— Правда ли, Эдуард Амвросиевич, что в политбюро ЦК вы активно ратовали за вывод советских войск из Афганистана?

— Чтобы ответить на этот вопрос, надо вернуться в декабрь 85-го. Тогда в Москву для консультаций прибыли высшие афганские руководители, включая председателя Революционного совета Бабрака Кармаля и его преемника Наджибуллу, возглавлявшего службу госбезопасности. В конце переговоров, в которых с нашей стороны участвовали Горбачев, Громыко и я, Михаил Сергеевич сказал: «Так не может продолжаться вечно. Нашим солдатам придется покинуть Кабул. Мы все дадим — базы, оружие, боеприпасы, технику, включая танки и вертолеты, но вы должны сами навести порядок дома». Афганцев заявление не обрадовало, они прекрасно понимали, что их режим держится на русских штыках. Но слово было произнесено, оставалось дождаться дела. Меня назначили председателем специально созданной комиссии политбюро по Афганистану, и я твердо сказал себе, что приложу все усилия для скорейшего решения проблемы.

25 февраля 1986 года открывался XXVII съезд КПСС, первый для Горбачева как генсека. Я попросил его включить в доклад тезис по Афганистану, и он согласился. Но в руководстве страны не всех устраивала такая постановка вопроса, на Михаила Сергеевича начали активно давить военные вместе с другими силовиками, и у меня зародились сомнения, что Горбачев устоит. Действительно, поздно вечером 24 февраля членам политбюро по существовавшему тогда правилу разослали последний вариант доклада, с которым генеральный секретарь собирался выступить на съезде партии. Я бегло просмотрел текст и не обнаружил никаких упоминаний об афганской проблеме. Хотя уже стояла глубокая ночь, решил не ждать утра и позвонил Горбачеву домой. Он сразу снял трубку, я объяснил причину, по которой беспокою в столь неурочный час. На несколько секунд повисла пауза... Потом Михаил Сергеевич проговорил: «Эдуард, может, подождем немного? Еще не время». Я ответил, что тогда сам выступлю на съезде: «Тянуть нельзя! Народ наверняка меня поддержит, а вы окажетесь не в лучшем свете». Горбачев снова помолчал, после чего подвел черту под разговором: «Ладно, убедил. Завтра добавлю в речь пункт о выводе войск». Утром, когда я собирался выезжать со Смоленской площади в Кремль, Михаил Сергеевич позвонил из машины и, посмеиваясь, чтобы скрыть неловкость, сказал: «Твое поручение выполнено, Эдуард!»

Действительно, с трибуны съезда Горбачев на весь мир заявил о намерении в кратчайшие сроки вернуть войска на родину. Но время шло, а реальных перемен не происходило, в Кабул с прежней регулярностью продолжали летать военно-транспортные самолеты: туда они везли свежее пополнение, а обратно забирали «груз 200» — цинковые гробы с останками погибших. По службе мне восемь раз довелось побывать в Афганистане, я видел, что страна лежит в руинах, хозяйство ее разрушено, народ доведен до нищеты и предельно озлоблен. Продолжать агонию было преступно. Многократно говорил об этом на заседаниях политбюро, но вместо ответа обычно наталкивался на глухое раздражение. Военно-промышленное лобби не скрывало заинтересованности, чтобы афганская кампания тянулась максимально долго, высший генералитет сказочно наживался на торговле оружием и наркотиками, его не волновало, что за преступный бизнес жизнями платят молодые ребята. Наджибулла, в 86-м году сменивший Кармаля на посту главы государства, видел мое отношение к происходящему и, когда я прилетел в Афганистан в очередную командировку, вдруг сказал: «В составе советского контингента находится 1649 кавказцев, из них 314 — грузины. Мы всех сосчитали, никого не забыли. Если хотите, забирайте земляков с собой, но остальных солдат не трогайте». Я внимательно посмотрел на Наджибуллу и ответил, что представляю не Грузию, а Советский Союз, чужими жизнями торговать не приучен, поэтому буду добиваться вывода всех войск. Помню, какое тяжелое впечатление произвела на меня встреча с нашими солдатами и офицерами, состоявшаяся в Кабуле, кажется, летом 1988-го. Я настраивался на откровенный диалог, готовился отвечать на любые, даже острые вопросы, но переполненный зал молчал. «Афганцы» сидели с потухшими глазами и отсутствующим выражением на лицах. Мне так и не удалось втянуть людей в разговор, кажется, они потеряли окончательную веру, что смогут вернуться к родным живыми и здоровыми. В Москве на заседании политбюро я снова поднял вопрос о выводе войск. Возник спор. Наиболее активно мне возражали секретарь ЦК, бывший председатель КГБ СССР Чебриков и его преемник на этом посту Крючков. Я не выдержал и прямо спросил Горбачева: почему не выполняется решение съезда, как мы будем людям в глаза смотреть? Лишь тогда воз сдвинулся с мертвой точки, начались практические шаги к возвращению советских солдат на родину. Я контролировал процесс до самого конца, даже участвовал в обсуждении маршрута отхода войск. Было решено идти по районам, где живут таджики. Расчет оказался правильным, в спину нашим ребятам никто не стрелял, удалось избежать ненужных потерь. Полностью вывод ограниченного контингента, как известно, завершился 15 февраля 1989 года, но еще долго, до отставки с поста министра, я продолжал курировать афганское направление, следил, чтобы режим Наджибуллы получал необходимую помощь от Советского Союза. Потом СССР исчез с карты мира, а руководству новой России было явно не до соблюдения прежних договоренностей.

— Как, кстати, складывались ваши отношения с Ельциным, Эдуард Амвросиевич?

— Пока Борис Николаевич работал в Свердловске, он раза два прилетал в Тбилиси, мы встречались, общались, немножко выпивали. Конечно, в меру, соблюдая приличия... Потом я стал министром, а Ельцин возглавил московскую парторганизацию, и мы пересекались уже на заседаниях и совещаниях в ЦК. Когда Борис Николаевич неожиданно выступил с резкой и не очень понятной критикой в адрес Горбачева, я сначала не хотел вмешиваться в спор, но потом вышел на трибуну и подробно объяснил, почему не могу согласиться со словами Бориса Николаевича. Все, на том нашей дружбе пришел конец. Хотя мы и продолжали общаться. Утром 19 августа 91?го в теленовостях сообщили о создании ГКЧП, я понял, что в стране совершен государственный переворот, и из квартиры в Плотниковом переулке пешком отправился в Белый дом. Меня провели в кабинет к Ельцину. Он показал проект указа о переподчинении ему расположенных на территории России союзных войск и спросил: «Подписывать этот документ?» Мой ответ был краток: «Немедленно! Иначе будет поздно!» Потом я вышел к людям, собиравшимся к Дому Правительства. Кто-то крикнул: «Шеварднадзе с нами!» Народ мигом подхватил, начал скандировать. Тогда я ответил: «Ельцин с нами!» Чтобы Борису Николаевичу не было обидно...

Там же, в Белом доме, я встретил Мстислава Ростроповича и очень удивился. Оказывается, он прилетел из Парижа, решив с автоматом в руках защищать молодую российскую демократию. Характерный поступок для этого великого человека и замечательного музыканта! К слову, мы познакомились при весьма необычных обстоятельствах. Это произошло... заочно. Сейчас объясню. В 70-е годы у Мстислава Леопольдовича были приятельские, можно даже сказать, братские отношения с министром внутренних дел СССР Николаем Щелоковым. И вот однажды в московскую квартиру Ростроповича и Вишневской пришел мужчина с тяжелым чемоданом. Он поставил груз на пол и сказал: «Внутри — деньги. Много! Очень! Отдам их вам, если выполните маленькую просьбу. Уговорите Николая Анисимовича забрать Шеварднадзе из Тбилиси! Пусть назначает своим замом в министерстве, дает любую должность здесь, в Москве, лишь бы ноги того не было в Грузии!» Интеллигентного Мстислава Леопольдовича визит незваного гостя сильно озадачил, а Галина Павловна без долгих раздумий выставила наглеца за дверь, проговорив напоследок: «И чемоданчик прихватите, пока не сдали вас в милицию. Не по адресу обратились! Мы взяток не берем, зарабатываем честным трудом!» До сих пор не знаю, кто снарядил гонца, почему он пришел именно к Ростроповичу. Мстислав Леопольдович рассказал эпизод замечательной пианистке, профессору Московской консерватории Элисо Вирсаладзе, с которой дружил. От нее история стала известна мне... Позже я встретился с Ростроповичем, он подтвердил: все так и было. Потом Мстислав Леопольдович не раз приезжал по моему приглашению в Тбилиси, мы стали друзьями. В последние годы, правда, виделись редко из-за напряженного графика: у Ростроповича — гастроли и концерты, у меня — президентские обязанности...

— ...которые вы сложили досрочно и, скажем так, не вполне добровольно. В отличие от отставки с поста министра иностранных дел, случившейся 20 декабря 1990 года. Для многих тот ваш шаг стал неожиданным.

— Но не для меня. Все к тому шло. Я ведь получал различную информацию не только по официальным дипломатическим каналам, но и кулуарно. В аппарате МИДа на серьезных участках работали вчерашние выпускники МГИМО, а бывшие однокурсники этих ребят после окончания вуза служили в КГБ, ГРУ, других структурах. Молодые люди встречались и по-дружески обменивались новостями из категории тех, о которых не пишут в газетах и не сообщают по радио. В какой-то момент мне стали поступать настойчивые предупреждения о готовящемся выступлении контрреволюции. Я перепроверил сообщения через несколько источников, они подтвердили: да, это не шутки, все серьезно. Полученными сведениями я решил поделиться с Горбачевым, сказал ему: «В стране творится неладное, может случиться беда». Он отреагировал странно. Вроде бы внимательно выслушал, но мер не предпринял, оставил все по-прежнему. Чуть позже я повторно заговорил о своих опасениях. На этот раз Михаил Сергеевич раздраженно отмахнулся: «Брось тучи сгущать, Эдуард! Какая контрреволюция? Откуда?»

— Как вы, кстати, обращались к Горбачеву наедине?

— Без свидетелей обычно звал Мишей. Мы же давно знали друг друга. Но на публике — только по имени и отчеству... Отношения у нас были товарищескими и доверительными, пока году в 88-м я не почувствовал: Горбачев не то что ревнует, но потихоньку отодвигает меня в сторонку. Может, ему не нравилось, что я напрямую общался с мировыми лидерами, пользовался авторитетом внутри страны? Не знаю. Потом много размышлял, почему Горбачев так настаивал на моем приходе в МИД. Ведь Громыко был суперпрофессионалом и с новым генсеком вел себя подчеркнуто лояльно. Зачем понадобилась замена? Андрей Андреевич отработал министром почти тридцать лет и мог бы еще столько же! Видимо, Михаилу Сергеевичу на внешнеполитическом направлении требовался полный дилетант, которым легко управлять! Правда, на словах главный его аргумент при моем выдвижении звучал так: сейчас нужны не дипломаты, а политики. К счастью для одних и к несчастью для других, я быстро освоился на новом месте. После чего в прессе и с трибуны съезда народных депутатов СССР начались грубые нападки на МИД, персонально на меня. Требовали исключить Шеварднадзе из партии, посадить в тюрьму за измену родине, расстрелять как врага народа. Едва ли не каждый отчет перед парламентом превращался в форменное издевательство. Поток ругани и грязи пыталась остановить, пожалуй, лишь Галина Старовойтова, смело шла против большинства, прочие с удовольствием подбрасывали дровишек в костер... Все валили в кучу — обнародование пакта Молотова — Риббентропа, объединение Германии, отношения с Америкой, многое другое, к чему я не имел ни малейшего отношения. Горбачев не реагировал на провокации в мой адрес, молчал, хотя мне казалось, что дело генерального секретаря ЦК КПСС — заступиться за коллегу и соратника.

— А Раиса Максимовна?

— Она была очень умная женщина. Извините, скажу прямо: куда... прагматичнее мужа. Сколько раз случалось: Михаил Сергеевич сгоряча примет какое-нибудь решение, а Раиса Максимовна потом убеждает, что шаг ошибочный, его надо отменить. И не отступит, пока не добьется своего! Так было и в Женеве, и после... С ней я находил общий язык гораздо проще и быстрее, чем с Горбачевым. Но все-таки КПСС и страной руководила не она...

Обстановка вокруг меня продолжала нагнетаться, пока я не почувствовал: дальше молчать и терпеть нельзя. Если министра иностранных дел не хотят услышать, надо уходить. Об отставке решил объявить на IV съезде народных депутатов СССР, проходившем в Кремле и транслировавшемся на всю страну. Мои помощники заранее распространили полный текст выступления, а я с трибуны сказал о надвигающейся угрозе диктатуры, реальной опасности, недооценивать которую преступно, и о решении уйти в знак протеста. Закончил говорить и вернулся на правительственную трибуну. Слово попросил Дмитрий Лихачев, академик, очень уважаемый человек. Он стал убеждать меня остаться в МИДе, продолжить работу. Я ничего не ответил, лишь покачал головой и молча вышел из зала. Многие депутаты поднялись с мест и стоя аплодировали. Потом выступил Горбачев, сделал вид, будто страшно удивлен услышанным. Мол, что же это получается? Я, генеральный секретарь, ничего не знаю о готовящемся перевороте, лишь Шеварднадзе в курсе? КГБ молчит, другие спецслужбы, только министр иностранных дел бьет в колокола. Может, ему на Западе что-то нашептали? Словом, постарался сделать из меня несерьезного человека, болтуна.

Но время показало: мои предупреждения не были плодом разгулявшегося воображения. Прошел год, и, не устояв под напором Ельцина, Горбачев сложил с себя полномочия президента СССР, после Беловежских соглашений страна исчезла с политической карты. К великому счастью, обошлось без большой крови, ГКЧП не хватило духу применить силу по-настоящему. Не знаю, пожалели бы путчисты Михаила Сергеевича в случае победы, но мне точно не поздоровилось бы. Уже были составлены списки тех, кого следовало безотлагательно ликвидировать. Моя фамилия значилась в числе первых...

Когда рассказываю об этом сегодня, страха не испытываю, но в те дни буквально кожей чувствовал опасность. Однако это не заставило меня отказаться от принципов, изменить себе. И из КПСС я вышел, едва узнал, что кто-то из ЦК дал поручение комитету партийного контроля Грузии найти какой-нибудь компромат на Шеварднадзе, вывалять меня в грязи. Эту информацию я получил в Вене, где находился по приглашению канцлера Австрии Франца Враницкого. Тут же созвал пресс-конференцию и объявил о выходе из состава политбюро и прекращении членства в партии. Западные журналисты встретили новость аплодисментами, а их советские коллеги, наверное, были в шоке. Но в тот момент я не думал об оценках, которые дадут моему шагу окружающие, поступал так, как подсказывала совесть.

После ухода из МИДа основал Внешнеполитическую ассоциацию. Создавал ее с нуля, не было ни денег, ни помещения. Помогли частные лица, предприниматели. Начинали втроем — Степанов-Мамаладзе, Тарасенко и я. Ездили на «Волге», которую полулегально получили в гараже министерства, сняли небольшой офис рядом с Курским вокзалом... Постепенно пошли заявки на лекции и консультации, возник спрос на интервью. Особенно у иностранной прессы. Отечественную я интересовал меньше... За казначея у нас был Темо, в конце каждого месяца он распределял между всеми то, что удалось заработать. Жили на гонорары, государство не дало ни рубля. Впрочем, мы и не просили... Обидно другое: с декабря 90-го миновало достаточно времени, но у Горбачева ни разу не возникло желания узнать, что со мной, чем занимаюсь. Мог бы из вежливости спросить, как дела, настроение. Нет, не снял трубку, не позвонил. Поначалу я переживал, огорчался, продолжая по привычке считать Михаила другом и не замечая, что за годы на самом верху Горбачев сильно изменился. И, увы, не в лучшую сторону. Раньше ведь он был иным, но власть есть власть... Словом, я старался не думать о нем, выкинул из головы. Тем неожиданнее прозвучал звонок, когда я уже не ждал его. Это случилось в ноябре 91-го, после путча. К тому времени вместе с Александром Яковлевым, Анатолием Собчаком, Гавриилом Поповым и еще несколькими товарищами мы создали организацию, получившую название «Движение демократических реформ». Я стал в ней сопредседателем. И вдруг — Михаил Сергеевич. Говорит непринужденным тоном, будто виделись накануне и не было долгого перерыва в общении: «Эдуард, можешь срочно приехать в Кремль?» Спрашиваю: «Зачем?» Отвечает: «Есть серьезное дело. Не по телефону». Я уже слышал похожую фразу шесть лет назад, когда Горбачев хотел поставить меня во главе МИДа. Наверное, ему опять что-то понадобилось, а я, значит, должен забыть старое и бежать по первому зову? Михаил почувствовал мое настроение и после паузы произнес: «Наверное, в случившемся есть моя вина, но и ты не прав. Мог не ждать, позвонить первым. Все-таки я президент, глава государства...» Договорились, что пойдем к Горбачеву вдвоем с Яковлевым. Приходим. Михаил Сергеевич объявляет: «Возникла идея объединения МИДа и министерства внешней торговли с Шеварднадзе во главе нового ведомства». Замолчал. Ждет моей реакции. Я ничего не говорю, смотрю ему в глаза. Тогда Горбачев продолжил: «Ситуация сложная, ты же видишь. Надо подняться над личными обидами, подумать о стране». Должен сказать, что сразу после путча я получил коллективное письмо от семи с лишним тысяч сотрудников МИДа. Люди просили вернуться. Тогда я отказался, а теперь вот согласился и... совершил грубую ошибку! Не было у меня морального права возвращаться на Смоленскую площадь, не было! Я понимал: Горбачеву доверять нельзя, но опять поддался на его уговоры... Михаил Сергеевич подписал указ о моем назначении министром внешних сношений СССР, я вошел в старый, хорошо знакомый кабинет на седьмом этаже, где за год сменилось три хозяина: сначала был Бессмертных, потом — Панкин, бывший посол в Чехословакии... Но дело в ином. Это место перестало быть центром силы, власть перешла к другим. Команда Ельцина забрала под свой контроль практически все. Менее чем через месяц после моего вступления в должность состоялось подписание Беловежского соглашения, Советский Союз перестал существовать де-факто, Россия объявила себя правопреемницей СССР. Предстояло урегулировать массу юридических вопросов, но независимые государства, возникшие на обломках империи, не хотели ждать... 18 декабря 91-го, улетая с визитом в Италию, Ельцин подтвердил желание перевести собственность МИД Советского Союза под юрисдикцию России. Уже на следующий день мне вручили проект указа Бориса Николаевича о передаче имущества. Так закончилась моя дипломатическая эпопея...

— Когда вы Горбачева в последний раз видели, Эдуард Амвросиевич?

— Давно. Хотя с восьмидесятилетием он меня поздравил, прислал теплое письмо. Регулярно зовет на конференции, которые организовывает его фонд, но я не езжу. Во-первых, физически тяжеловато, во-вторых, не хочу. Пусть Михаил Сергеевич останется в памяти таким, каким его помню. Если встретимся, обязательно начнем говорить о допущенных ошибках, выяснять, кто и в чем виноват. А это ведь ничего не изменит...

Что же касается Ельцина, был весьма показательный момент, с ним связанный. Я уже находился в Грузии, возглавлял парламент республики. В сентябре 93?го в страну вернулся Звиад Гамсахурдиа, сверженный почти два года назад с поста президента. Он сформировал в Зугдиди «правительство в изгнании» и принялся вербовать отряды сторонников. Гражданская война, с большим трудом остановленная нами, начала разгораться с новой силой. Звиадисты захватили Поти с единственным работавшим тогда портом, перекрыли путь, по которому в Грузию поступал основной поток товаров первой необходимости, а также оружие и боеприпасы. Запасы продовольствия в Тбилиси подходили к концу. Что делать? Я позвонил в Москву Ельцину. Сказал: «Вы знаете, без крайней нужды не стал бы ни о чем просить, но сейчас мне очень трудно». Борис Николаевич спросил: «В чем дело?» Я объяснил, что морские ворота Грузии в руках врага, мы в блокаде, народу угрожает голод. Ельцин выслушал и говорит: «Ты же находишься в Тбилиси? Вот и сиди там, а Звиад пусть хозяйничает в Западной Грузии, он на штурм идти не собирается». И легкая издевка в голосе проскользнула. Я прошу помочь, а мне предлагают согласиться на раздел страны! Разве возможно такое? Но спорить не стал, лишь сказал: «Не ожидал от вас подобного, Борис Николаевич...» Звоню Кравчуку, президенту Украины, описываю ситуацию. В отличие от Ельцина, с которым мы были близко знакомы, с Леонидом Макаровичем я до того встречался один раз, но он внимательно отнесся к моим словам. Правда, спросил, не хочу ли поговорить с Борисом Николаевичем. Пришлось пересказать наш диалог. Кравчук сразу все понял, даже не дал завершить фразу: «Не продолжайте, все ясно! У Черноморского флота объединенное командование, оно подчиняется президентам двух стран. Завтра к концу дня корабли будут в Поти». Действительно, через сутки на рейде стояла мощная эскадра. Ей и стрелять не пришлось, звиадисты разбежались по лесам от вида армады. Семь дней корабли провели в Поти, этого времени хватило, чтобы наши регулярные части успешно завершили операцию в Западной Грузии, взяли территорию под полный контроль...

Вот так в той ситуации повели себя Кравчук и Ельцин. Выводы делайте сами... Потом мы еще не раз встречались с Борисом Николаевичем, он прилетал в Тбилиси с визитом, но от прежней душевности в наших отношениях не осталось и следа. Переговоры тоже не складывались, Ельцина больше волновали не обсуждавшиеся вопросы, а то, что водка на столе теплая... Но я не хочу плохо говорить о покойнике. Что было, то было. Тем более это российский президент, вам его и оценивать.

— Будущее рассудит... Но мы, Эдуард Амвросиевич, убежали вперед. Хочу отмотать пленку на день, когда вы вернулись в Грузию из Москвы. Знаю, что поехали в кафедральный собор Сиони за благословением к католикосу, Илия II крестил вас и нарек новым именем — Георгий.

— Да, все так. Инициатором моего возвращения стал Джаба Иоселиани, командир отряда «Мхедриони», впоследствии член Госсовета Грузии. Он несколько раз звонил мне, убеждал. Прилетели мы вдвоем с женой. Это был день рождения Нанули, 7 марта 92-го. Спускаемся по трапу самолета, внизу стоит толпа людей, вся тбилисская интеллигенция. Решение ехать в храм возникло спонтанно. С патриархом я познакомился, когда еще работал в МИДе. Человек, устроивший нашу встречу, преследовал собственный интерес, рассчитывал, что назначу его чрезвычайным и полномочным послом. Илия II тоже за него ходатайствовал, мол, умный, порядочный работник. Я вежливо ответил, что мнение патриарха учту. Действительно, проситель через какое-то время уехал дипломатом в Сирию. Правда, не послом... Но вернемся в 7 марта 92-го. Аудиенция у Илии II продолжалась более часа, а в конце разговора патриарх сказал: «Эдуард — хорошее имя, но не грузинское. Что ответите, если назову вас Георгием?» Честно признаться, в первую секунду я смутился. Подумал, что побывал по работе почти в семидесяти странах, во всем мире меня знают как Эдуарда. И вдруг — Георгий. Кто такой? Откуда? А потом стал спокойно размышлять и понял: это гордыня, Блаженнейший прав. В тот же день состоялось мое крещение. Илия II подарил мне нательную иконку святого Николая. С тех пор всегда носил образок с собой, порой и официальные бумаги подписывал: Эдуард-Георгий Шеварднадзе. Так зовут моего правнука, родившегося в апреле прошлого года. Его крестным отцом стал патриарх. Илия II много сделал для меня, может, даже слишком, и я не заслуживаю столь доброго отношения. Помню, однажды мы с католикосом вместе вышли из Самеба, нового кафедрального собора Пресвятой Троицы, построенного при моем активном участии и с благословения патриарха. Собравшиеся на службу люди улыбались нам. Блаженнейший сказал: «Народ любит вас, Георгий. Этим надо дорожить». Расскажу еще эпизод, очень важный... 20 октября 2004 года умерла моя Нанули. Печальное известие я получил в Германии, где находился на конференции. Тут же отменил все встречи и вылетел в Тбилиси. Мне хотелось, чтобы супругу похоронили здесь, во дворе резиденции в Крцаниси. Патриарх сначала возражал: «Вы каждый день будете видеть могилу любимого человека и страдать. Неправильно, так нельзя». Но я настаивал, говоря, что это решение семьи. Да и мне легче, если Нанули рядом. Будто и не уходила никуда, все слышит, наблюдает... Патриарх понял мои чувства и согласился. Тогда же мы договорились: меня похоронят рядом с женой, когда придет черед. Илия II благословил и этот шаг...

Знаете, я много лет состоял в партии, называвшей религию мракобесием, но в конце жизни не стыжусь признаться, что стал верующим человеком. У каждого своя дорога к Богу. Моя оказалась не самой простой. Все началось еще в 1981?м, когда мне позвонил Тенгиз Абуладзе, известный наш кинорежиссер, и попросил о встрече. Мы дружили, и я сказал: «Приходите вечером домой». Тенгиз принес толстую пачку отпечатанной бумаги, положил на стол и сказал: «Это сценарий нового фильма. Боюсь, будут проблемы со съемками. Без вашей помощи не обойтись». На первой странице стояло одно слово «Монаниеба» — «Покаяние». Я прочел текст запоем, на едином дыхании, испытал настоящий шок. Ничего не говоря, отдал сценарий Нанули, отца которой расстреляли, мать и других родственников репрессировали. Жена читала и плакала. А я стал думать, чем помочь Абуладзе. Решили: надо снимать как телефильм, это требует меньше согласований, а дальше — по ситуации. Действительно, в процессе работы над «Покаянием» я пробил в Москве разрешение делать полнометражное кино. Картина была готова в 1984 году, но более двух лет пролежала на полке и вышла на большой экран лишь после того, как ее посмотрели Горбачев и отвечавший за идеологию в партии Лигачев. Я же сделал все, чтобы фильм включили в программу Каннского фестиваля. Его там приняли на ура. Но главное даже не в этом, не в призах и наградах. Уверен, без монаниебы, покаяния без кавычек, жизнь страны, да и моя лично, сложилась бы намного труднее. Абуладзе, кстати, писал сценарий второй части картины, не успел его закончить, умер в 94-м году, но путь к храму указал многим...

— А как вам удалось привезти в Грузию Папу Римского?

— В этом нет моей особой заслуги. Иоанн Павел II давно хотел посетить православную страну. В Россию приехать не получилось, на Украину и в Армению тоже. А я дважды встречался с понтификом, когда работал в МИДе, потом летал к нему в качестве главы независимой Грузии. Вот и пригласил в гости. Иоанн Павел II сказал: «С удовольствием!» Он сдержал слово, побывал в Тбилиси в 1999-м, выступил с проповедью, в которой говорил о братстве религий. После этого у нас состоялся очень содержательный диалог. Понтифик был прекрасным собеседником, я тоже, надеюсь, не самый скучный...

— Я вот хотел спросить вас напоследок о пережитых покушениях. Точнее, о счастливом спасении благодаря иконке Николая Чудотворца.

— Да, она и сейчас со мной. Могу показать. Вот... Первый раз мне пытались подстроить авиакатастрофу в октябре 92-го, когда я летел из Сухуми на север страны. Вертолет чудом не разбился, спасло мастерство пилота Джимми Майсурадзе. Позже он погиб на войне. Второе покушение произошло 29 августа 95-го: на пути следования моего автомобиля взорвали начиненную взрывчаткой «Ниву». Подрывник чуть опоздал, наша машина успела проскочить наиболее опасную зону, ей разворотило заднюю часть кузова, но находившиеся в салоне остались живы. Третье покушение случилось поздно вечером 9 февраля 1998 года. Мы попали в засаду по дороге из здания госканцелярии сюда, в резиденцию Крцаниси. Два выстрела из гранатомета поразили двигатель «Мерседеса», и он заглох. Броня погасила удар, но машина загорелась. Третья ракета угодила в багажник, автомобиль продолжал катиться по инерции, однако водитель не видел дороги из-за треснувшегося лобового стекла. Бойцы моей охраны вступили в бой с нападавшими, не давая им продолжить атаку. Оказавшийся рядом постовой полицейский не растерялся, быстро подогнал свою машину, и на ней мы помчались в резиденцию. К сожалению, в той схватке погибли сотрудники службы госбезопасности Каха Шеварденидзе и Давид Кокаури, совсем молодые парни. Еще двое, Арчил Сабедашвили и Ладо Кахетелидзе, были тяжело ранены. Если бы не они, водитель Гиви Элизбарашвили и бронированный «Мерседес», «проглотивший» три ракеты, мы все оказались бы жертвами теракта. Та развороченная машина до сих пор находится в моем гараже как свидетельство неудавшегося покушения на главу независимой Грузии. Догадываюсь, кто мог стоять за преступлением...

А тогда, 9 февраля, Нанули, увидев, что я цел и невредим, благословила Господа за чудесное избавление и спросила: «Где твоя иконка?» Жена знала, что никогда ее не снимаю, но теперь образа на мне не было. Охрана отправилась на место нападения и обнаружила иконку в кустах. Рядом с расположенным у дороги храмом Николая Чудотворца... Как после такого не поверить во Всевышнего? Наверное, ему было угодно сохранить мою жизнь, чтобы мог еще поработать на благо Грузии. Надеюсь, справился... Зарубежные коллеги и друзья не забывают меня, особенно часто зовут в Германию. Между прочим, когда в 2003 году я вынужден был уйти в отставку с поста президента, тогдашний федеральный канцлер Шрёдер предложил переехать в Бонн или Берлин, гарантировал все необходимое для жизни. Конечно, я не стал покидать родину, хотя в Германии бывал, наверное, чаще, чем в любой другой стране мира. На двадцатилетие падения Берлинской стены выбраться, правда, не получилось, но за несколько дней до торжеств прилетал на встречу со старым другом Геншером. Компания ZDF снимала документальный фильм обо мне и специально прислала самолет по такому случаю. Да, в последнее время езжу меньше: очень много времени занимают встречи с журналистами, дипломатами — как бывшими, так и действующими, политологами, студентами. Много читаю, стараюсь больше внимания уделять семье — детям, внукам, правнукам. Дочь Манана руководит в Тбилиси «Нео-студией», выпускающей видеопродукцию. Ее супруг Гия Джохтаберидзе занимается бизнесом в сфере мобильной связи. Внучка Тамуна Мосашвили-Шеварднадзе доктор юриспруденции, ее муж Сарандос Харампопулос тоже бизнесмен, он родом из Греции, но свободно говорит по-грузински. Их ребенок Тодорос-Андрия — мой старший правнук. Паата, мой сын, четырнадцать лет отработал в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже, теперь хочет вернуться домой. Его жена Нино Ахвледиани занята переводческой деятельностью. Внук Лаша получил специальность политолога, работает в финансовом секторе. Татия Шарангия-Шеварднадзе, его супруга, талантливая пианистка, в конце января в большом зале тбилисской консерватории состоялся ее сольный концерт. Татия и Лаша назвали первенца в мою честь Эдуардом. Самая младшая из внучек Нанулико живет и учится в Париже, очень способная девочка, прекрасно рисует, играет в теннис, посещает хореографическую школу. Особые отношения у меня с внучкой Софико. Она там, у вас, на радио «Эхо Москвы».

— Вас в Белокаменную не тянет, Эдуард Амвросиевич?

— Честно? Нет. Как говорится, лучше вы к нам. Но непременно с мирными целями...

Тбилиси — Москва

Андрей Ванденко

Итоги.RU