В 1928 году прогремело на всю страну написанное под впечатлением от Шахтинского дела и опубликованное в «Комсомольской правде» стихотворение Владимира Маяковского «Вредитель».
В советские времена этот процесс представлялся как иллюстрация классовой борьбы, разветвленного контрреволюционного заговора, а в западной и либеральной литературе вот уже 85 лет изображается как заказная фабрикация, основанная на «выбитых» у подсудимых самооговорах. Кто прав? Тот, кто говорит, что дело было, по сути, двойным, объединило разные, слабо связанные между собой события и обстоятельства.
В 1919 году, когда красные заняли Донбасс, в Ростове-на-Дону горнопромышленники провели совещание, на котором решали, как управляющим предприятий и инженерам действовать (надеялись, что временно) при советской власти. Выработанные инструкции рекомендовали специалистам оберегать шахты и оборудование от разрушения и разграбления и в то же время тормозить выработку перспективных месторождений, минимизировать ущерб для собственников, когда те вновь «вступят в законные права». То есть были созданы вполне реальные, отнюдь не вымышленные подпольные структуры.
Владельцы в большинстве своем очутились в эмиграции и там в общем-то не бедствовали. Крупные предприниматели и банкиры позаботились еще до октября (а то и до февраля) 1917-го вывести за рубеж капиталы, включились в западный бизнес. В Париже возникло «Объединение бывших горнопромышленников Юга России» во главе с Борисом Соколовым. Другие угольные боссы обосновались в Варшаве, создав «Польское объединение бывших директоров и владельцев горнопромышленных предприятий в Донбассе» под председательством шахтовладельца поляка Иосифа Дворжанчика.
В то же время управляющие, инженеры, техники оставались на родине. В разоренном Советском Союзе они стали «буржуазными спецами», однако этот статус был довольно высок. В нищей кадрами стране профессионалы получали большие оклады, им создавались привилегированные бытовые условия. Маяковский на сей счет протрубил: «Мы отдавали им последнее тепло,/ жилища отдавали, вылощив,/ чтоб на стене орлом сиял диплом/ им-пе-раторского училища./ В голодный волжский мор работникам таким/ седобородые, доверясь по-девически,/ им отдавали лучшие пайки:/ простой, усиленный, академический!»
При всем при том ни для кого не являлись секретом их далеко не просоветские взгляды. В руководстве Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), Госплана, финансовых органов работали несколько бывших товарищей министров Временного правительства, известные общественные и политические деятели дооктябрьской России. «Спецы» более или менее регулярно встречались друг с другом (к примеру, в Москве у видного меньшевика Николая Суханова имелся свой «политический салон»), госпереворотов не готовили, но обсуждали актуальную ситуацию и перспективы. Союзниками считали «правых уклонистов» Николая Бухарина, благодаря которым вроде бы не исключалась эволюция общества в сторону буржуазной демократии. На случай падения власти коммунистов, хаоса, интервенции составляли политические программы, списки членов будущего правительства.
«Спецы» бывали в командировках за рубежом, в СССР сотрудничали с иностранными представителями. Методика влияния из-за границы на свои предприятия отрабатывалась хозяевами еще в Первую мировую войну, когда немецкие собственники выехали, а русские управляющие остались, продолжая выполнять их указания.
В Советской России подобное вскрылось в 1923 году. Жена главного инженера Кадиевского рудоуправления рассорилась с мужем, явилась в ГПУ и рассказала, что она сама ездила в Харьков, где передавала сведения о шахтах советнику консульства Польши (бывшему совладельцу тех же Кадиевских рудников). Оттуда женщина привозила деньги и конкретные указания, например, сдерживать разработку полезных ископаемых. В результате шесть человек были арестованы за экономический шпионаж и вредительство. Тогда не требовались никакие диверсии, достаточно было недосмотреть за воровавшими рабочими, согласиться на неправильную прокладку шурфа, «не заметить» явные нарушения... Подобные группы вредителей были выявлены на предприятиях Югостали, заводах Нобеля, Днепровском металлургическом.
Однако то дело широкого освещения не получило и к массовым проверкам на предприятиях не привело. Сказалась, вероятно, атмосфера нэпа. Советское правительство широко открыло двери для иностранных промышленников, а раздачей концессий ведал лично Троцкий. В тот период положение «спецов» еще больше упрочилось. Промышляли здесь и некоторые из бывших российских тузов, те, что имели во власти сильных покровителей. Так, дядя Троцкого Абрам Животовский с коллегами-банкирами Добрым, Цейтлиным, Лесиным, Высоцким, Златопольским создали в Париже «замаскированный советский банк» и получили для этого из Москвы 25 миллионов франков. Бывший управляющий заводов Нобеля Александр Серебровский возглавил Нефтесиндикат СССР, а после — Главное управление по цветным металлам, золоту и платине. В экономическом управлении ВСНХ высокую должность занимал представитель банкирской семьи Гинзбургов.
Мотивация и способы вредительства стали несколько иными. Теперь уже требовалось не сберегать шахты и ресурсы до возвращения хозяев (ставшего крайне проблематичным), а снижать выработку, чтобы предприятие было признано нерентабельным и перешло к иностранцам. Среди бывших владельцев шахт Донбасса западные бизнесмены составляли немалую долю. Заинтересованность в возвращении прежней собственности через концессии проявили французские углепромышленники Ремо и Сансе, а также упоминавшийся выше поляк Дворжанчик.
В 1927 году обстановка изменилась. Троцкистско-зиновьевская оппозиция была разгромлена, а победители взяли курс на сворачивание нэпа, отказ от концессий и широкомасштабную индустриализацию. Провал планов экономического закабаления нашей страны вызвал резкое ухудшение отношений с Западом. За границей участились международные демарши, провокации, активизировалась заброска в Советский Союз белогвардейских террористических групп. Нагнеталась истерия, грозившая войной. Все это как раз и сказалось на Шахтинском деле.
В том же 1927-м на шахте им. Красина (в поселке Шахты) произошел обвал, погиб рабочий. За грубое нарушение техники безопасности заведующий Беленко был обвинен по статье «Небрежное и халатное отношение к своим обязанностям». Отделался легко — подпиской о невыезде и понижением в техники с переводом на другую шахту. Однако в дальнейшем, после многочисленных заявлений рабочих, к проверкам подключилось ОГПУ. Выявились отвратительные условия труда и быта горняков, обманы и обсчеты со стороны администрации, хамское отношение — вплоть до мордобоя — «спецов» к рабочим (при массовой безработице попробуй пожалуйся). Вопиющие безобразия приводили к забастовкам, манифестациям, а в 1923 году — даже к стрельбе и ранениям. Для обуздания разбушевавшихся страстей Шахтинский округ передали из состава Украины в Северо-Кавказский край РСФСР.
Сам поселок перешел в ведение полномочного представительства ОГПУ. Ретивый глава силового ведомства Ефим Евдокимов решил это дело раскрутить, придать ему масштабность. Речь уже пошла о заговоре и шпионаже. Получилось грубо и хлипко. Из двух давших основные показания фигурантов один состоял на учете у психиатров, второй, наговоривший невесть чего, выбросился из окна. Силясь найти «западный след», правоохранители арестовали троих находившихся в Шахтах специалистов германских фирм. Впоследствии их пришлось освободить. В конце 1927 года Евдокимов свой доклад о заговоре представил председателю ОГПУ Вячеславу Менжинскому и получил от ворот поворот из-за отсутствия весомых улик.
Однако расследование в Шахтах подстегнуло другую структуру — ГПУ УССР, в чьем ведении находился остальной Донбасс. В результате всплыли копившиеся с 1923 года факты и обстоятельства. Следствие вышло на руководителей харьковского треста «Донуголь». Прямо или косвенно к их сети были причастны «группы вредителей» в 11 из 28 рудоуправлений Донбасса, а в Москве их теневую деятельность поддерживали высокопоставленные «спецы» из плановых органов, Наркомата угольной промышленности и лично председатель научно-технического совета каменноугольной промышленности ВСНХ Лазарь Рабинович, в прошлом директор и акционер Ирининского каменноугольного общества.
Правительство не являлось инициатором расследования, но, когда пошли доклады с двух сторон — из Харькова и Шахт — и обозначился широкий масштаб «вредительства», возникла идея открытого судебного процесса.
Власти хотели несколько встряхнуть народ, повернуть от нэповского благодушия к мобилизации, к повышению бдительности в условиях военной угрозы. В серьезность возникшей проблемы советские руководители поверили не сразу. В Политбюро была создана специальная комиссия, которая отправила в шахтерский край лидера профсоюзов Михаила Томского. Позже Ворошилов его спросил: «Скажи откровенно, не вляпаемся мы при открытом суде в Шахтинском деле? Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?» Профсоюзный руководитель ответил: «По Шахтинскому и вообще по угольному делу такой опасности нет, ибо картина ясная».
Уточняющая фраза «и вообще по угольному...» представляется ключевой, поскольку в Шахтах были получены неопровержимые доказательства лишь страшных злоупотреблений и служебных преступлений администрации, а политические обвинения повисали в воздухе. Однако параллельное, харьковское следствие вскрыло и структуры заграничных связей, и факты получения из-за рубежа немалых сумм за исполнение «спецами» пожеланий заказчиков.
На это обратила особое внимание комиссия Политбюро. В протоколе от 11 апреля 1928 года она отметила: «Связь с польской миссией и бывшими акционерами явственно и косвенно устанавливается лишь по делу «Донугля», в то время как по Шахтинскому делу устанавливается лишь наличие этой связи без точного установления, кто, когда и где имел эту связь». В общем, решили-таки два дела слить в одно.
Всего было арестовано несколько сотен человек. Полную, огульную фальсификацию доказательной базы опровергает хотя бы то, что для значительной части фигурантов вину сочли недоказанной (их отпустили), а вредителей нашли лишь в 11 рудоуправлениях. 82 человека отправились в лагеря во внесудебном порядке, по приговору коллегии ОГПУ. На скамью подсудимых в столичном Доме Советов попали 53 человека. «Выбивание» признаний к ним явно не применялось. Процесс был открытый, с адвокатами и многочисленными иностранными журналистами. Двадцать подсудимых полностью признали свою вину, 11 — частично, 32 не признали вообще.
Были и натяжки. Например, в одну контрреволюционную организацию «объединили» шахтинскую группу и сеть «Донугля», приписывали этому «синдикату» зловещие планы на случай интервенции: одним махом вывести из строя всю угольную промышленность СССР. Такое, учитывая ожидания войны в 1928 году, могли добавить из пропагандистских соображений. В целом же факты были вскрыты вполне достоверные, подтвержденные экспертизой и свидетельскими показаниями, в том числе — о подпольной деятельности ряда выполнявших платные заказы из-за рубежа групп. В любом случае злоумышленники действовали в ущерб родной стране и народу. (Даже находившийся в изгнании Троцкий, будучи во всем оппонентом Сталина, подтверждал реальность Шахтинского дела.)
После полутора месяцев заседаний четверых обвиняемых суд оправдал, четверых осудил условно, 34 получили различные сроки заключения. Одиннадцать человек были приговорены к расстрелу, причем в отношении шестерых суд сам ходатайствовал о помиловании, и казнь им была заменена 10-летним заключением.
Сталин тогда предложил вообще никого не расстреливать. Это может служить косвенным подтверждением того, что «планы масштабных диверсий на случай войны» являлись лишь пропагандистским довеском, а острастку зарвавшихся «спецов» генеральный секретарь счел уже вполне достаточной.
Предложение Сталина категорически отверг Бухарин, тот самый, которого западническая интеллигенция считала (и считает) чуть ли не своим. По настоянию последнего большинство Политбюро проголосовало за расстрел, и пятеро осужденных были казнены. Вместо умеренной острастки Бухарин с Ягодой развернули кампанию гонений на всех без разбора «спецов» в промышленности, армии, Академии наук... Для развернувшейся индустриализации, тем более в условиях военной угрозы, подобная «чистка» становилась сама по себе грандиозным вредительством с непредсказуемыми последствиями.
Останавливать этот беспредел пришлось генеральному секретарю ЦК ВКП(б). 23 июля 1931 года он огласил свои «шесть условий» победы социализма, осудил «спецеедство» и призвал заботиться о квалифицированных специалистах старой школы. Ведь в большинстве-то своем они служили честно.