Предшественник русских неоконов

За Гоголя замолвите слово 

Фильм Владимира Бортко “Тарас Бульба”, снимавшийся целых три года, за четыре дня проката окупил половину своего бюджета в 516 миллионов рублей. Для эпохи интернета, DVD и пиратских копий это очень большое достижение, но нас в данном случае интересуют не столько количественные, сколько качественные достоинства этого фильма, на которого православная публицистика просто не может не обратить свое пристальное внимание. 


К сожалению, в патриотической публицистике преобладает два настроения в отношении подобных картин. С одной стороны, еще очень сильны радикально-оппозионные настроения, для которых все, что происходит в России после 1991 года априори ужасно и поэтому хоть как-то хвалить те или иные заказы “сверху” просто недопустимо. С другой стороны, существует тенденция принимать на “ура” любое проявление патриотизма, независимо от его идеологических оттенков. В действительности, обе позиции исходят из совершенно апокалипсического видения современной русской истории, когда одни не ждут уже ничего хорошего, а другие рады любому, минимальному намеку на хоть какое-нибудь добро. Между тем, Россия уже десять лет назад вышла из прежнего, полукоматозного состояния, что в частности нашло отражение и в ее кинематографе. 

Феномен Сечи 

Выход на большой экран “Тараса Бульбы”, среди прочих исторических тем, у современного массового зрителя, в первую очередь, поднимает тему казачества, уже известную ему, в большей степени, по книгам Шолохова и постановкам “Тихого Дона” – старой, 1958 года С.Герасимова и новой, 2006 года С.Бондарчука. Тема казачества неизбежно встает перед любым автором, размышляющим об истории России и ее национальной идеи, поскольку это очень яркий и неотъемлемый элемент русского бытия, и тем более яркий, чем более сложный. Пускаться в бесконечные разговоры о происхождении самого феномена казачества – дело неблагодарное, поскольку палитра мнений здесь слишком разнообразна. 

В любом случае то, что мы точно знаем и с чем вряд ли не согласится большинство исследователей – это то, что казачество было частью восточного православного славянства (уже – русского, шире – восточно-славянского, хотя попробуйте провести различие этих понятий?), расселившегося по всему пространству южных степей и уже поэтому, в силу своего географического положения, оказавшегося в авангарде православно-славянского мира перед исламской угрозой с Востока и Юга, и католической угрозой с Запада. 

Основной смысл существования казачества, обусловленный его географическим положением, – это охрана православно-славянского мира от любой агрессии с Востока и Юга, более того, можно даже сказать, что de facto это охрана всего христианско-европейского мира, о чем пишет сам Голь в “Тарасе Бульбе” (1942): “Вместо прежних уделов, мелких городков, наполненных псарями и ловчими, вместо враждующих и торгующих городами мелких князей возникли грозные селения, курени и околицы, связанные общей опасностью и ненавистью против нехристианских хищников. Уже известно всем из истории, как их вечная борьба и беспокойная жизнь спасли Европу от неукротимых набегов, грозивших ее опрокинуть”. 

Жестокость 

Безусловно, нет смысла подробно описывать, на каком уровне находилось богословское самосознание запорожских казаков – оно и у современных российских горожан, бывает, не сильно отличается. Достаточно вспомнить как гоголевский кошевой говорит казакам: “Притом же у нас храм божий - грех сказать, что такое: вот сколько лет уже, как, по милости Божией, стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства. Хотя бы серебряную ризу кто догадался им выковать!” Но есть тема более наглядная для выяснения глубины христианского мировоззрения запорожцев – это их беспредельная жестокость. Нас ужасает жуткая казнь казаков, которую учинили поляки, но можем ли мы сказать, что сами казаки со своими врагами поступали по-другому? 

Вспомним: запорожцы идут на Польшу по причине одних только домыслов о том, что там ксендзы ездят на таратайках, запрягая их православными крестьянами, а святить пасхи в храмах нельзя, пока жид не наложит на них свои значки. Бредовость этих домыслов настолько очевидна, что сами казаки не очень верят в них, но зато причина для очередного похода найдена. Вот как сам Гоголь описывает этот поход: “Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу, - словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долги”. 

В отместку за казнь Остапа Бульба идет на Польшу новой войной, а его казаки не чувствуют ничей чужой боли: “Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. "Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!" - приговаривал только Тарас. И такие поминки по Остапе отправлял он в каждом селении, пока польское правительство не увидело, что поступки Тараса были побольше, чем обыкновенное разбойничество”. 

Можно ли после этого с умилением сочувствовать мыслям казаков о посмертной судьбе одного из них? – “И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. "Садись, Кукубенко, одесную меня! - скажет ему Христос, - ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь”. 

Можно ли после этого хотеть, чтобы русская армия вызывала у наших соседей именно такие ассоциации? И о какой “христианской миссии” тогда можно говорить, если по дороге эта миссия оставляет сожженных младенцев и отрезанные груди? Одно только успокаивает – что это не русская армия как таковая, а только запорожские казаки, история которой в отношении русского государства хорошо известна. 

Предательство 

Разумеется, сам Гоголь не был бы самим собой, если бы не понимал этой проблемы и не вкладывал в свое произведение более серьезные смыслы, чем апологию “Сечи, умевшей только гулять да палить из ружей”. Но проблема эта еще более усугубляется таким событием как предательство Андрия, которое на этом фоне у многих современных людей может даже вызвать сочувствие. Действительно, польские порядки у Гоголя описаны таким образом, что никакого отвращения вызывать не могут, и вполне понятно, почему выпускник Киевской бурсы мог почувствовать в польской среде большую комплиментарность, чем в грубой Сечи. Необходимо заметить, что Бортко в своей экранизации колоссально рационализирует сюжет Гоголя, вводя в него два момента, ясно объясняющих те вопросы, которые у автора повести были открытыми. Я считаю, что эти нововведения были абсолютно недопустимы хотя бы потому, что порядком упрощают сюжет в восприятии современного зрителя, не спешащего открывать для себя классические русские тексты. 

Первое нововведение – это убийство поляками жены Тараса, труп которой ему приносят в Сечь, в самом начал фильма. Во-первых, страдания Тараса выглядят не очень правдоподобно, потому что его отношения к своей супруге было очень плохим, он по двадцать лет ее не видел, при встречах бил и оскорблял, а после возвращении сыновей из бурсы на следующий же день уехал с ними в Сечь – еще лет на двадцать, надо понимать. Во-вторых, у него тем самым появляется глубоко личная, семейная, человеческая мотивация первого похода на Польшу, с которой никакие домыслы о запряженных в таратайки христианах не сравнимы. Тем самым принципиально снижается идейная мотивация его войны, которая для понимания этого сюжета имеет ключевое значение. 

Второе нововведение – это совершенно убедительное, философическое рассуждение Андрия о необходимости римского права и соотношении общих и частных ценностей после увиденных им варварских похорон убийцы. Если Остап в диалоге с ним выдает в себе ограниченного провинциального националиста, то Андрий оказывается поборником универсальных ценностей и правовой культуры, без которого ни одно государство не может считать себя цивилизованным. Тем самым поступку Андрия придается существенное морально-идеологическое оправдание, – оказывается, он не просто юный вояка, сжигаемой страстью к первой встречной панночке, он вполне образованный и думающий человек, ответственно совершающий свой “цивилизационный выбор”. И как после этого объяснить современному молодому человеку, не испытывающему жгучей симпатии к запорожскому мифу, в чем состоит прегрешение Андрия? Да и зачем искать этого абстрактного человека, если уже исполнитель самой роли Андрия, актер Игорь Петренко, между прочим, член “Единой России”, в своих интервью высказывает полное сочувствие своему герою: “Андрий не предатель, он герой, патриот. Просто его родина - это Ева. Он - Адам, а его женщина - Ева. Его государство - это семья. Не буду скрывать, я бы сам так поступил, как Андрий, если кто-то проник бы в мой дом с мечом. Скажу больше: если бы мы с моей женой Катей Климовой жили на необитаемом острове и на наc кто-то напал, даже такое государство, как Россия, я бы бился с Россией. Катя - моя жена, мать моих детей. Она и есть мое государство” (“Комсомольская правда”, 02.04.2009). 

Но проблема в том, что у Андрия уже есть семья – его отец, мать и брат, а эту панночку он видит второй раз в жизни, к тому же, по фильму на его семью уже напали и убили его мать (хотя это вопрос к Бортко). И самое гавное – Андрий предал не тем фактом, что решил жениться на полячке, а тем, что прямо пошел воевать со своей семьей, своим народом и своею Церковью, ничтоже сумняшеся предав само Православие. Если бы он просто украл эту полячку и скрылся с ней, или хотя бы не пошел войной на отца и брата, то и претензии к нему были бы совсем другие. 

Идеология Тараса Бульбы 

Однако противоречивая картина этой войны может во многом проясниться, если мы вспомним, что сам Тарас Бульба вовсе не был типичным запорожским казаком, а представлял собой тот идеал, к которому должны были бы стремиться люди, пришедшие в Сечь. Как и любой запорожец, Тарас прирожденный полевой воин, поэтому даже странно, почему он не все время живет в Сечи и имеет какую-то хату с женой и горшками, которые он так ненавидит. Но в отличие от других запорожцев, он преисполнен самой идеей Сечи не просто как места веселого время препровождения для казаков, а как оплота православного мира. Его приверженность Православию носит абсолютный, радикальный характер. В самом начале повести он говорит о своих сыновьях: “Моли бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то - пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете!” 

Когда он приезжает в Сечь, то “ему не по душе была такая праздная жизнь - настоящего дела хотел он. Он все придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему прямо: 

- Что, кошевой, пора бы погулять запорожцам? 

- Негде погулять, - отвечал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и сплюнув на сторону. 

- Как негде? Можно пойти на Турещину или на Татарву. 

- Не можно ни в Турещину, ни в Татарву, - отвечал кошевой, взявши опять хладнокровно в рот свою трубку. 

- Как не можно? 

- Так. Мы обещали султану мир. 

- Да ведь он бусурмен: и Бог и Святое писание велит бить бусурменов. 

- Не имеем права. Если б не клялись еще нашею верою, то, может быть, и можно было бы; а теперь нет, не можно. 

- Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем права? Вот у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой не был на войне, а ты говоришь - не имеем права; а ты говоришь - не нужно идти запорожцам. 

- Ну, уж не следует так. 

- Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы живем, на какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?” 

Этот ключевой диалог, по первому прочтению кажущийся несколько комическим, на самом деле обнажает глубинную проблему. Тарас искренне не понимает, что такое “международное право” и его логика абсолютно железная: если султан бусурмен, то его надо бить: “Бог и Святое писание велит бить бусурменов”. Тарас переживает за религиозное и идеологическое обоснование жизни Сечи, чтобы “всему христианству” была от нее какая-то “польза”, иначе казаки “сгинут как собаки, без доброго дела”. Таким образом, Тарас Бульба – это вовсе не местечковый изоляционист и этнический националист, а самый настоящий христианский экспансионист, настроенный одновременно и миссионерски, и прагматически. Можно сказать, что Тарас Бульба – это предшественник русских неоконов, причем в одном из самых точных смыслов этого слова. Такой казак хорошо почувствовал бы себя на службе у амбициозного православного царя, и уж точно бы не оказался в рядах его врагов, как то у гетмана Мазепы, шведского или польского короля. 

Первый же тост, который провозглашает Тарас на собрании всех казаков – это тост за тотальную православную миссию, который бы у иных современных ревнителей вызывал бы только улыбку: “Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед всего за святую православную веру: чтобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами!” 

Последний же тост Тарас поднимает “за славу всех христиан”: “Теперь последний глоток; товарищи, за славу и всех христиан, какие живут на свете! И все козаки, до последнего в поле, выпили последний глоток в ковшах за славу и всех христиан, какие ни есть на свете. И долго еще повторялось по всем рядам промеж всеми куренями: - За всех христиан, какие ни есть на свете!” 

Апофеозом всей истории Тараса и его идейной устремленности является его финальная речь, когда, пригвожденный к столбу и обжигаемый горящим костром, успев спасти своим криком отряд казаков, он восклицает: “Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..” 

Этот вселенский, “ойкуменический” пафос Тараса резко контрастирует с тем образом провинциального фольклорного персонажа, который сложился у тех, кто невнимательно читал эту повесть.

Аркадий Малер 

Russian Journal
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе