Госсмех. Сталинизм и комическое

Расшифровка передачи «Книжное казино. Истории» от 31 декабря 2022 года. 

Гость — Евгений Добренко, профессор Венецианского университета, историк сталинской культуры. Ведущий – Никита Василенко.


Н. ВАСИЛЕНКО: Приветствую всех наших зрителей. Это предновогодний выпуск программы «Книжное казино. Истории». И сегодня мы поговорим о смехе. У смеха множество свойств. Кто-то говорит, что он продлевает жизнь, кто-то утверждает, что он стирает границы между людьми. И самое главное, что смех — главное оружие против тирании. Но что, если смех оказывается в заложниках у тирана и становится его инструментом в политической борьбе? Об этом и не только мы поговорим с нашим гостем, профессором Венецианского университета, историком сталинской культуры Евгением Добренко. Евгений, здравствуйте!

Е. ДОБРЕНКО: Здравствуйте!

Н. ВАСИЛЕНКО: Евгений, поводом для нашей встречи стала книга «Госсмех. Сталинизм и комическое», которую вы написали в соавторстве с Натальей Джонссон-Скрадоль. О свойствах смеха. Что нам может рассказать об обществе то, над чем оно смеётся?

Е. ДОБРЕНКО: Вы знаете, смех может рассказать об обществе всё. Это такой феномен, к которому не случайно обращались в истории. Если мы посмотрим историю изучения смеха, к нему обращались практически все мыслители, философы. Смех в разных качествах можно рассматривать. Но для нас — индикатор культуры. Возвращаясь к вашему вступлению, хотел бы сказать, что, когда мы говорим о смехе, мы включаем сюда огромное количество вещей, очень разных вещей. И смех как обобщённое понятие вообще практически не существует. Негативное определение смеха — его противопоставление страху. Любой человек, по крайней мере моего поколения, догадался откуда пришло название этой книги: конечно, это переделанный госстрах. «Госстрах» было в СССР «Государственное страхование». Наверное, в России этого уже нет.

Н. ВАСИЛЕНКО: У нас была замечательная компания «Росгосстрах» долгое время, которая была титульным спонсором чемпионата России по футболу.

Е. ДОБРЕНКО: Только это не страхование, а страх. Государственный страх. А это государственный смех. Это смех, который используется государством. Это смех, который апроприируется государством для своих целей. Когда вы говорите, что смех является и может являться частью борьбы с тиранией. Ну да, конечно. Мы сразу вспомним с вами о сатире 19-го века, об использовании карикатуры во Французской революции или в русской революции. Да, это всё использование смеха для борьбы с режимом. И, конечно, все сразу будут вспоминать книгу Бахтина о Рабле. Смех — это основа, условно говоря, протестной культуры. То, что сегодня называют иногда антиповедением, антиистеблишмент, который подрывает серьёзность официальных постулатов. Будь то церковный постулат, политический постулат, официозная идеология. Всё это подрывает смех.

Но смех, конечно, в то же время может выполнять прямо противоположную функцию. И мы видим, например, использование той же карикатуры на протяжении всей советской истории. Условно говоря, каких-нибудь «Кукрыниксов» или Бориса Ефимова, рисовавшего карикатуры в газете «Правда» чуть ли не каждый день, участвовавший во всех кампаниях: Большом терроре, в холодной войне. И мы видим использование смеха в непрестанном троллинге, который заполнял… Возьмите тот же журнал «Крокодил», который сатирически изображал то, что власть хотела, условно говоря, высмеять, будь то агрессивный блок НАТО или стиляга, живущий в соседней квартире. И вплоть до сегодняшнего дня. «Кукрыниксов» сегодня нет, сегодня другое медиальное пространство.

Н. ВАСИЛЕНКО: Сегодня карикатуру заменили, наверное, мемы, которые есть в интернете.

Е. ДОБРЕНКО: Мемы, да. Какие-нибудь фельетоны издевательские в «Правде», «Известиях» какого-нибудь там Давида Заславского или Юрия Жукова заменили выступления Марии Захаровой с её сарказмами, льющими через край. Это всё тот же смех. Высмеивание, издевательство. То, что сегодня называется троллинг. Просто новое слово для обозначения того, чем занималась советская сатира на протяжении 70 лет. Здесь это традиция: использование смеха властью для продвижения своей повестки.

Н. ВАСИЛЕНКО: Это было всегда. Даже далеко ходить не надо. Давайте обратимся к периоду сталинизма, о котором вы говорите в вашей книге. Когда юмор оказался под полным контролем? Когда он стал госсмехом? Для меня труднопредставимо, как могли появиться Ильф и Петров, Зощенко под таким тотальным контролем, который в какой-то момент произошёл.

Е. ДОБРЕНКО: Вы в принципе всё обозначили. Классический смех, условно говоря, смешной смех, к которому мы апеллируем, говоря о смехе, содержащем потенциал критики режима, он, конечно, существовал в 1920-е. Тот, который входил в рамки разрешённого: Ильф и Петров, Зощенко, Бабель. Разные проявления. Эрдман. Это было на границе. А уже за пределами — Булгаков. Это всё существовало в 1920-е, весь этот диапазон. Можно называть ещё десятки имён. Это всё, конечно, существовало и было в советской культуре.

Когда оно всё исчезло, а оно исчезло всё к концу 1920-х — началу 1930-х, это не происходит на другой день — это процесс, он занимает какое-то время. Через какое-то время вдруг этого не стало. Не стало этого всего. Оно, конечно, никуда не делось. Зощенко был жив, слава богу. Булгаков прожил ещё все 1930-е. Они просто исчезли из публичного поля. Либо писатель перестраивался под то, что можно (конкретный случай — Зощенко или Ильф и Петров), или же писатель просто замолкал и писал в стол. Вот такие варианты. Но смех между тем заполнял всё публичное поле. Помните: «Мы будем петь и смеяться, как дети». И советская культуры производит смех в огромных, в индустриальных масштабах. Намного больше в 1920-е.

Я не буду брать примеры из литературы, они менее известны, их очень много в книге. Как раз там речь идёт о сатирических текстах, поэзии, пьесах. Театр весь сатирический советский на это работал. Более известно широкой публике, вашим зрителям и слушателям, кино. Как раз в 1934 году, в середине 1930-х, появляется первая советская комедия «Весёлые ребята», после чего каскадом идут комедии Александрова: «Цирк», «Волга-Волга», «Светлый путь». Параллельно с этим идут колхозные комедии Пырьева: «Богатая невеста», «Трактористы», «Свинарка и пастух». И там мы видим как раз госсмех во всей своей полноте. И лейтмотивом первой советской кинокомедии было «Мы будем петь и смеяться, как дети». Всё это было под лозунгом Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Как раз это веселье, эта светлая сторона сталинизма, парадная сторона, спортивные парады, улыбающиеся лица, смеющиеся женщины и дети — весь этот задник сцены как раз и является тем, что отпечаталось в сознании очень многих людей. Сегодня, когда люди говорят о Большом терроре, о таких материях, они вспоминают этот вот фон, на котором это всё развивалось. Но вы понимаете, что это был фон. Реальность была совершенно другой. Картинка была одна, реальность была другой. И это то, что искусственно, сознательно создаётся режимом. Это расхождение между видимым и реальным. И режим такие вещи делает всегда. Вплоть до сегодняшнего дня.

Н. ВАСИЛЕНКО: Получается, на службе у режима были кино, изобразительное искусство, музыка, литература. А как отличалась целевая аудитория этих видов искусств?

Е. ДОБРЕНКО: Она значительно отличалась, потому что надо иметь в виду, что советское общество в 1920—1930-е было очень стратифицировано. Оно и сегодня далеко от однородности, а сегодня ещё в большей степени. Ситуация была такой, что общество находилось в невиданной динамике. Огромные массы населения перемещались из деревни в город. Это было связано, конечно, с экономической политикой, коллективизацией, люди бежали от голода в сельской местности в 1930-е, от колхозов. А в городе шла индустриализация. Город требовал рабочую силу. И эти огромные массы крестьянского населения, которые заселяли города, пришли с определённой культурой. И здесь как раз то, о чём я пишу: глава о колхозной комедии. По сути дела это народный театр, такой вертеп, который использует систему масок народной комедии. Я её там называю колхозная комедия дель арте. Это набор стереотипов, которые проходили из комедии в комедию и в кино, и в театре, и в стихах. Персонажи, которые были очень хорошо знакомы, узнаваемы. Самый известный персонаж, о котором очень много в книге говорится, который известен всем, кто прошёл советскую школу (не знаю, есть ли сейчас «Поднятая целина»), этот дед Щукарь. Это как раз персонаж, который стал абсолютно парадигматическим. Он проходит через всю эту литературу, кино. Структурная функция всех пьес. Очень хорошо в своей поэме «За далью — даль» высмеял это Александр Твардовский. Высмеял структуру производственного романа. И, кстати, колхозного романа:

Глядишь, роман, и всё в порядке:
Показан метод новой кладки,
Отсталый зам, растущий пред.
И в коммунизм идущий дед.

Вот «в коммунизм идущий дед» — как раз такой дед Щукарь, который является предметом постоянного высмеивания, поскольку он проявляет черты прошлой жизни, которая сейчас подлежит осмеянию.

В советской культуре всегда подлежит осмеянию то, что подлежит замене и уничтожению. И правильнее даже сказать так, что-то, что подлежит замене и уничтожению, то подлежит осмеянию. Поэтому можно безошибочно понять, какие черты, какие элементы социальной жизни в данный момент являются неприемлемыми для режима.

Н. ВАСИЛЕНКО: А можем мы сравнить по десятилетиям? Понятно, что 1940-е мы сразу отбрасываем, потому что тогда юмор участвовал в «всё для фронта, всё для победы». Понятно, что 1940-е, большая часть, пришлись на трагический период Великой Отечественной войны. Но если брать 1930-е и позднесталинский период: какова была роль юмора? Есть ли какие-то сильные различия?

Е. ДОБРЕНКО: Различия действительно есть. Фундаментальных, функциональных различий нет, потому что смех был поставлен под полный контроль и выполнял определённые функции. Эти функции он выполнял на протяжении всей советской власти, которая довольно жёстко контролировала сатиру. А что было контролировать? Смех — это то, чем прощупываются границы разрешённого, это цензурируется прежде всего и больше всего. Смех связан с сатирой, с критикой. А критика — то, что цензурируется и то, что беспокоит прежде всего. Функционально — нет, не изменилось. Но изменилось, несомненно, по функциям. В книге есть 3 главы, которые писала моя соавтор, Наталья Джонссон-Скрадоль. И она как раз анализировала официальный смех 1930-х.

Сегодня трудно себе представить, но на страшных, кровавых пленумах 1930-х, где арестовывали членов Политбюро, решались судьбы и жизни людей, всё это проходило в страшном веселье, под шутки, смех зала. И там было очень много всего невероятно смешного. Это был, конечно, смех далёкий от беззаботности, но его было невероятно много. И она как раз это исследовала. В 1930-е этот аккомпанемент был. Он присутствовал в весьма активном публичном поле. Высмеивание в карикатурах, газетах подлых шпионов, убийц, диверсантов в карикатурах это было везде, в саркастических. Не забывайте, что сарказм — одна из форм смеха. Сарказмом было залито всё публичное пространство.

Во время войны смех играл огромную роль в мобилизации. И как раз тут тоже специальная глава посвящена смеху в период войны и полюсным фигурам, использовавшим смех. С одной стороны, такой народный юмор — «Василий Тёркин» Твардовского. А с другой стороны — саркастический, убийственный смех в публицистике Эренбурга. Популярностью огромной пользовались и тот, и другой. Эренбург был самым популярным советским публицистом периода войны. И тот сарказм, и та культура издевательства над врагом, широко культивировалась не только в публицистике Эренбурга, но также и в карикатурах. Там смех использовался в мобилизационных целях.

А после войны началась холодная война. И дальше уже пошла очень нам знакомая по позднесоветскому периоду. Выработался язык этих карикатур, сарказма, который начался как раз в 1946 году. Наталья Джонссон-Скрадоль как раз пишет о карикатурах визуальных. А я пишу о литературе (драматургии и поэзии) холодной войны, где культура троллинга просто цветёт буйным цветом.

Она сегодня не просто жива. Эта традиция продолжается. И каждый день я с большим интересом слушаю, что нам сообщают из МИДа, какие очередные сарказмы льются с трибун Госдумы всякими спикерами и т. д. Это невероятно всё. Это такие наследники Давида Заславского в чистом виде. Если вы начнёте смотреть этот дискурс и эту визуальную культуру с 1946 года, она вся сегодня жива в российском публичном дискурсе.

Н. ВАСИЛЕНКО: Спишем это на преемственность поколений. Мне понравилась одна цитата в вашей книге, что смех нельзя предписать, смех — нарушение запрета. И всё-таки он стал инструментом тоталитарного режима. Но при этом должна же была контркультура, какой-то народный юмор. Как она сочеталась с официозом?

Е. ДОБРЕНКО: Поскольку эта книга построена вся на различении казалось бы неразличимых вещей, я бы здесь сразу обратился к тому, что понимать под народным юмором. Народный смех очень разный. Для того чтобы понять, насколько он разный, я назову 2 пары: Петросян и Жванецкий. Помните, есть реприза у Жванецкого «Сличайте, сличайте». Похожи? Нет, не похожи. Вы о каком народном юморе говорите? О юморе Тарапуньки и Штепселя или о юморе Карцева и Ильченко? Когда мы говорим «народный юмор», мы имеем в виду юмор либо разрешённый. Но разрешённый юмор — конечно, Петросян. Народный — народный. Толпы идут и смеются над всеми этими шутками, которые находятся ниже пояса. Это смешно. Это юмор, которому учили в СССР, начиная с 1930-х. Это юмор деда Щукаря. И это современные его формы. Сегодня над дедом Щукарём может смеяться какой-нибудь недозрелый подросток, это может быть ему смешно: про то, как он лягушку съел и т. д. Сегодня это уже не смешно. Это был смех для вчерашнего полуурбанизированного крестьянина, которому этот юмор на завалинке был смешон. И для его ребёнка. А сегодня — городской. А городской юмор — Петросян. Он смешон внукам и правнукам деда Щукаря. А это огромные массы населения, потому что большинство населения страны генетически пришло из этой культуры в другом поколении. Но они являются наследниками, они впитали эту культуру, этот уровень. И это смешно, это юмор, доступный народу. Или же юмор, который полностью соответствует политике партии. Выходит Михаил Задорнов и говорит: «Американцы же все дэбилыыы» — и зал просто взрывается от восторга и хохота. И это народный юмор.

Есть другой народный юмор. Это юмор, который находится за пределами или прямо на границе дозволенного — недозволенного. Как Жванецкий. Тут разрешаем — тут запрещаем. Это можно, а это нельзя. Всё на грани. Это юмор, который указывает границу. По этой границе мы движемся. Вы идёте по такой узкой тропиночке, где шаг в сторону — расстрел. И это юмор, который тоже является народным, потому что он разделяется на тот, который можно услышать со сцены или даже в телевизоре, в записи.

Я помню, когда концерты Жванецкого, Карцева, Ильченко в записях ходили. И их слушали так же, как слушали Высоцкого на бобинах ещё. А это уже юмор политического анекдота. Политические анекдоты уже точно находились за пределами дозволенного. И, конечно, государство в карательном отношении по-разному реагировало на политические анекдоты. Если в 1930-е человек просто отправлялся в лагерь за ними, то в 1970-е, когда они циркулировали по всей стране и репрессии не работали, вы всё равно знали: вы могли дома в компании рассказывать политические анекдоты, но вы не станете их рассказывать секретарю парткома учреждения, где вы работаете. Вы понимали, где это можно, а где нельзя. И это тоже назовём народным юмором. Народный юмор — тот, что находится за пределами разрешённого. Это один народный юмор.

Дело в том, что Задорнов не находится за пределами разрешённого. И Петросян не находится за пределами разрешённого. Они как раз находятся по эту сторону разрешённого. Юмор следует делить не по народности и антинародности. Как раз народность была очень широко использована режимом. И как раз режим опирался на народный, понятный, доступный юмор. Смех с самого начала строился не как юмор высоколобый, а именно юмор понятный, как говорят в народе, каждому дураку. И именно шутки для чайников. Это юмор понятный всем. Изменилось только то, что тогда мы имели дело с дедом Щукарём, а уже в наше время мы имеем дело с его наследниками, внуками и правнуками. В этом и вся разница. Конечно, изменились немного представления. Шутки сегодня не о лягушках и каких-то там поросятах, о которых рассказывал дед Щукарь, а другие какие-то темы. Я иногда прослушиваю концерты в YouTube. Они невероятно интересные.

Н. ВАСИЛЕНКО: Из профессиональной необходимости.

Е. ДОБРЕНКО: Они мне интересны чисто антропологически. Мне очень интересна как раз реакция зала. Это юмор, который пользуется невероятной популярностью. Я вам больше скажу: для меня было большой загадкой популярность Жванецкого, потому что вы же понимаете, что юмор Жванецкого намного более сложен. Там шутки сложные для понимания широкой публикой. А как раз реакция на Задорного мне казалась невероятным феноменом. Петросян — уже совсем уровень ребят в трениках, которые стоят во дворе курят. А Задорнов — для средней публики. Юмор невероятно популярен был. Но он весь был таким. Это «давайте, ребята, будем вместе смеяться с «Российской газетой»». Ну, прекрасно. Точно так же, как нас приглашали Тарапунька и Штепсель смеяться с газетой «Правда». Ну, смеёмся.

Н. ВАСИЛЕНКО: Насколько было велико влияние лагерной культуры на юмор? Много людей оказалось в тюрьмах, сидели, выходили. Они привносили что-то своё в общество.

Е. ДОБРЕНКО: Лагерная культура — очень не только сложный, но и отличный, немножко другой феномен. О юморе я бы там не говорил. Это очень жестокий и циничный смех. И он, несомненно, проникал в общество. Сейчас он дикими дозами вливается в общество. Это мы все видим и знаем, это происходит на наших глазах. Вместе с культурой публичного дискурса, который опускается до уровня приблатнённой брани и языка совершенно непотребного. Мне кажется, что именно этот юмор пришёл в культуру на волне противостояния официальной культуре.

Проблема того, что называлось тоталитарной культуры сводится к тому, что она вытесняет из медиального пространства все другие формы, все другие дискурсы. И заполняет собой всё. Когда она заполняет собой всё, начинаются поиски выхода в какие-то, грубо говоря, щели. Одна из таких щелей возникает в 1960-е на волне возникновения контркультуры советской. Такой контркультурой была во всех смыслах культура бардовской песни. Она противостояла официозу. Это такая музыка под гитару. Один мой коллега, уже ушедший от нас, американский киновед очень известный Владимир Бодунов мне однажды сказал: «Ты знаешь, чем отличается сталинская культура от постсталинской? Очень просто: в центре сталинской культуры была гармошка, а в постсталинской кульутре — гитара». И за этим очень тонким наблюдением стоит очень много. Гитара, конечно, городской инструмент. Гармошка — инструмент деда Щукаря. Эта культура бардовская, из которой потом возник Высоцкий, — это то, что стало частью интеллигентской культуры. Оно принесло с собой разрушение очень многих интеллигентских табу. И я бы не сказал, что она принесла лагерную культуру. Но такое искусственное огрубление, такую брутальную маскулинность. Очень многие элементы этого начали входить в интеллигентскую культуру через бардовскую песню, через Высоцкого.

И это процесс, который шёл в 1970-е. Но он шёл медленно. А в 1990-е это хлынуло широким потоком. А уже со знаменитого упоминания сортира это перешло на уровень публичного дискурса, чуть ли не государственного. Так стало можно говорить. А сегодня просто можно говорить такое, что даже в тяжёлом сне такое представить было невозможно, как такое могло нестись с экранов телевизора, потому что это вошло уже в публичный дискурс. Это как процесс кровообращения. Если это впускать в таких дозах, оно начнёт курсировать по всему организму. Этот дискурс, эти разрешённые вещи, обороты, слова, понятия.

Н. ВАСИЛЕНКО: А можем ли мы сказать то же самое по отношению власти и смеха? В том смысле, что госсмех после развала СССР никуда не исчез, а просто получил какую-то преемственность.

Е. ДОБРЕНКО: Госсмех исчез вместе с советским режимом. Просто испарился вместе с этой идеологией. И мы это все хорошо помним. Процесс этого выпаривания произошёл в эпоху перестройки, потому что общество абсолютно переключилось. Где главным образом, в какой сфере существовал в брежневскую эпоху госсмех? Поскольку у нас в стране всё в порядке, смеялись люди главным образом над «Иван Васильевич меняет профессию». Такой тёплый юмор. Что-то ироническое у Эльдара Рязанова. А когда он переходил грань, как в «Гараже», уже занавес опускался: выталкивалось из публичного поля это, не допускалось туда. Весь госсмех продолжал жить главным образом, как сегодня сказали бы, международной повесткой. Вот этим высмеиванием Запада, НАТО. «У нас завтра Новый год, но не веселы лица парижан», — помните, как нам рассказывали в «Международной панораме». Ну так и сегодня рассказывают. Я смотрел буквально на днях прекрасный ролик про хомячка, которого мы тут едим. Это потрясающие, конечно, вещи. И этим жил госсмех.

Во время перестройки, когда весь фокус перемещается на переоткрытие прошлого, идёт опять дискурс разрядки, нового мышления, мира во всём мире. Всё это выпаривается. Весь этот мобилизационный потенциал функций госсмеха выпаривается в эпоху Горбачёва.

В 1990-е это существует на параллельных площадках. Одновременно популярными являются для масс зрителей Петросян, если хотите юмор про ниже пояса, кому нравится, что американцы дэбилы — пожалуйста, вот вам полные залы на Задорнове. Кому нравится что-то более осмысленное — вот, пожалуйста, вам Жванецкий. Всё это присутствовало.

В более поздний период, в современной России последних 20 лет, конечно, по мере того как под контроль берутся СМИ, мобилизационные функции и по мере того как журналистика превращается в пропаганду, все элементы госсмеха активируются. Всё это возрождается, наполняются старые меха новым вином. Я не знаю, в каких кладовых это вино. Видимо, в «Останкине» есть, на Смоленской площади. Но этим вином потчуют публику в огромных количествах. И понятно, что культура госсмеха ожила. Это такой призрак: вы наполните его кровью — он опять оживёт. Вот он ожил, он гуляет по экрану. Он в этом сарказме живёт.

Н. ВАСИЛЕНКО: Раньше призрак коммунизма бродил по Европе, теперь признак госсмеха.

Е. ДОБРЕНКО: Госсмех — это только инструмент для продвижения определённой повестки. И он становится инструментом, используемым государством для продвижения этой повестки. И он очень важен, потому что вы не можете мобилизовать большие массы населения при помощи одних передовых статей и при помощи одних длинных и скучных речей, какими бы грозными и агрессивными они ни были. Для огромной массы населения, которое просто не будет врубаться в эти слова, в совершенно непонятные этой массе населения термины, типа «денацификации», вы ничего им не втолкуете. И для того, чтобы втолковать, нужно что-нибудь такое понятное и доступное на языке агитпропа, а ля Мария Захарова. Вот этот язык понятен, этот язык доступен. На этом языке сегодня говорит российский МИД, на этом языке говорит практически российское государство. И поэтому язык понятен огромному числу людей. И в этом одна из причин поддержки режима. И советский режим это знал, и нынешний режим это знает, что, для того чтобы получить эту поддержку, надо говорить на понятном людям языке. А язык смеха — язык низовой, понятный. В его основе лежит, сидит, стоит дед Щукарь, всем понятный. Понятный этим людям. На этом языке власть и говорит.

Н. ВАСИЛЕНКО: На этом языке, на языке деда Щукаря. К сожалению, время программы подошло к концу. «Книжное казино. Истории» прощается до следующего года. Увидимся в следующем году. Читайте больше хороших книг, получайте больше добрых вестей. И самое главное — пусть новый год будет действительно новым. До новых встреч!

Автор
Ведущий – Никита Василенко
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе