Добросовестному исследователю, который когда-нибудь возьмется переписывать историю начала XX века, очищая ее от мощных наслоений просоветской и антисоветской конъюнктур, неизбежно придется, преодолевая собственные внутренние ограничения, раскапывать подоплеку одновременного кризиса церкви, философии и общественной морали в эпоху «серебряного века». В процитированной в предыдущей части книге Кураева упоминаются некоторые имена российских специалистов по восточным учениям – Щербатского, Ольденбурга, но на специфике их деятельности автор не останавливается, а борьба умов в математике и физике остается за пределами его поиска. Кураев упоминает о масонском посвящении Николая Рериха и о его письменном выражении лояльности большевистскому руководству, но не прослеживает ни прямых последствий этого «пакта» в контекстах дипломатии, науки и искусства, ни связей семейства Рерихов с диссидентством нескольких поколений. Стараясь не противопоставлять себя церковной иерархии, он обходит и чрезвычайно чувствительный вопрос о Всемирном совете церквей.
Заполнение этих пробелов актуально по целому ряду причин. Во-первых, редукционизм и его динамика просто не исследованы в междисциплинарном разрезе, а внутри дисциплин – в длиннике XX века. Во-вторых, взаимовлияние тибетского мистицизма с каббализмом достойно подробного анализа также в длиннике. В-третьих, универсалистский (глобалистский), аспект их влияния изучен лучше, чем регионалиcтский – хотя еще В. Соловьев предвидел сценарий редукции России до этнически русского заповедника.
Это заполнение пробелов, повторяем, – не теоретический, а прикладной вопрос. Если узловые, критически важные повороты истории не осознаны массовым сознанием, то не осознана и вся история века, а следовательно, из нее невозможно извлечь уроки.
ВДОГОНКУ ЗА ПРИМИТИВНЫМИ ОБЩЕСТВАМИ
Современники, прежде всего в самих США, называли попытки оккультного синтеза, произведенные Блаватской, «винегретом» и даже «кучей объедков». Христианская общественность возмущалась выворачиванием наизнанку библейских сюжетов и требовала изгнания богохульников, биологи смеялись над схемой из семи рас в ее «Тайной доктрине», первая из которых размножается почкованием, а вторая и третья откладывают яйца. Только достаточно узкая прослойка общества, сразу распознающая первоисточник «знания» и символики по мифу об андрогине и интерпретации зачатия, оценивала гибрид каббалистической и буддистской мистики.
Трудно было себе представить, чтобы даже в самых красочных переплетах теософское нагромождение слов, схем и цифр могло претендовать на широкую власть над умами. Однако в самом конце XIX века «объедки» не только прорастут по всему миру офисами Теософического общества, не только вызовут взрыв публичного интереса к магии и оккультизму, но и вдруг окажутся поразительно востребованы в высших кругах России. Особенно это станет заметно во время русско-японской войны, когда по понятным политическим причинам интеллигенцию захочется любыми средствами «отвадить от материализма» – а именно в качестве такого «противоядия» Блаватская и рекламировала собственный продукт. И чуть позже, когда придворный целитель Бадмаев соблазнит разведслужбы очевидно ослабленной империи завоеванием, ни много ни мало, Китая – что без сверхъестественных сил, разумеется, невозможно никак.
Сергей Витте не зря приписал своей кузине «в некотором роде демонические» свойства: ее «Тайная доктрина» развернула западную ученую и политическую мысль на восток, замутнила умы солидных генералов и дипломатов, заставила их тратить огромные государственные средства на поиски потаенных пещер и чудодейственных камней, а ученых – исступленно искать на Востоке «общую теорию всего». Если точнее – то «общую теорию равновесного всего», и не в любом месте Востока:
«Розетский Камень следовало искать... в странах, где еще верят в магию, где местным жречеством производятся чудеса (в которые общество не верило) и куда еще не проникал холодный материализм науки» – то есть в примитивных обществах Востока, причем там, где властвуют «ламо-буддисты», которые Общества, «не верят ни в Бога, ни в личную индивидуальность человеческой души, но славятся своими феноменами», в том числе в тех частях Китая, где «месмеризм» практикуется под названием инь и ян уже много тысяч лет».
А в интеллектуальной среде столицы самоподдерживающаяся «неврастения», перемежаясь апокалиптическими видениями, воспринимаемыми с двойственной горечью-сладостью, сочеталась с практиками «примитивных обществ Востока, где властвуют ламо-буддисты».
Из семи теософских обществ, пустивших корни в России, четыре в начале XX века угнездились в Петербурге. И именно в столице Империи, в центре ее политической, управленческой и церковной системы, в среде самых образованных людей, свободно читающих иностранную периодику, расплодилось «ничто, потому что оно все» – апология распущенности Арцыбашева и самоубийственная мизантропия Шестова, сладостная «звериность» Кузмина и Зенкевича и «дыр-бул-щил» эгофутуристов. И все это вращалось вокруг немногочисленной, но необыкновенно активной группы интеллектуалов, сформировавших герметическую секту, но вместе с тем настойчиво привлекавших к себе внимание думающей публики, отбирая и затягивая в узкий круг, как в черную дыру.
«Старое тибетское общество, что ни говори, существовало относительно гармонично», – иронизирует современный востоковед Александр Зорин. – Это вовсе не означает, что все было замечательно (отнюдь нет), однако люди находились в понятной им системе координат, учитывавшей в том числе их человеческие слабости. Ярким примером тому служит институт допдопов. Допдопами становились те молодые люди, которые, будучи отданы детьми в монахи, в период гормонального взрыва оказывались не способны подчинить свой ум сугубо религиозным целям. Из мирян же они выбирали привлекательных мальчиков для удовлетворения своих половых потребностей. Они иногда устраивали облавы на школьников. Не останавливались они и перед тем, чтобы овладеть отпрыском благородной фамилии. Взрослыми также не брезговали. Говорят, что среди сексуальных партнеров допдопов были аристократы и даже правительственные чиновники.
Помнится, год назад я в тибетско-английском словаре Голдстейна наткнулся на выражение, означающее «заниматься сексом по-монашески». Статья прояснила, что собой представляет это презанятное явление. Речь идет о классической позе сзади, только орудие вставляется не в отверстие, а между плотно сжатых бедер и так совершается фрикция. Этот странный вид соития продиктован желанием остаться добрым буддистом, поскольку, согласно правилам монашеской дисциплины, распущенность тела состоит в наслаждении «тремя вратами»: ртом, влагалищем и анальным отверстием.
Среди гелукпинских монахов ходило такое изречение: «Всеобщий Владыка Шакьямуни ничего не говорил [о гомосексуализме], более того, наш Владыка Цонкапа оставил все как есть, и только ученые и йогины, бывшие между ними, отнесли нас к презреннейшим из негодяев».
Столица России в начале XX века не испытывала таких переживаний: она деградировала с упоением; разлагающийся быт, по выражению философа-символиста Андрея Белого, создал таких чудовищ, которые не снились и Иерониму Босху. Двусмысленный образ «Северной Венеции» вполне гармонировал этому пиру во время чумы.
ЧЕРТОВЫ КУКЛЫ
Состояние умов в России накануне и после поражения в русско-японской войне описывались Андреем Белым как «круговое», вихреобразное движение. Эта «вихреобразность» в Санкт-Петербурге генерировалась не только предчувствием мировых потрясений, которым часто объясняют сам феномен декадентства, не только смутным ощущением ненадежности, передающимся сверху, от теряющей ориентиры имперской власти и самоизолирующейся церковной иерархии, но и внешним миром, из которого в начале XX века на Россию нахлынули новые веяния метанаук и псевдорелигий.
Много позже Николай Бердяев напишет: «В атмосфере салона Мережковских было что-то сверхличное, разлитое в воздухе, какая-то нездоровая магия, которая бывает, вероятно, бывает в сектантской кружковщине... Мережковские всегда претендовали говорить от некоего «мы» и хотели вовлечь в это «мы» людей, которые с ними близко соприкасались? Это они называли тайной трех. Так должна была сложиться новая церковь Святого Духа, в которой раскроется тайна плоти».
«Тайна трех», распространявшая вокруг себя мистическую ауру, состояла в сексуальном menage au troix Гиппиус, Мережковского и Дмитрия Философова, которая была не столько утехой, сколько оккультной практикой: противоестественный союз возник из интеллектуализации маритальной патологии, где партнер-женщина пришла к отвлеченному выводу о своей априори двойственной, андрогинной натуре. Партнер-мужчина, сын спиритиста и брат злокачественного шизофреника, трансформировал свой интерес к имперской истории в навязчивое исследование темы отцеубийства; третий партнер, кузен балетмейстера Сергея Дягилева, вносил в физиологический мезальянс организующее начало: создание «новой церкви» было делом более увлекательным, чем «банальная» интеллектуализация собственного педерастического порока, а распространение фрейдизма из столицы империи Габсбургов добавляло тайне элемент популярного, входившего в моду знания, благо новая психологическая школа выводила клинику из законов энергии.
Любопытно, что бесплодный брак Гиппиус и Мережковского был освящен там же, где получила «путевку в жизнь» Блаватская – в городе Тифлисе. Роль этого места на карте в отечественной культуре и политике еще подлежит интерпретации.
На рубеже веков писания Гиппиус внушали негодование деятелям церкви и вызывали восторг демократической прессы, представители которой – в частности, молодой Чуковский – без «трудов» посвящения в тайну, чисто беллетристическим чутьем, угадывали суть и смысл, но преодолевали в себе естественное отталкивание: «новое слово» было необычным, немэйнстримным и уже потому достойным, как сказали бы сегодня, пиара. Корней Иванович, рецензируя первый роман Гиппиус «Чертова кукла», признавал ее «жесточайшей, злобнейшей книгой» и тут же очаровывался ледяным спокойствием, с которым она рассуждала о смерти и разложении: «Разве не играет и нами и душами? Мы все теперь – чертовы куклы!»
На самом деле отнюдь не все петербургские интеллектуалы были «чертовыми куклами», и отнюдь не все посетители ее кружка. Более того, «новая церковь» была не в силах подчинить своему обаянию тех, кто обладал внутренним противоядием к оккультизму; поэтому «сильфида, ведьма, сатанесса» люто ревновала Андрея Белого к дому Блоков, где царил неприятный ей дух «менделеевщины»; поэтому, при всем ледяном холоде испорченной души и астрономическом равнодушии к плебсу она не проигнорировала события 9 января 1905 года, а напротив, вместе с Мережковским и Белым поучаствовала в срыве спектакля в императорском Александринском театре – что было еще и местью Синоду за специальный указ, запретившей ее собрания.
Это мертвое начало было поразительно активно и заразительно, как гнилостная микрофлора; прорастая незащищенный организм, она принуждает и его сеять свои споры. «Апокалипсис культивировал Розанов, но разбазаривал чувство конца, «катастрофу», в раскрытие тайн половых, сочетая с ним Ветхий завет... Острейшие разговоры с Брюсовым, будто клещами впившимся в мой внутренний мир; меня осеняет вдруг мысль: состояние мрака, в котором я нахожусь, – гипноз; Брюсов меня гипнотизирует; всеми своими разговорами он меня поворачивает на мрак моей жизни» (Белый).
Дом Мурузи и «башня» Вячеслава Иванова, где собирался узкий круг, а уже под утро в определенные дни устраивались так называемые «моленья», был не единственным источником распространения культов бесплодия и смерти, как и ее стихи и пьесы (самая известная, прямо содержащая императив бесплодия, называлась «Зеленое кольцо»). О том, как действовали в российской интеллектуальной среде начала века «посланцы тайного знания», Андрей Белый, выработавший в себе иммунитет от оккультных наваждений, оставил выразительнейшие художественные описания в мемуарах «Начало века»:
«Анна Сергеевна Гончарова, приехавшая из Франции... была исключительно некрасива, умна, начитанна и остра; но – черства, хищна, холодна; и все вздрагивала, тонкосухая, как палка, с оливковой кожей и носом, напоминающим клюв; то молча сидела со всосанными щеками, обрамленными вьющимися прядями каштановой пляшущей шапки стриженых волос, закрывающих и лоб и уши; то подскакивала на вскриках птичьего голоса, переходящего в грудное контральто, показывала собеседнику два верхних передних зуба – желтых, огромных и точно кусающих; потрясала интеллектуальным до жути видом и холодно-страстным пламенем интересов своих; не то Гипатия, не то птица Гарпия; сияли, не грея, черные, вспыхивающие и проницательные глаза в такт нервно порывистым жестам и встряхам волос: не то танец звезд, не то... пляска смерти; ...леденил стрекот надетой на шею цепочки бус, которую, сухо и страстно ерзая, рвала на себе крючковатыми пальцами; не делалось уютно, когда она выскакивала... в гостиную, чтобы откидываться пафосом и шапкой волос, трещать черными четками; здороваясь, схватывала руку, встряхивала ее по-мужски, точно собираясь рвать; и, как кондор, стрелою слетала идеями на беззащитную «курицу» – слушателя.
Ледяной пафос! Низала словами, расставленными прочно и выпукло; начинала же с интервью: мои мысли, вкусы, знакомства, намерения... Понимала – с полунамека; и тотчас включала ответ в цепь своей мысли, вызывающей протест, треща цепочкой и вздрагивая волосами; и появлялись тексты Бхагават-Гиты, которую специально изучала она, проваливаясь в недра Самкьи средь серо-карих портьер... Вылезали враги мои – буддийские схемы; с чем бы ни приходил я, после разговора с А.С. – я был обрамлен ее миром мысли; доказывалось: я-де забрался в теософские недра, не подозревая о них.
Делалось не смешно, но досадно: цепкая кошка, черная кошка! А я – немного «мышь»; встряхом волос и голосом, выточенным из слоновой кости, перелицовывала она мой символизм в теософский догмат какой-то; я уходил раздосадованный. И у нас появлялся робеющий Батюшков, молча внимавший мне и Гончаровой; заплетаясь, всхлипывая, он мне совал книжечки Ледбитера, Безант, Паскаля или брамана Чатерджи: книжки подсовывались «кузиною»... я, бывало, бросался на Батюшкова; и кричал, что шагаю от Канта, Гегеля, Ницше и что не нужен мне винегрет из буддизма и браманизма.
Через день или два я шел снова биться с «кузиной»; бить в лоб не давала она, выслушивая, «понимая» и «принимая»; вдруг затараракав, как из пулемета, словами, полными какого-то прикладного и очень холодного блеска, сверкая цитатами, как перстнями, осыпанными бриллиантами, она доказывала: мой протест – теософия же; вся культура оказывалась в своем движении вперед перемещением пищи в кишечнике Будды...»
«Чернобородый Александр Александрович Ланг, сын книготорговца, один из могикан от декадентства (псевдоним «Миропольский») спирит с шевелюрой: длинный и бледный, как глист, со впалой грудью, узкими плечами и лукаво-невинными голубыми глазами, производил впечатление добряка, словам которого нельзя верить: невинно солжет и даже не заметит. Он сиял благоволением от спиритизма, который, кажется, и пришел проповедовать; «старуха» все скашивала на него глазки, рассматривая его, как карася в своем неводе, которого она вытащит, чтоб зажарить в сметане: в честь Будды.
Реферат «старухи» был жалок; я бы и не взорвался, если б не разложила она карты небес и культур; европейская культура помечена маленьким кружком где-то в подвальном помещении схемы; из небесной высоты падали красные, как молнии, стрелы, указывающие на подчиненный смысл подвального кружка; в точке пересечения стрел стучал карандашик: «Небо буддизма!» Посещение теософского кружка выжгло в душе неприятный след: и я до 1908 года старательно обходил «теософов»...»
Слово «теософы» Белый ставил в кавычки, поскольку подлинной теософией считал философскую концепцию Владимира Соловьева. Столетие спустя диакону Андрею Кураеву придется объяснять сегодняшней публике, принимающей на веру пропаганду рерихианцев, что философский символизм Соловьева был не тождественен, а фундаментально противоположен оккультному синтезу каббалы и буддизма.
Белый уже в 1901 году с первого взгляда не только мгновенно опознавал оккультизм в духе Блаватской и ее адептов, но и расценивал его как – дословно – «мимикрию враждебных разведок». И с болью наблюдал, как знакомые и даже близкие люди поддаются очарованию тлена, получая – еще один поразительно точный термин – «идеологическое увечье».
«От грубого Калиостро не стоит спасать: опасности Калиостро ничтожны в сравнении с той, которую представлял Миша, «ученый-историк»», – вспоминал Белый о Михаиле Эртеле.
«Эртель... перевоплощаясь в каждого, с остервенением вздувал «болезнь» в каждом, ее унюхав; в десятках квартир оставлял уверенность: у Масловых был холостяк, их потом обманувши женитьбой; в Демьянове он укреплял биологию В.И. Танееву и К.А. Тимирязеву: поддакивал он Боборыкину против Астрова; поддакивал Астрову против Боборыкина... Эртель втирал в души Индию как историк древних культур, читавший и Дейссена; пленил он Бальмонта, взяв тон превосходства над ним; Батюшкова перевертывал он – так и эдак, эдак и так: с объятиями, с потрясением рук, поглаживанием по плечу и с лобзаньем взасос: И Батюшков впадал в каталепсию размышлений о миссии Миши... Мать восхищалась «пастырем» душ: понесло эпидемией.
Узнав о том, что его собственная мать попала под обаяние «учителя» и записалась на курс лекций для «узкого круга», Белый, «изучивший канон теософов», инкогнито явился слушателем. «Встретило зрелище: старый очканчик, полуплешивый, картавый, косой, с жидко-жалкой бородкой, в усиных обгрызках, в потрепанных и незастегнутых штаниках, точно Дионис, терзаемый страстью вакханок, введен был в гостиную роем слащавых, шуршащих шелками старух... Теософские старицы слушали, точно романс, песни о том, как каталися волны любви до создания мира и как в тех катаниях мир созидался. Эртель увиделся мне бабушкой-волком, рассказывающим Красным шапочкам сказку; блистали глаза, став зелеными; щелкали зубы гнилые; слюна разлеталась; сидела старуха: княгиня Урусова...»
Картавый и косой знаток «индийских учений», Анни Безант и Чарльза Лидбитера смог очаровать однажды и отца Белого, математика Николая Васильевича Бугаева своими рассуждениями о законах трансфинтитных чисел. Впрочем, математик быстро разобрался в том, с чем имел дело. Николай Васильевич имел хорошее чутье на бесовщину. Белый излагает эпизод, когда его отец, пришедший послушать Мережковского, которого чтил как писателя, отреагировал на декламацию Валерием Брюсовым его нового произведения, поэтизирующего надругательство над мертвым телом. «Из тишины разорвался надтреснутый вывизг отца: «За такие деяния – знаете что? Да – Сибирь-с!»
Самому Андрею Белому, которого никогда никто не мог назвать «реакционером» или «мракобесом», тоже приходило в голову, что к сеятелям «новой веры» следует применить насилие, чтобы спасти от них восприимчивые души: «Компресс на голову! Навалиться бы скопом, связать, положить на диван! Быт препятствовал: мамаша, сестрица, Танеевы, Масловы; эти не понимали, как может Миша (Эртель) калечить жизни».
ОТЧУЖДЕННЫЕ ОТ «КОСМОСФЕРЫ»
О. Павел Флоренский, опубликовавший в 1904 году статью «Спиритизм как антихристианство», спорил с Белым о Гегеле и Канте, но признавал в нем единомышленника, хотя Белый в ту пору еще посещал «Башню»:
«Хотя Вы, кажется, и сердитесь на меня за наши разногласия этою зимою и хотя в результатах наших действительно разногласия, но я все-таки считаю Вас так близким к себе и по цели, и даже по путям, что пишу. Близким считаю потому, что знаю одинаковость наших основных настроений и исходных пунктов развития».
Тем «исходным пунктом», который уберег Белого от «идеологического увечья» и в итоге избавил и от увлечения Штейнером, было семейное воспитание. Николай Васильевич Бугаев, яркий педагог и яростный полемист, был человеком отнюдь не традиционного мировоззрения: вспоминая его спустя четверть века после его смерти, поразительно подробно излагая впечатления раннего детства, Белый назовет его «крещеным китайцем» – но не буддистом, а «наоборот»: в 50 лет он «казался китайским подвижником, обретающим «Середину и Постоянство» Конфуция; эдакой ясности – нет, я не видывал».
Но это постоянство срывалось дикой яростью, когда к нему приходил со своим месседжем какой-нибудь «австрофил», он же либерал – для него увлечение Веной и либерализм были тождественны. В математике просыпался древний скиф; казалось, он готов был зарезать кого угодно столовым ножом, когда ему излагали идеи «освобождения» Украины от «москальского ига»: «За Австрию, Австрию вы; украинская литература содержится, батюшка мой, на какие же деньги?.. Мы знаем-с про это!» Но, взяв себя в руки, выслушивал украинофила и затем его интеллектуально уничтожал:
«Переберутся все мненья; разложатся папой, как карты: и эдак и так, – подхватит все мненья (украинофила) Быкаенко, картами бросит на стол, разбросает и эдак и так, и Быкаенко смотрит, что выйдет из мнений его (просто чорт знает что); и пыхтит он – какое-то кислое тесто; в мозгах – кочевряжина; пальцем копает и капает белою перхотью с плеши на плечи; обиженно он начинает прощаться, оставив все мнения».
Еще из детских воспоминаний останется рассказ отца о множестве земель и народов, входящих в Россию, – когда-то была еще и Аляска, но «немцы продали»; что этот сбор земель был трудом столетий. Еще «папа рассказывал о великом персидском пророке, по имени Зороастр», и в Рождество сам напоминал собою же переданный образ: «светлый, надевший колпак, точно митру, обвесил себя золотою, бумажною цепью и ходит таким Зороастром: «России, мой друг, предстоит в отдаленнейшем будущем – свет; «Р_у_с_а_н_т» это – светлый; и «русский» иль «русый» есть – светенник!» И мальчик воображает себя персом; принуждая себя к занятиям, отказываясь от соблазнов, твердит: буду силою я! – потому что я видывал силу огня, и мне ведома участь Содома!.. И ожидая земного рассвета, когда «ночь объедает все, даже сон, он осознает: «Нету пределов!»
Это «нету пределов», вызов «смыслу подвального кружка», было созвучно уму «думающей гильотины». Большевики трижды провинились перед Сатаной: смотрели в Космос, а не под землю; жаждали строительства, а не разрушения; публично отвергли мальтузианство. Отсюда иссушающий гнев Гиппиус на «не ту революцию». Провал ее стараний приобщить интеллектуалов в свой круг был, однако, отомщен: во многом из-за того, что все символисты, в том числе и философы Света, отвергшие Тьму и «осязавшие себя братьями Райт, которые боролись за авиацию» (Белый о себе и Блоке), были некогда замечены в посещении кружка-ложи в доме Мурузи и на Башне, всем без разбора было сказано «гильотиной»: вы – не мозг. Помог этому в особенности педераст Философов, принятый на работу католиком Пилсудским в должности советника по русско-украинскому вопросу, и его приятель Борис Савинков, вдохновленный «реакционеркой» Гиппиус.
Андрея Белого изгнание миновало – но, как и отец, он не был привлечен к «космосферам власти» («В космосферы папу не пускали: боялись, что он завертит их по-своему» – «Крещеный китаец»). Привлекли Ивана Петровича Павлова. «Думающая гильотина», вооружившись гностической по сути «теорией отражения», сама поставила своему проекту, отвоеванному немыслимой кровью, семидесятилетний предел.
«ЛОГИЧЕСКИЙ НАШАТЫРЬ»
Двумерная схема ориентиров – «диалектика–метафизика», «революция–контрреволюция», «пролетарский–буржуазный» – приумножила число жертв Гражданской войны, оставила без защиты культурное наследие, а кроме того, просто не могла быть применена к знанию и искусству. В свою очередь, марксистская квазирелигия не могла «отряхнуть со своих ног» те свои источники и составные части, которые были позаимствованы из английского либерализма и немецкого агностицизма – хотя бы потому, что они были антирелигиозны и, следовательно, «полезны».
Так была просмотрена подколодная змея кантианства, которая соблазняла в начале века в том числе и будущих наркомов первого советского правительства. Она нанесет смертельный укус в преображенной форме общей теории систем и вовлечет СССР в проект Римского клуба.
Андрей Белый избавился от подколодной змеи, написав роман об искушении отцеубийства – «Петербург», по форме – один из вариантов «Бесов» начала XX века, по сути – интеллектуальный эксперимент по вычленению черного начала из себя самого.
Из чрезвычайно интересной работы Илоны Светликовой «Кант-семит и Кант-ариец у Белого» следует, что Борис Николаевич Бугаев-Белый в период работы над романом «Петербург» был поглощен расовым вопросом и пристально изучал публицистические труды консервативного юриста А.С. Шмакова – в частности, книгу «Свобода и евреи», написанную под впечатлением событий 1905 года. Между тем Белого интересовала личность, о которой к времени написания романа стало известно значительно больше, чем в 1905 году – личность Е.Ф. Азефа. По предположению И. Светликовой, фамилия прототипа Азефа – Липпанченко – взялась от Липецка, где собирался съезд «Народной Воли».
Как пояснял сам Белый спустя несколько лет, драма его персонажа Николая Аблеухова состояла в том, что он был неокантианцем. Действительно, у его героя все полки заставлены томами Канта, здесь же стоит бюст. В то же время в доме отца-профессора оборудована «восточная гостиная комната». Николая Аполлоновича, кроме Канта, интересуют также буддистские авторы. Одновременно он является почитателем Германа Когена. «Синтез» возникает в форме озарения: главный герой осознает, что он – потомок туранцев, монголов и китайцев, и что «в испорченной крови арийской должен был разгореться Старинный Дракон и все пожрать пламенем». Он составляет план трактата: «доказательство, что и Кант был туранец; ценность, понятая, как никто и ничто; разрушение арийского мира системою ценностей; заключение – стародавнее монгольское дело».
Илона Светликова, не поленившись поинтересоваться, что в этот период читал Белый, просмотрела его дневниковые записи. Оказалось, что им были прочитаны по крайней мере три статьи из философских журналов, где проводились параллели между Кантом и «Упанишадами», а кроме того, незадолго до этого он написал рецензию на книгу Отто Вейнингера «Пол и характер», где предсказывалось: «Битва близится к решительному концу, как в первом году нашей эры. Человечеству снова приходится выбирать между еврейством и христианством, гешефтом и культурой, родом и личностью, неценным и ценностью, земной и высшей жизнью, – между Ничто и Богом». При этом в домашней библиотеке была недавно приобретенная книга Ф.И. Щербатского «Теория познания и логика по учению позднейших буддистов».
Автор также упоминает, что в написанной позже статье «Круговое движение» Белый пишет: «Мы страдаем головокружением. У стремнины мы вспомнили спасительный логический нашатырь и уксус здравого смысла; и логический нашатырь оказался при нас. Впрочем, нет – нашатырь был особенным, не логический вовсе: нашатырь когеновской логики. От него отшибает сознание и все только пуще вращается».
«Сосредоточиваясь в мысли, Николай Аполлонович запирал на ключ свою рабочую комнату: тогда ему начинало казаться, что и он, и комната, и предметы той комнаты перевоплощались мгновенно из предметов реального мира в умопостигаемые символы чисто логических построений; комнатное пространство смешивалось с его потерявшим чувствительность телом в общий бытийственный хаос, называемый им вселенной; а сознание Николая Аполлоновича, отделяясь от тела, непосредственно соединялося с электрической лампочкой письменного стола, называемой «солнцем сознания». От этого отчуждался герой; это переживание занимало самого писателя.
По поводу находки Светликовой следует отметить:
1) Все три автора журнальных статей о связях между восточной философией и кантианством работали в Индии в тот же период, что и В.П. Блаватская, под тем же административным и научным (оксфордским) кураторством, а одна из них, Вера Джонстон, была дочерью сестры Е.П. Блаватской – В.П. Желиховской, и супругой британского санскритолога, выпускника Оксфорда и члена Лондонского теософского общества Чарльза Джонстона.
2) Центральная тема романа «Петербург» – задуманное и едва не осуществленное отцеубийство как результат философского отчуждения героя, примыкающего к революционной организации. В конце романа герой «освобождается от Канта» и избегает трагедии.
3) В реальной жизни Германом Когеном в тот период был крайне увлечен отец Белого – математик Николай Васильевич Бугаев.
Герман Коген, выпускник Еврейской богословской семинарии в Бреслау, был профессором Марбургского университета, позже, с 1913-го вел семинары в Высшей школе иудаистики в Берлине. С 1875 года написал множество работ о философии И. Канта, при этом в работах начала XX века дополнил агностицизм Канта собственными положениями, приближающими его к солипсизму: мысль порождает не только форму, но и содержание познания; объекты представляют собой мысленные конструкции; «вещь в себе» – имманентная цель познания, а не независимое от познания бытие; процесс познания бесконечен; вечно приближаясь к своему пределу («вещи в себе»), но никогда его не достигая; ощущение – лишь индикатор проблем, стоящих перед разумом; этика – логика воли.
«Отшибание сознания», о котором пишет Белый, произошло с его главным героем, но он его смог преодолеть, хотя находился в еще более «закрученном», горячечном состоянии, чем Раскольников у Достоевского – поскольку близко столкнулся с Липпанченко и Дудкиным и осознал прикладной результат учения, которое казалось арийским, но «испортилось» в иное – условно «туранское».
По мнению Илоны Светликовой, Белый отождествил тогда «туранское» начало с «семитским». У Шмакова, которого он тогда пристально изучал, рассматривалось только два борющихся начала – семитское (рассудочное) и арийское (чувственное). Это противопоставление следовало интерпретации Шопенгауэра, которое казалось убедительным и самому Белому, пока не появился Коген с его «нашатырем». Как напоминает автор, вскоре после выхода в свет романа «Петербург» Белый публикует статью «Кризис культуры», направленную против неокантианцев «новой волны» – Когена, Ласка и Кассирера.
Белый подсказал те ориентиры, которыми революционная власть не воспользовалась, в том числе и после того, как целенаправленно «связала и положила на диван» масонское и буддистское подполье. Машина разоблачений прокатилась без разбора по Московскому математическому обществу, которым руководил непосредственный ученик Бугаева Дмитрий Егоров. Примечательно, что в современных энциклопедиях о Егорове, проходившем по одному уголовному делу с А.Ф. Лосевым, не пишут почти ничего, в то время как о Николае Лузине и его философском кружке – очевидно, с подачи Всеволода Вячеславовича Иванова – льют крокодиловы слезы. Причем льют слезы, что любопытно, одинаково непримиримые почвенники и завзятые западники.
Идеологический упрек в «солипсизме» распространился и на преемников Бугаева, и на учеников Германа Когена и его продолжателей, занимавшихся почти исключительно теорией чисел и попытками доказательства третьей теоремы Ферма. До сих пор эта грань не проведена. Более того, тот же Вс.В. Иванов навязал современным исследователям представление о том, что Андрей Белый чуть ли не является основоположником неокантианского направления в литературоведении, построенного на вероятностных моделях.
Совершенно в манере М. Эртеля Вс.В. Иванов намеренно смешивает смыслы и факты, утверждая, что именно от Белого происходит структуралистская тенденция в советской лингвистике, что М.Л. Гаспарова, ближайшего коллегу Ю.М. Лотмана, следует считать продолжателем Белого, а А.Н. Колмогорова в математике – наследником Н.В. Бугаева. Сами же лотмановцы при этом совершенно не скрывают своего происхождения от французских неокантианцев, от последователей Бодуэна – Льва Щербы, Романа Якобсона и Евгения Поливанова.
Поливанов – действительно «универсальная» личность, из «Союза русского народа» перешедший на работу к Троцкому; его научная логика, равно как и склонность к наркомании, блестяще описана в романе В. Каверина «Скандалист, или «Вечера на Васильевском острове» в образе литературоведа Драгоманова, очень созвучном вышеприведенным описаниям русских оккультистов из мемуаров Белого). Может быть, буддист Поливанов и не был японским шпионом, как значится в его приговоре. Однако за его труды по созданию письменности некоторых малых народов современные этнические сепаратисты вправе включить его имя в свой пантеон.
В послевоенный период Московское математическое общество расколется на «либеральный» кружок Колмогорова и «почвеннический» Л.С. Понтрягина. Самым известным в мире учеником Колмогорова станет И.М. Гельфанд, который в 1988-м эмигрирует в США. Карьера у него сложится благополучно, однако он будет ограничивать себя до конца дней, вместе с супругой соблюдая вегетарианскую диету (полный отказ от употребления животных белков) по экологистским мотивам. В свою очередь, М.И. Зеликин, ученик Понтрягина (которого русская «Википедия» квалифицирует как злостного антисемита) подготовит отрицательное заключение по проекту поворота рек, также по экологистским мотивам.
«Мосты» между литературной и математической школами, испытавшими влияние буддизма и неокантианства в «упаковке», подготовленной на рубеже веков оксфордской и марбургской школами, сохраняются на протяжении всего века. С 1920-х годов складывается и «мост» с исследователями Канта киевского происхождения – В.Ф. Асмусом и его учеником Т.И. Ойзерманом. Как уже упоминалось, одним из непосредственных учеников Ойзермана станет Джермен Михайлович Гвишиани. В свою очередь, М.Л. Гаспаров вместе с другим учеником Ойзермана – А.М. Пятигорским – поучаствует в формировании так называемой «московско-тартуской семиотической школы» Ю.М. Лотмана. М.Л. Гаспаров в статье «Лотман и марксизм» даст вполне откровенное пояснение: «Марксистский метод в социальных науках был достаточно широк, чтобы вместить в себя те подходы, которые сложились потом в структурализм». А в точных науках – достаточно широк, чтобы вместить в себя прикладной системный анализ.
ПОКЛОННИКИ ХУБИЛГАНА
Ведущий российский буддолог Федор Ипполитович Щербатской (которого нахваливает Вс.В. Иванов) был учеником Ивана Минаева (которого нахваливала Блаватская). В 1900-х гг. он не только занимался научными изысканиями, но и выполнял государственные поручения – в частности, встречался с Далай-Ламой XIII, непосредственно контактируя с Агваном Доржиевым – уроженцем Бурятии и советником Ламы, влиятельной фигурой в теократическом правительстве тогдашнего Тибета. Как следует из официальной биографии Доржиева, в 1896 году он получил от Николая II часы с монограммой в знак признательности за помощь агентам лейб-медика и сотрудника Восточного департамента МИД П.А. Бадмаева.
В начале 1898 года Доржиев появился в Санкт-Петербурге с официальной целью сбора пожертвований на монастырскую школу, и познакомился с известным востокофилом Э.Э. Ухтомским, приближенным Николая II, ранее сопровождавшим будущего императора в путешествии на Восток. В 1901 году Доржиев провел первое во Франции буддийское богослужение (хурал). Гидом Доржиева по Парижу был Максимилиан Волошин. После этих миссионерских поездок Доржиев укрепил свое влияние, фактически став первым министром двора при Ламе. В 1909-м по разрешению государя началось строительство дацана в Санкт-Петербурге. В строительный комитет входили академики В.В. Радлов и С.Ф. Ольденбург, князь Э.Э. Ухтомский, П.А. Бадмаев, путешественник П.К. Козлов, профессора В.Л. Котвич, А.Д. Руднев, Ф.И. Щербатской, калмыцкие князья Дугаровы, Тюмени и Тундутовы. В оформлении дацана принял участие Н.К. Рерих. На церемонии освящения храма в 1915 году присутствовали представители правительств Николая II, Далай-Ламы XIII, сиамского короля Рамы IV и монгольского Богдо-гэгена VIII.
Сразу же после революции 1917 года был инициирован проект создания «панмонгольского» государства. Эти планы еще в 1860-х гг., при реформаторе Александре II, вынашивал родной брат П.А. Бадмаева – Вампил Бадмаев: «Я задумал создать независимое монголо-бурятское государство, для этого я вошел в сношения с выдающимися лицами как у нас, так и у монголов – китайских подданных». 25 февраля 1919 года в Чите открылась «панмонгольская» конференция, провозгласившая создание буддийского государства «Великая Монголия», которое должно было объединить территории Внешней и Внутренней Монголии, Бурятии, Тывы и части Маньчжурии. Главой правительства «Великой Монголии» был избран представитель Внутренней Монголии Нейсе-геген. Главой вооруженных сил стал атаман Семенов, к которому примкнул перешедший в буддизм остзейский барон Р. Унгерн фон Штернберг (обоих тут же объявили воплощениями Махакалы). Альтернативный проект буддийского государства предлагало булагатское («теократическое») движение во главе с кижингинским ламой-созерцателем Санданом Цыденовым, который в мае того же года объявил себя «ханом трех царств».
Бандидо-хамбо-лама Цыремпилов выезжал в Омск для встречи с Колчаком, получил от него медаль и дар в виде 63000 рублей серебром. Глава тувинских буддистов Лупсан Чамзы также посетил Колчака, был удостоен ордена «Св. Анны II степени», получил пожертвование в 20000 рублей серебром, моторную лодку и автомобиль. Лама калмыцкого народа Чимит Балданов объявил генералов Алексеева и Деникина «спасителями калмыцкого народа». По оценке историка белого движения К.А. Александрова, сопротивление буддистов советской власти было высоко оценено в Лондоне.
После разгрома Семенова и Колчака лидеры буддистов пошли на официальный компромисс с Советами. «Учение Будды и наша современность говорят нам, – утверждал А. Доржиев, – что дело простого народа, за которое он пролил кровь, восторжествует, так как все идет по учению Будды». Доржиев при содействии петербургских востоковедов и Рериха убедил Москву в том, что «обновленческое» движение в духовенстве (балагатство) имеет общие антиэгоистические идеалы с коммунизмом. В итоге обновленцы победили, и их резиденцией стал Ленинградский буддийский храм.
Фактически сценарий обновления российского буддизма был задуман еще в 1905 году Ф.И. Щербатским и его учеником А.И. Востриковым по тому самому британскому сценарию, «инструментом» которого была Е.П. Блаватская: новыми лидерами должны были стать «ученые монахи» – «воплощение подлинной буддийской традиции образования, духовности, которая в Древней Индии процветала в таких монастырях, как Наланда и Викрамашила». Наиболее заметной фигурой тогда был Ц. Жамцаранов. Сам А. Доржиев эти планы разделял, о чем писал позже в автобиографии: «консерваторы», по его словам, «ориентировались не на суть буддизма, как она высвечивается из глубины Учения со времен Древней Индии V в. до н.э. при Будде Шакьямуни и Древней Индии первых веков нашей эры, а на сохранение внешне материализованной традиции, как она досталась им в забайкальских степях в конце XIX в.»
В том же исследовании «Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика» Вс.Вяч. Иванов упоминает имена А.И. Вострикова – любимого ученика Ф.И. Щербатского, и его окутанного легендами «подопечного» по имени Б.Д. Дандарон.
Бидья Дандарович Дандарон являлся у востоковедов фигурой без преувеличения культовой: в 6-летнем возрасте его нарекли хубилганом (перевоплощением) хамбо-ламы Джаягсы-гэгэна, настоятеля комплекса Гумбум в Тибете, посетившего Бурятию в 1894-м и 1910-м по инициативе основателя «обновленческого» балагатского движения Л.С. Цыденова, который рассчитывал создать свое «ханство» на территории Хоринского аймака (с центром в Кижингинской волости). Тогда он и передал Дандарону титул Царя Учения – Дхармараджи (какое теократическое государство без хубилгана?).
Получив новые указания от Доржиева, балагаты настаивали на уходе из дацанов и создании новых общин, а также «на возврате к тантрическим традициям знаменитых индийских и тибетских йогинов-махасиддхов, таких, например, как Дигнага, Асанга или Нацог-Рандол (Лончен Рабжампа). Л.С. Цыденову приписывали фразу: «дацан – это сансара».
Впрочем, юный Дандарон, получив аттестат массовой школы, не уходит в лес, а напротив, приезжает в Ленинград и поступает в Институт авиационного приборостроения. В то же время он посещает А. Доржиева, который советует ему обучаться буддизму у А.И. Вострикова, к которому тот и ходит на лекции на Восточный факультет ЛГУ.
В 1929 году новым антирелигиозным законом запрещена деятельность буддийской церкви Забайкалья. В 1935 году начались преследования буддийского духовенства в Ленинграде. В 1937 году в результате арестов и расстрелов буддийская община при храме перестала существовать. 85-летний Доржиев арестован в Бурятии, а Востриков и Дандарон приговорены по ст. 58-10 ч. 1 и ст. 58-11 УК (контрреволюционная заговорщицкая деятельность по созданию пан-монгольского националистического движения с целью свержения советской власти в Монголии, Бурятии, Калмыкии и Туве) к 10-ти годам тюремного заключения с поражением в правах на пять лет. В это же время репрессируется ряд других востоковедов (Тубянский, Невский, Щуцкий).
Ленинградский дацан был закрыт (он откроется снова только в 1990 году, причем открытию будет сопутствовать борьба между двумя конкурентами – «обновленцем» Самаевым и правнуком П. Бадмаева, вплоть до применения частных охранных структур; Тибет поддержит, конечно, Самаева).
А.И. Востриков, жестоко избитый при аресте, умер в лагере. С Дандароном обращались более деликатно. «Время допросов в течение полугода оказалось для Дандарона одновременно временем интенсивного чтения книг, которые на воле были в то время недоступны. Библиотека внутренней тюрьмы ГПУ содержала бесценные книжные сокровища, конфискованные у репрессированной русской ленинградской интеллигенции, начиная с 1918 года. Именно там он впервые прочел «Закат Европы» Шпенглера и «Огненный ангел» Валерия Брюсова, которые потом рекомендует своим ученикам» (!?). По его словам, в период ссылки (1943–1948 гг.) в тюрьме он общался с выдающимися деятелями бурятской культуры: Сампиловым, Барадийном, Жамсараном. Он пишет труд «Необуддизм», который ссыльный поляк по фамилии Кокошка умудряется вывезти на Запад в гипсе (как в кино). «Его старшим товарищем стал известный философ профессор Василий Эмильевич Сеземан из школы Карсавина в Вильнюсе. Эта дружба продолжилась и на воле в шестидесятых годах».
В 1943 году Дандарон становится ссыльным. Вместе с ламой Галсаном Хайдубом, с которым познакомился еще в Ленинграде у Агвана Доржиева, он составил письмо на имя Сталина с просьбой начать восстановление нескольких дацанов. «Начинание было точным по времени и увенчалось успехом. В 1946 году началось строительство Иволгинского дацана. Дандарону вполне доверяют, но он непонятно зачем скрывается из поселения. В ноябре 1948 года его арестовывают снова и 17 августа 1949 года осуждают на 10 лет ИТЛ по ст. 58-10, ч. 1. Его обвинили на этот раз в антисоветской агитации, клевете на советскую действительность, в высказываниях о создании буржуазно-националистического государства и – внимание! – в «создании неокантианского кружка». Сталинские соколы иногда все же умели не только кушать шашлык, но и смотреть в корень.
Дандарон выходит на свободу в декабре 1956 года с реабилитацией по делу 1948 года, а в 1958 году был полностью реабилитирован и по первому делу 1937 года. В Москве он поселяется у супругов Свирских, «замечательных людей, в квартире, полной книг», и его вводят в круг востоковедов. «У Черемисова он встречается со своим будущим учеником – Александром Моисеевичем Пятигорским. Там же его впервые видела Октябрина Федоровна Волкова».
В ноябре 1957 года (как раз после окончательного обезвреживания сталинистов) Дандарон получает доступ к научной работе – в филиале Института культуры АН СССР в секторе тибетологии в качестве внештатного сотрудника. В 1958-м он принят в штат научных сотрудников Института культуры, получает квартиру. В ходе двух встреч с Ю.Н. Рерихом (в сентябре 1957 года в Москве и в 1959 году в Улан-Удэ) разрабатывается программа научных буддологических исследований, но Рерих, начав подготовку к изданию Тибетско-русского словаря, скоропостижно умирает в 1960-м, и Дандарон завершает его сам. Летом 1965 года в Улан-Удэ приезжает Александр Иванович Железнов, «с которого буддизм среди европейцев начался в России как религиозное движение».
Затем «вокруг Дандарона сформировалась община, в которую входили несколько десятков человек из Петербурга, Москвы, Тарту, Вильнюса. Некоторые из его учеников работали в Восточном отделе Музея истории религии и атеизма (Казанский собор). Сотрудники музея регулярно ездили в Бурятию в археологические экспедиции». В 1972-м он арестован и обвинен в организации буддийской секты. Вместе с ним были арестованы его четверо учеников, у остальных взяли подписку о невыезде. В Москве были допрошены известные востоковеды О.Ф. Волкова и А.М. Пятигорский (московский Институт востоковедения АН СССР) – ученики Дандарона, из Эстонии вызвали Л.Ю. Пялля. Привлекались также востоковеды Ю.М. Парфионович, Б.И. Кузнецов, В.И. Рудой. Следствие пыталось организовать большой антибуддийский процесс со многими обвиняемыми, но отсутствовали доказательства обвинения, и властям нежелательна была огласка происходившего в научных кругах СССР и за границей. Перед Волковой и Пятигорским извинились, незаконно отобранные материалы были возвращены. Некоторые ученики Дандарона – А. Железнов и Ю. Лавров из Улан-Удэ, В.М. Монтлевич из Ленинграда, Д. Буткус из Вильнюса – были заключены в психбольницы. Остальных освободили, уволив с работы. Судили одного Дандарона. Он был отправлен в поселок Выдрино на южном берегу Байкала».
В лагере Дандарон написал серию писем ученикам, в которых «продолжил синтез буддизма с современными представлениями о мироустройстве». Так называемая «Черная тетрадь» была конфискована при обыске в лагере – но очередным чудом спасена и издана за рубежом. Прижизненной диссидентской карьере воспрепятствовала смерть Дандарона в октябре 1974 года.
Цитаты, взятые в кавычки, точно воспроизводят текст статьи «Восприятие и интерпретация идей И. Канта в необуддийском учении Б.Д. Дандарона» из сборника «Философия И. Канта и цивилизационные вызовы нашего времени: материалы научной конференции» (М: Изд-во РАГС, 2005).
Из других источников известно, что необуддисты летом 2008 года «нашли» в тибетском монастыре Гумбум перерождение Дардарона. «Первооткрывателем» оказался опять же этнически русский адепт по имени Андрей Стрелков. Впрочем, он выдает желаемое за действительное. Фактически ламаистская иерархия признала мальчика 1992 года рождения воплощением Джа-яг Ринпоче Лобсан Данбий Жалцана (1916–1990 гг.), который, в свою очередь, являлся перерожденцем Джа-яг Ринпоче ХIII Галсан Цултим Данбий Нимы – учителем, в частности, Цыденова. Однако «сенсация» о том, что «новый Дандарон явился», пошла гулять по буддистским сайтам. Любопытно, что на соответствующих форумах авторы бурятского происхождения высказывают скепсис и замечают, между прочим, что традиция хубилганов признается отнюдь не всем буддистским сообществом и часто приводит к возникновению споров между группами выдвиженцев разных перевоплощений (последнее признает и Далай-Лама).
Во что «перевоплощаются» при жизни ученики Дандарона? Неокантианец Пятигорский работал в Институте востоковедения АН СССР в секторе «Истории и религии Индии», составил «Тамильско-русский словарь» в соавторстве с Рудиным, а затем «Материалы по истории индийской философии». В начале 1960-х по приглашению Юрия Лотмана уехал работать в Эстонию в Тартуский университет, где занялся философией вместе с Л.Ю. Пяллем (которого временно отстранили от работы в 1972-м, а затем восстановили в штате института). В начале 1970-х Пятигорский поучаствовал в нескольких кампаниях в поддержку либеральных диссидентов, в частности Синявского и Даниэля, и в 1974-м эмигрировал в Лондон. Он также написал ряд работ с Мерабом Мамардашвили, изданных в сборнике «Символ и сознание» (Иерусалим, 1982). Пятигорский также писал романы и был почитаем в петербургской литературной богеме. В эмиграции он стал профессором Школы восточных и африканских исследований при Лондонском университете. В феврале 2006 года посетил Москву и прочитал цикл лекций по политической философии, выступил с публичной лекцией на тему «Мифология и сознание современного человека». В своем интервью он сопоставлял Гитлера и Сталина в пользу Гитлера, поскольку тот любил свой народ, в отличие от «тоталитариста» Сталина.
В 2006 году Пятигорский выступал на чтениях памяти своего друга Г.П. Щедровицкого – основателя Московского методологического кружка (позже института), еще одного ученика «твердокаменного марксиста» Т.Я. Ойзермана. В период поздней перестройки институт Щедровицкого занимался разработкой проектов развития по заказам областных властей, преимущественно из национальных республик. Проект в Бурятии был построен на мифологии, связанной с озером Байкал, с «идеологическим обоснованием» свертывания производственных предприятий на его берегах.
КУЛЬТ ОБРЕЗАНИЯ ТЕРРИТОРИЙ
Еще один ученик Дандарона, Леннарт Пялль, научный сотрудник кафедры Лотмана в Тартуском университете, в конце 1990 года возглавил учредительный комитет Организации непредставленных народов (UNPO). Алла Федоровна Дудаева с большим теплом вспоминает о человеке, лично пригласившем ее супруга в состав комитета. В Интернете находится лишь одно фото этого деятеля, где он бодро шагает куда-то вслед за улыбающимся Далай-Ламой XIV.
Помимо Чечни, в UNPO была представлена Абхазия, Уйгурстан, а также курдское и айсорское меньшинства, претендующие на государственность на территории бывшего СССР. Те же этнические сообщества были представлены в Конгрессе национальных организаций России (КНОР), причем в Петербурге ингерманландцы, курды и айсоры были представлены теми же лицами. В КНОР также активно участвовали еврейские организации, а в руководство вошел член правления Всемирного Еврейского конгресса, московский психолог Роман Спектор.
В составе петербургского отделения КНОР были образованы правозащитное отделение во главе с украинцем Н.И. Гиренко, неоднократно встречавшимся с Далай-Ламой, и благотворительное отделение во главе с Галиной Васильевной Старовойтовой. Юридическое отделение возглавляет адвокат и «разоблачитель КГБ» Ю.М. Шмидт.
КНОР в начале 90-х заседал в роскошном особняке Шувалова – бывшем здании Дома дружбы с народами зарубежных стран. А на расстоянии километра, в еще более экзотическом доме барона фон Дервиза, размещался координирующий центр оккультного направления в чистом виде – с объявлениями об очередных мероприятиях комитета «Друзья Тибета», Ведического общества, Библейского общества и даже розенкрейцеров. Газета StPetersburg Times сообщала, что здесь находится первый в Петербурге гей-клуб. Впрочем, официальным арендатором была медицинская фирма, врачующая иглотерапией «от алкоголизма и табакизма».
Под маской целительской фирмы в особняке барона действовала орденская структура с 7 степенями посвящения и не меньшим числом пересекающихся юрлиц. Бенефициарами были три физлица – Сергей Семенов, Илья Доброхотов и Лев Мессерман. Сергей Петрович Семенов, ученик иглотерапевта Александра Трофимовича Качана из Института усовершенствования врачей, в форме «языческой проповеди» презентовал профанам учение под названием «Русская Веда», оно же «аутентизм». Мораль: от генетически модифицированных продуктов следует вернуться к натуральным, а для полного удовлетворения Матери-Природы отказаться и от термической обработки. Политической афишей организации Семенова было гражданское объединение «Россы». От его имени была издана газета с картой, на которой изображен огрызок страны без отсеченных национальных автономий, без Татарии и Коми, Якутии и Югры. Проект именовался «Республика Русь».
В офис Семенова приходила отнюдь не только маргинальная публика, но также «экологические казаки» (как известно, еще американский проект «Комитета порабощенных народов» предусматривал создание независимой «этнической» казацкой республики), и даже весьма солидные люди – в том числе вице-мэр Санкт-Петербурга, контр-адмирал Вячеслав Щербаков и президент Лиги оборонных предприятий Александр Шулунов. История повторялась.
В начале 1993 года «Россы» внезапно переформатировались в коалицию «За гуманизм». Движение претендовало на членство в Гуманистическом интернационале и принимало делегации соответствующих структур из Европы и Латинской Америки (Гуманистический интернационал, по описанию Линдона Ларуша, – наследие Lucis Trust, бывшего Lucifer Trust Элис Бейли). Конгресс Гуманистического интернационала в Москве состоялся 2-3 октября 1993 года – буквально накануне расстрела Белого Дома.
«АВСТРОФИЛЫ» НАШИХ ДНЕЙ
В 1991 году бард Гребенщиков и музыкант Курехин отправились в Монголию в паломничество на могилу барона Унгерна фон Штернберга. В конце 1992 года на экраны вышел их совместный фильм «Два капитана-2», в эпилоге которого герои закончившейся истории XX века сидят на фоне дикой природы нагишом.
Редукционистская фантасмагория не была полным гротеском. Фонд «Свободная культура», учрежденный богемными петербургскими художниками в центре притяжения хиппи на Пушкинской ул., 10, имел филиал под названием «Общество культуры свободного тела». Его соучредитель Алексей Андреев благополучно совмещал в едином лице почвенничество с нудизмом, а почвенничество было двоякое – русское и финское. На территории Ленобласти, как раз возле проектируемого порта Усть-Луга, проектировалось свободное государство коренного ингерманландского племени с нетронутой природой и безукоризненно прозрачными нерестилищами рыб.
Ингерманландский проект имел международную поддержку. Петербургский офис Inkerinliitto одновременно был адресом местного филиала Организации непредставленных народов (UNPO) в Доме природы в Санкт-Петербурге – бывшей финской церкви.
Ингерманландские идеи развивал также регионалистский «Союз общин», учрежденный сопредседателем Ленинградского психоаналитического общества Е.В. Гильбо, который затем вошел в состав движения «Обновление» В.С. Соколова – А.Н. Шулунова.
Роль первого заместителя председателя Верховного совета России В.С. Соколова в конфликте 1993 года – предмет отдельного исследования. В вышеприведенном контексте наиболее существенными являются верифицируемые факты теснейшего взаимодействия «крайне левых» и «крайне правых» в процессе целенаправленной деструкции не только СССР, но и Российской Федерации.
«Экологические мосты», в роли одного из которых (второстепенного) служил центр С.П. Семенова (имевший орденскую структуру с 7-ю степенями посвящения), соединяли «радикально-либеральных» интеллектуалов из «Петербургской трибуны» и аппарат Г.В. Старовойтовой с «почвенниками» из целого ряда структур, включая центральную организацию Славянского Собора.
Эти «мосты» имели по меньшей мере 15-летнюю историю. Так, в 1976 году руководитель кафедры антропологии Джорджтаунского университета Марджори Мандельштам-Бэлзер в своем отчете о поездке в Ханты-Мансийский национальный округ (где она якобы полтора года занималась изучением менструальных культов у женщин титульного этноса) выражала благодарность заведующему кафедрой антропологии и этнологии Ленинградского университета Р.Ф. Итсу за организацию поездки. Непосредственный ученик Р.Ф. Итса, В.Н. Безверхий, автор диссертации «Антропология Канта», в 1989 году возглавил «ультранационалистический» Союз венедов. М. Мандельштам-Бэлзер и ее супруг и коллега, социолог Х. Бэлзер, между тем поддерживали также теснейшие контакты с перспективным этнографом Г.В. Старовойтовой. Х. Бэлзер в 1998 году написал обширный некролог «правозащитнице» в Guardian. В настоящее время Х. Бэлзер входит в попечительский совет петербургского Европейского университета.
Сегодня штаб-квартира UNPO находится в Гааге, а президентом организации является Марино Буздакин – активист учрежденной в Италии Транснациональной радикальной партии, выступающий за чистоту природы, права человека и легализацию наркотиков. В свою очередь, исполнительным директором организации является не кто иной, как Карл фон Габсбург – сын Отто фон Габсбурга.
«Прощаемся с нашими провожатыми Хамзатом и Мусой, другими чеченскими друзьями. Все эти дни у всех членов нашей миссии были в памяти слова Отто фон Габсбурга, отца Карла: «Судьба свободы решается в Чечне». Мы присутствовали в момент свободного волеизъявления, видели воодушевление людей, их надежду на мир, согласие и справедливость. Дай Бог, чтобы их чаяния осуществились», – писал сочувствующий Масхадову корреспондент газеты «Советская Чувашия» в феврале 1997 года.
«Право-левый союз» итальянской «партии Чиччолины» с наследником австро-венгерской монархии и главой «ультраконсервативного» CEU является самым ярким доказательством несостоятельности традиционного разделения политических идеологий на правые и левые. Хотя в нем нет ничего удивительного, если вспомнить идентификацию либералов с австрофилами, которая Николаю Бугаеву – не политику, а математику – представлялась очевидной. А о том, что эта идентификация ничуть не устарела, говорит хотя бы имя Фридриха фон Хайека, «духовного отца» чубайсовской группы «Синтез» и в особенности Виталия Найшуля.
Идеологический концепт, построенный на оккультной базе, всегда «право-левый», как инь и ян, и всегда рассчитан на поджог цивилизационного и национального дома с двух сторон. Об этом в начале XX века догадалась правящая элита Турции, и одновременный удар по правому и левому подполью, объединенному общей мистикой, сделал Турцию сильнейшей региональной державой, системообразующим центром мирового полюса влияния, всего за три года.
КТО ЖЕСТОК, ТОТ И «САГИБ»
Пример Турции, к сожалению, ничему не учит российский истэблишмент, следующий сегодня шаг за шагом по стопам властных и интеллигентских кругов Российской Империи начала XX века. Ничем иным, кроме расчета на «спасительные» оккультные силы, невозможно объяснить недавние реверансы российского МИД в адрес Далай-Ламы XIV.
Даже ничего не зная об оккультизме и его «пользе» для государства, особенно находящегося, мягко говоря, не в лучшей форме – экономической, демографической, политической, степень надежности предполагаемого союзника в Азии, якобы полезного своим опытом «вклада в мирное урегулирование», вполне можно оценить по современной официозной тибетской литературе. Цитирую Александра Зорина – человека с ясным разумом, владеющего языком первоисточника:
«Дочитав книгу цепона Шакабпы, я могу сказать, что в сущности это такая же пропагандистская книжка, как и аналогичные писания китайских авторов, например «Биографии Далай-лам», – только с противоположным знаком. Шакабпа, озвучивший позицию правящей элиты центрального Тибета, на протяжении всего своего повествования тщательно избегает упоминаний о каком-либо китайском влиянии на Тибет и тибетскую культуру. Касаясь уже событий первой половины XX в., он особое внимание уделяет отношениям тибетской элиты с Великобританией и всеми способами старается сгладить острые углы, которых немало.
Прежде всего, бросается в глаза довольно мягкий тон описания действий англичан во время военной экспедиции полковника Янгхазбенда в сравнении со схожими действиями со стороны китайцев после падения Цинов. Касаясь одной из самых страшных (и вместе с тем героических) страниц тибетской истории – взятия Гьянцзе – цепон ограничивается нейтральными словами «британцы убили много тибетцев во время своего похода в этот город». И далее пишет о падении боевого духа тибетской армии, поскольку британцы, видите ли, оказывали медицинскую помощь раненым тибетцам, выдавали им деньги и подарки, после чего отпускали. Известно, что Янгхазбенд питал симпатию к тибетским солдатам» – пишет автор. Не совсем понятно, как с этим соотносится фраза, описывающая первое сражение кампании в местечке Гуру (называемое не иначе как бойня): «Когда Янгхазбенд еще разговаривал перед стеной с тибетскими командирами, британцы открыли огонь, и за короткое время тибетские войска почти все были уничтожены».
«Замечу, события происходили на тибетской территории, куда англичане пришли под предлогом обеспечения торговли между Индией и Тибетом. Они так рвались в Лхасу еще и потому, что до смерти боялись, как бы туда раньше них не проникли русские. Эту линию интриги Шакабпа практически игнорирует: для него Агван Доржиев, через которого Далай-Лама XIII поддерживал контакт с царским режимом, был «не более чем бурят-монголом, живущим в монастыре Дрепунг». Пребывание Далай-Ламы XIII в Урге, куда он бежал от англичан в надежде получить помощь от русских, объясняется цепоном так: «Незадолго до прибытия Янгхазбенда в Лхасу Далай-лама – посетил небольшие монастыри Таглунг и Ратенг, располагавшиеся к северу от столицы. Находясь в монастыре Ратенг, Далай-лама принял решение совершить поездку в Монголию». Нет, подумать только: «незадолго до прибытия Янгхазбенда Далай-лама принял решение совершить поездку»! Манкировал дальним нелюбимым родственником.
«О периоде английской оккупации Лхасы Шакабпа пишет не без тепла:
«Британская армия не занималась мародерством при перемещении по стране и уважительно относилась к ее религии. Британцы щедро оплачивали транспортные средства и продовольствие, которые предоставляли и продавали им тибетцы. Это отразилось в народной песне, бывшей популярной среди жителей Лхасы. Вот она: «Сначала они были врагами нашей веры, Затем их прозвали чужаками, Но, когда в стране появились их рупии, Их стали звать сагибами и джентльменами».
Итак, в начале XX века русские стратеги могли рассчитывать на какую-то пользу от тибетцев по той причине, что у их вождей был прямой практический интерес воспользоваться нашей помощью для воцарения в Лхасе. В тот момент они называли русских «сагибами» – чтобы ударить новой России в спину немедленно после падения монархии, ничем не помочь колчаковской армии (где, кстати, золото – не в монастырях ли?) и подчиниться силе СССР фактически только к 1928 году. Ковровые дорожки, расстилаемые перед Далай-Ламой, когда он царственно посещает петербургский дацан в окружении чиновников, профессоров и свободолюбивых интеллигентов сектантского вида, не делают нас «сагибами». И если кто-то у нас рассчитывает без последствий пройти по бадмаевской дорожке (чтобы насолить китайцам, например, за туркменский газопровод), то более кошмарной глупости представить себе просто невозможно.
В журнале «Буддизм России», вышедшем в период триумфа масхадовской Ичкерии и распространявшемся петербургскими «Друзьями Тибета», объяснялось, почему необуддисты устроили себе новый центр в Ульяновске: отсель, от места рождения вождя большевиков, мы повторим путь «красного дракона» и поразим его в самое сердце. Но сама Россия в этом контексте рассматривалась не как союзник, даже не как инструмент, а как благоприятная природная среда. Но эта среда будет «еще благоприятней», если расчленить ее на этнические заповедники. Страстная поддержка Ичкерии, в том числе и в форме организации приснопамятного «марша солдатских матерей», происходит не только из редукционистской логики и не только из аллергии малого народа на большой: чтобы так вступаться за исламистов, заодно обхаживая национальные республики с титульным мусульманским или языческим населением, требуется очень живой интерес. И тот же интерес теневого рынка, как нам уже известно, находит вполне законченное выражение в точно такой же стратегии Всемирного фонда дикой природы.
Если перспектива членения на природно-этнические заповедники вдохновляет отечественных фанатов Унгерна и Кроули в одном лице, а также примкнувших к ним «радикальных демократов» и «русских ультранационалистов», то это неудивительно: извращенцы и есть извращенцы. Но тот, для кого выбор – родина или смерть – не является пустой абстракцией, рано или поздно вернется к термину Андрея Белого «идеологическое увечье» и к необходимости «связать и повалить на диван» прямых наследников сатанистского декаданса.
В отечественном законодательстве сегодня нет понятия не только идеологической диверсии, но даже идеологической провокации – и поэтому, как и 15 лет назад, Марату Гельману никто не может помешать устроить ритуальное пожирание торта в виде трупа, а Александру .... – извергнуть сперму в котлован строящегося храма. Организованные гомосексуалы похваляются, что в один день ухитрились провести в Москве два не разрешенных, но и не запрещенных шествия. Они чуют перспективы самореализации, как сто или двадцать лет назад, как грифы чуют запах тления, когда добыча еще жива.
(Продолжение следует)
GLOBOSCOPE.RU