Как только мы начинаем говорить о цене победы, то якобы мы эту победу злостно принижаем и чуть ли не приводим ее к поражению, поскольку у нас были такие страшные жертвы. Нет установки на историческую правду, а есть установка на миф, который как черт ладана боится эмпирики, способной его не то чтобы расшатать, а лишить позолоты и глянца. Есть память о победе, можно каждое десятилетие придумывать новые наряды или украшать танки, но гораздо меньше памяти о трагедиях и ужасах войны.

Если посмотреть историю празднования победы, вы увидите, что там господствует установка скорее на пропаганду, а не на научное осмысление. Прошло уже столько времени, можно было бы ожидать естественного ослабления вожжей, но нет, они не слабеют. Сравнительно недавно перестал быть табуированным вопрос о военнопленных, теперь есть база данных, где люди могут найти сведения о своих родных. А что мешало сделать ее раньше и держать эти данные открытыми, чтобы люди могли хоть что-то узнать о судьбе, смерти или могилке своих отцов и дедов?

А как государство в последние десятилетия относилось к людям, попавшим в плен к немцам?

Я считаю, что в прошлый юбилей, в 2005 году, был окончательно упущен шанс национального примирения всех, кто считает себя ветеранами войны, но в разном качестве. Разве военнопленный виноват в том, что он попал в плен? Что, остарбайтера спрашивали, хочет ли он в Германию или нет? Сколько потом было несправедливостей. Многие после репатриации прошли через новые репрессии: кто-то действительно сотрудничал с оккупантами и делал малосимпатичные вещи, но большинство пострадало совершенно незаслуженно. Сейчас уже некого примирять. Осталась пара тысяч военнопленных, остарбайтеров (они все же помоложе были) чуть больше, но все равно очень мало. А как это важно бы было для создания гуманной и неагрессивной атмосферы в обществе! Это ведь все аукается теперешней немеряной конфликтогенностью.

А пока они были живы — их гнобили. Военнопленных — в последний раз совсем недавно, когда их вывели из процесса получения немецких компенсаций. Тут наши слились в экстазе с Германией, которая хотела на них сэкономить, Шредер этого и не скрывал. А ведь судьба советских военнопленных была принципиально иной, чем английских, французских или даже польских (за вычетом еврейских польских военнопленных). Мерить их одной меркой — это исторический нигилизм и юридический цинизм.

Идея Шредера выйти в 2005 году к юбилею, максимально облагородив немецкий мундир, была принесена в жертву немецкому Минфину. В итоге, оказавшись без серьезных лоббистов (пара историков и один адвокат — больше никого), военнопленные были успешно выведены из кандидатов на компенсацию и по российской, и по немецкой линии. Компенсацию получили только те, кто сидел в немецких концлагерях. А это для Германии было не слишком накладно, потому что из военнопленных, побывавших в концлагерях, мало кто выжил.

Приказано забыть

Недавно Минкульт отказался выдать прокатное удостоверение фильму Руслана Коканаева «Приказано забыть». Там есть эпизод, как в 1944 году войска НКВД, не сумев депортировать жителей чеченского аула Хайбах, сожгли около семисот человек. В официальной бумаге Минкульта сказано, что фильм разжигает межнациональную рознь, а факт массового убийства в Хайбахе — «историческая фальшивка». За кем здесь правда?


А с каких это пор Минкульт командует еще и историей? По сути Мединский лукавит. Источниковедческая база тут такова. В архивах есть свидетельство о том, что в ауле Хайбах и его окрестностях — это труднодоступная часть Чечни — из-за внезапно выпавшего снега было невозможно транспортировать население. Что стало с этими людьми — мы наверняка не знаем, но и не все документы об этом рассекречены.

Есть свидетельства о том, что во время депортации чеченцев были расстрелы — документы об этом можно найти и в моей с Николаем Поболем книге «Сталинские депортации». Как есть и документ, который, скорее всего, действительно следует считать фальшивкой, — это адресованная Берии записка комиссара ГБ 3-го ранга Михаила Гвишиани с сомнительным грифом «только для ваших глаз», который не использовался в советском делопроизводстве. Но есть и результаты двух расследований этой истории. Одно из них было проведено при Хрущеве, другое при Дудаеве, и оба, по слухам, подтвердили факт сожжения. Но никто так и не опубликовал толком их материалы. Нормально, чтобы была создана комиссия, в которую пригласили бы среди прочих и меня. До этого утверждать то, что утверждает Минкульт, несерьезно.

В Российском государственном военном архиве есть документы, которые подтверждают, что расстрелы были, но они документируют гораздо меньшее количество жертв и не обязательно в Галанчжойском районе, к которому относился Хайбах. Я очень сомневаюсь, что этот вопрос был настолько исторически проработан, чтобы мы могли что-то утверждать. Но даже если бы выяснилось, что сожжения не было, не надо путать документальное кино и художественное.

Автор имеет право на свою концепцию и на какие-то гиперболы, которые вполне представимы в контексте той депортационной политики: «Да, мы не людоеды, мы не расстреливаем и не сжигаем высылаемых и в газовые камеры их не бросаем, но ежели нам погода мешает, то извините и не взыщите…» Это совершенно в логике той силы, которая осуществляла депортации. Историческая правда, если она противоречит государственной политике или пропаганде, государство не интересует. Выручит миф, какой бы неправдоподобный и циничный он ни был.

А насколько хорошо мы знаем историю депортаций?

Есть целые массивы источников, которые пока не введены в оборот. Если бы их ввели, мы бы знали эту историю гораздо лучше. Те же эшелонные списки. Слава богу, с подачи «Мемориала» и Александра Гурьянова, который здесь был одним из первопроходцев, этот источник вообще нам известен. Для своих «подопечных», польских депортированных, он это очень хорошо отследил. С его подачи моему другу Николаю Поболю удалось найти эшелонный список, в котором был Мандельштам. Коллега Есипов из Вологды нашел эшелонный список Шаламова. Но то, что эшелонные списки как массовый источник до сих пор не введены в фактографический оборот в той степени, в какой они этого заслуживают, тоже факт.

Столько всего еще не сделано! Чем тратить деньги на борьбу с историей, лучше бы их потратили на саму историю и на современные формы ее фиксации.

Павел Полян. Автор или составитель книг «Не по своей воле. История и география принудительных миграций», «Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине», «Сталинские депортации, 1928–1953», «Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне. Воспоминания и документы», «Отрицание отрицания, или Битва под Аушвицем: дебаты о демографии и геополитике холокоста», «Свитки из пепла. Еврейская “зондеркоммандо” в Аушвице-Биркенау и ее летописцы».

Михаил Майзульс

Эксперт

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе