Куда эмигрирует Америка: к закату глобальной культуры

Ничто так не проливает свет на природу культуры, как ее кризисы.


Если допустить, что культура (то есть структура оперирования реальностью, наложенная на множество людей и демонстрирующая преемственность) подчинена в той или иной форме принципу сюжетности, что она задает вопросы и — рано или поздно — приходит к некоторым ответам, то суть этих вопросов отлично высвечивается, когда найденные ответы на них оказываются неверными и перестают отвечать неумолимо изменившемуся времени.


Культуры, избегающие подобной «сюжетности», встречаются в основном среди крошечных неконтактных племен тропического пояса, пойманных в обычное для подобных обществ безвременье. Пример знаменитого племени пирахан в Амазонии, «племени без религии, социальной организации, ремесел и арифметики», показывает, что его вечность и свобода от вопросов и ответов представляет собой, скорее, сознательное наследуемое подавление всяких зачатков культуры (одним из ярких примеров такого подавления является то, что когда дети пирахан делают сами себе из подручных материалов игрушечных птиц и зверей, это занятие не поощряется родителями, и позыв изображать и отображать мир у социализирующихся малышей отмирает сам собой).

Во всех прочих случаях мы имеем дело с цикличностью, которая, введя культуру в стадию кризиса, может прерваться на какой-нибудь особенно картинной катастрофе; может «законсервировать» ее на некоей труднопреодолимой стадии; и может, наконец, послужить точкой пересборки.

Вопросы о том, сколько циклов какой культуре отпущено, как они часты и есть ли у них общая природа, не имеют ни четких, ни вероятных ответов. Провести параллель между кризисом арабского мира XII–XIII веков, окончившимся консервацией и даже некоторым регрессом передовой мировой культуры, и кризисом советской культуры конца XX века, окончившимся периодом тотального самоотрицания и пересборкой — трудно, если вообще возможно.

Любопытно, что, согласно ряду авторов, блестящий арабский мир подкосило именно обретение ответов. В известном споре двух философских школ на отвлеченную, казалось бы, тему — «сотворен Коран или извечен» — победа сторонников последней версии вскоре привела к общему мнению, что мир, в сущности, уже окончательно объяснен авторитетными толкователями. Следствием стало забвение «философии», а за ней и просто любознательности, и уже в конце XIX столетия Марк Твен, побывав в некогда блестящем Танжере, описывает типичную для общевосточного мира того времени ситуацию: «Мы проехали мимо красивой мавританской мечети, богато украшенной в стиле Альгамбры, с высоким минаретом, выложенным разноцветными фарфоровыми плитками. Несколько лет тому назад испортились часы на минарете этой мечети. Танжерские мавры настолько деградировали, что среди них давно уже не встречалось мастера, способного вылечить хрупкий организм одряхлевших часов...» В городе имелся часовщик — но португалец, христианин, которому был запрещен вход в мечеть. В итоге мудрость патриархов Танжера с блеском решила эту теологически-юридическую проблему: португальца приравняли к вьючным животным, помогающим на строительстве мечетей, и заставили карабкаться на минарет на четвереньках и босиком. Но все это хитроумие, конечно, просто не потребовалось бы, если бы веками ранее не возобладало мнение, что мир досконально объяснен и что умничать больше незачем.

Что касается «большого советского вопроса», то он был более материалистичен — и история его завершилась быстрее. Причем не обретением финальных ответов, не стагнацией и не консервацией, а настигшим многих открытием, что найденные советским миром ответы (включая знаменитый ответ-обетование «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме») проигрывают в конечном итоге даже не «западным аналогам», а самой реальности.

Как мы помним, в 1992 году был объявлен даже «конец истории», но безусловно поучительным является то, что даже создатель данного обетования ухитрился пережить его. Сегодня разве что самые преданные фанаты своей «внутренней Америки» способны настаивать, что «в мире окончательно победила либеральная демократия и, таким образом, битва и смена цивилизаций и культур в общем завершена».

...Если вдуматься, «диалог культур» есть конструкт с довольно большим количеством зияющих лакун. Исторически, скорее, уместнее говорить не о диалоге, а о заимствованиях — как правило, односторонних и нередко не вполне адекватных.

Культура, ощущающая себя на коне, культура, наслаждающаяся плодами найденных ответов на свои центральные вопросы, — в наименьшей степени склонна вести диалоги. Это вполне естественно, она воспринимает потенциальных партнеров по такому «диалогу» в лучшем случае как слушателей, а себя как лектора. В худшем же случае диалога нет, а заимствования похожи на оригинал примерно так же, как американские кришнаиты на настоящих индийских.

В Европе XX века могли читать Достоевского и ставить Чехова — но не потому, что эти авторы наилучшим образом выражали дух русской культуры, а потому, что они достаточно европеизированным понятийным языком озвучивали русскую культуру так, что она казалась «понятной экзотикой» внешнему наблюдателю. Точно так же Японию для Запада десятилетиями представлял «западник» Мисима, а Индию — выпускник английской школы Рабиндранат Тагор и адвокат из Южной Африки Ганди. Китаю в этом смысле не повезло: самым знаменитым после Мао китайцем XX столетия там был уроженец Сан-Франциско, внук немки и житель британской колонии Брюс Ли.

Культура, находящаяся в зените, нуждается не в собеседниках, а в зеркалах. И по-настоящему обнажается она не тогда, когда раздает истины в конечной инстанции, благоговейно или покорно принимаемые окружающими, а тогда, когда найденные ею ответы начинают сбоить и царапать о реальность и рушить могущество этой культуры изнутри.

В этом смысле мы можем считать себя счастливцами, которым удалось не только пережить кризис и начало пересборки собственной культуры, но и наблюдать кризис культуры, «победившей» нашу.

Двадцать лет назад извне было вполне естественно воспринимать американскую культуру как «культуру плавильного котла», вобравшую полутона десятков народов, сплавившую воедино ирландца с евреем и мексиканца с поляком, а потому глобальную и говорящую на универсальном понятийном языке.

Сегодня, когда плавильный котел как концепция внезапно обнаруживает свою несостоятельность, из-под устаревших объяснений выглядывает другая, куда более хрупкая и, как оказывается, накрепко привязанная к довольно провинциальному и глубоко религиозному миру «пуританских беглецов» культурная сердцевина Америки. Мы обнаруживаем, что все эти два-три века становую Америку создавали, в общем, они в одно лицо — и строили, оказывается, довольно хрупкий град праведников на холме. И что даже Голливуд, великий и ужасный, оказывается, говорил «универсальным языком», поскольку обращался к этим немудреным моралистам, искателям верных решений на все случаи жизни.

Более того: мы видим, что лишь только эти потомки беглецов-праведников перестали быть верховной инстанцией, демосом, принимающим или отвергающим идеи по своему разумению, как Америка выпала из их рук и стремительно слиняла, как, по выражению Розанова, «Русь слиняла в два дня» после Февральской революции. Вчерашние держатели контрольного пакета провинциальной праведности столкнулись с тем, что их праведность их же сограждане обличают как преступное лицемерие. Что их герои — преступники, их шедевры — двуличные и полные гордыни, что их идеальный град стоит на плечах униженных и оскорбленных.

Чем закончится нынешний кризис культуры, еще вчера казавшейся глобальной? Возможно, пересборкой на фундаменте новых вопросов. Возможно, деградацией или размыванием (аналогичным размыванию культуры европейской).

Очевидно одно: через десять лет клип «Раммштайна» 2004 года с припевом «We’re all living in America» будет восприниматься новыми зрителями уже с явным недоумением. Возможно, потому, что «американские» в привычном понимании элементы покинут родной континент и найдут новые родины — как некогда «византийство» покинуло берега Босфора и эмигрировало на север.

Автор
Виктор МАРАХОВСКИЙ, публицист
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе