Гнозис - тайна, а гностик не просто тот, кто знает, но и тот, кого не знают; еще раз словами Василида (у Иринея - Adversus haereses I 24, 6): «Ты должен знать всех, тебя же не должен знать никто»; формула тайны в этих словах идентична формуле власти, потому что власть, как и тайна, монополярна и ирреверсивна. Идеальный (в веберовском смысле) тип гностика, знающего (видящего) всех и не видимого (не знаемого) никем, опознается в богословской проекции как Бог, а в политической - как вождь, и, наверное, формула Василида адекватнее всего переводится с гностического на оруэлловский: Big Brother is watching you («Большой Брат видит тебя», англ.). Исторически век гнозиса был недолог, а смерть свою он нашел в христианстве, когда христианство, перестав само быть гнозисом, объявило его смертельным врагом. Сатанинская ересь, ставящая знание на место веры, выкорчевывалась в веках, и мы едва ли преувеличим, сказав, что по эффективности преследования и истребления инакомыслия Церковь не только предвосхитила будущие тоталитаризмы, но и осталась для них образцом. (Достаточно упомянуть процесс тамплиеров 1309-1311 годов, стенограммы которого донельзя напоминают московские процессы: все те же нелепые признания, от которых «выродки веры» будут отрекаться на костре.)
2
С Юстиниана, закрывшего в 529 году Афинскую школу философов, Европа - пустыня гнозиса, в которую только через пять обморочных столетий из Испании и Северной Африки постепенно начинают тянуться караваны ее (обращенного тем временем в ислам) первородства; наверное, мы правильно понимаем крестовые походы, если видим в них некое массовое дежавю, «паломничество в страну Востока», как поиск гнозиса, который по конъюнктурным соображениям должен был разыгрываться под знаком иных - религиозно-политических - мотиваций. После крестовых походов Европа вновь открыта гнозису, но уже не прежнему - подлинному, а поддельному. Теперь это был самозванец знания, впечатляющий гиератикой знаков и жестов, за которыми просвечивали другие или никакие значения; тайное знание, перестав быть знанием, осталось тайной, опутавшей Европу сетью орденов, обществ, братств и лож - от тамплиеров, каменщиков, розенкрейцеров до более поздних иезуитов, масонов, иллюминатов, имитирующих мертвый подлинник и заполняющих его пустые формы неадекватными содержаниями. Можно будет представить себе это по аналогии с европейской наукой. Подобно тому как наука, избравшая себе девизом гордое гностическое knowledge is power («знание - сила», англ.), провалилась на экзамене познания и стала выдавать нужду за добродетель, маскируя гностическую немощь фокусами и чудесами мира техники, так и гнозис, реанимированный после долгого исторического беспамятства, очнулся уже не в прежний сон причудливых космософий, а в дневное политизированное сознание, одержимое идеей подчинить себе мир, чтобы сделать его более совершенным и счастливым. Любопытно, что этот новый виток жизни мира протекает в раздвоенной форме: реальное (асимметричное) внедрение легендируется филологическим двойником раскопок и вскрытий, отчего, ища прошлое гнозиса между Мертвым и Красным морями, промаргивают его настоящее в неожиданной и в до смешного не похожей на оригинал фигуре клерка-интеллектуала (лондонского, нью-йоркского, римского), решившего, после того как ему оказалось не по плечу объяснить мир, посвятить себя более благородной задаче его изменения.
3
Лебедь, щука и рак. - В начавшихся еще с позапрошлого века и до сих пор не стихающих спорах об автономности мира политики интересно не то, что политика сшиблена здесь с экономикой, оспаривающей у нее суверенность, а то, что оба гордых протагониста, похоже, и не догадываются, насколько само их существование организовано некоей третьей инстанцией, той именно, которой они снисходительно отводят факультативную роль воскресной отдушины, и по той же приблизительно причине поддерживают ее дотациями и стипендиями, по какой они скупают на аукционах всякого рода почтенные ненужности. Наверное, это останется самой нелепой наивностью, некой хронической petitio principii («предвосхищение основания», лат.) марксизма (как оригинального, так и клонированного): выдавать базис за надстройку, то есть назначать мысли роль зависимой переменной социальных конъюнктур, не видя, а главное - не желая видеть, что сами эти конъюнктуры суть мысли, с таким же самоненавистничеством скрывающие свое первородство, с каким отпрыски благородных фамилий, уходя в толпу, скрывают предательские навыки воспитанности и утонченности. В академических (гуманитарных) кругах стало аксиомой развенчивать автономность и самодостаточность мысли, понимая под мыслью релятивизированную конструкцию в рамках культурно-исторических контекстуализаций, и нет ничего удивительного в том, что какой-нибудь допотопный Лафарг и его более современный соотечественник Фуко дудят в одну дуду - с той, пожалуй, разницей, что последний не забывает при этом шевелить пальцами. Трудно догадаться, до какой степени названная наивность и по сей день владеет умами в подтверждение диагноза, что марксизм - это не только наше прошлое, но и настоящее, причем уже не как докучный бородатый анекдот, а с иголочки, в обновке от лучших парижских кутюрье. Если представить себе претендентов на базис (политику и экономику) в образе басенных щуки и рака, то функция надстройки останется, конечно же, за лебедем, или так называемой гуманитарно-духовной сферой. Чего при этом не только политики и экономисты, но и внушительная часть самих гуманитариев никак не могут взять в толк, так это того, что распределение ролей, да и само авторство принадлежит-таки «лебедю», скромно пожелавшему остаться в тени, чтобы тем вернее дурачить своих энергичных и тщеславных коллег. Говорят о законах истории, об объективности социальных и субъективности мыслительных процессов и упускают из виду, что речь идет как раз о мыслях, не объективных и не субъективных (потому что объективность и субъективность суть понятия и - как понятия - уже мыслительные результаты), а мыслях как таковых, которые сначала делят мир на то, что «в мире», и на то, что «в голове», а потом запирают самих себя в придуманной ими же «голове» и идентифицируют себя нейробиологически - как мозговую функцию, а социологически - как надстройку. Между тем более пристальный, повышенно сознательный анализ не обнаружит среди фактов истории ни одного, причина и пружина которого не лежали бы в области помысленного; история мира есть история мысли, а история мысли - история гнозиса, или хитрости мысли (Гегель), камуфлирующей свои цели политическими или экономическими мимикриями, чтобы остаться неузнанной даже среди собственных адептов. Увиденные в этом свете походы Александра предстают эпизодом в истории перипатетизма, а, скажем, превращение Греции в римскую провинцию после разрушения Коринфа в 146 году - концом как раз римской провинциальности. Наполеону и в дурном сне не могло бы присниться, что он, по удивительно меткому слову Шпенглера, «насаждал на континенте французскою кровью английскую идею». А Первую мировую войну Эвелин Бэринг, он же - лорд Кромер, английский правитель Египта, назвал спасением мира, прогресса и цивилизации от... Фридриха Ницше. Мысль - базис так называемых (политических, экономических, каких угодно) реальностей, и только тысячелетние предрассудки мешают нам видеть в законах природы мысли (внутренний мир) открывших их естествоиспытателей -не мысли о законах, а законы как мысли; соответственно: в истории стран и народов мысли делающих ее (по Трейчке) мужчин. Мораль: «лебедь» басни не так прост, каким он выглядит в энтоптике шаблонных представлений. Просты скорее уж «рак» и «щука», которых он придумывает и которым, как Пигмалион, сообщает реальность, причем на такой лад, что, став реальными, они отказывают в реальности ему самому. Персонажи переигрывают (и даже упраздняют) автора, не догадываясь, что делают это все еще в его «тексте» и во исполнение его воли: отдать им все царства мира и славу их, самому же довольствоваться скромной ролью кукловода, дергающего за нити, на которых подвешены сильные мира сего.
4
«Ceci n'est pas une conspiration mondiale» («это не мировой заговор», фр.). Сказанное можно понимать как потенцированный до судеб мира аналог трубки Магритта. Мы видим заговор и говорим: «Это не заговор». Или мы видим войну и говорим: «Это не война». На вопрос «Что же это, если не война?» мы отвечаем, к примеру: «Гуманитарная интервенция». Или еще, на вкус: «Миротворческая акция». В случае заговора подошло бы, скорее всего, родсовское - миротворец Родс имеет в виду английскую внешнюю политику: «Филантропия плюс пять процентов». Конечно, это номинализм, но не прежний - школьный, а новый, уже не как антипод реализма, а сам как реализм. Универсалии суть слова, существующие до вещей. Вначале были слова, к которым потом стали приспосабливаться вещи. В онтологии будущего (уже настоящего!) ни одна вещь не называется, как она есть, но каждая вещь есть, как она называется. Политики не любят, когда их называют заговорщиками. Им больше по вкусу - «филантропия». Они и есть филантропы: по той же технике фабрикации реальностей, по какой первый попавшийся и раскрученный извращенец, выставляющий напоказ свои фекалии, есть художник. Дело, конечно же, не в слове «заговор». Наверное, «филантропия» даже лучше. Не зря же цель «заговорщиков» - сделать людей счастливыми. Нужно просто вспомнить формулу The greatest happiness for the greatest number of people («Наибольшее счастье наибольшего числа людей», англ.), которая с какого-то времени (после Наполеоновских войн) лежит в основе едва ли не всех западных «гуманитарных интервенций». Что сбивает с толку и смущает, так это сценические эффекты: кельма, отвес, циркуль, фартук, постукивание молоточком, церемониал - сплошные приманки для так называемых конспирологов, которые реагируют на них, как дети на елочные игрушки. Есть нелепые сходки, участники которых воспроизводят вычитанные ими из старых книг позы и фразы и называют себя магами. Другая нелепость: когда это в самом деле считают магией. И есть еще третья нелепость: когда, смеясь над первыми двумя, вообще отрицают магию. Ее отрицают, потому что находят ее там, где ее нет, и не ищут там, где она есть. Магия очевидна и реальна не в инвентаре ее вчерашних пустых форм, а в динамике ее сиюминутных трансформаций, и если научиться мыслить не словами, а восприятиями, то можно будет найти ее, между прочим, и у тех, которые, потешаясь над ней, практикуют ее в масштабах, и не снившихся захолустным колдунам прошлого. Современный маг углубляется не в Корнелия Агриппу или Элифаса Леви, а в квантовую электронику, и поистине надо обладать достаточно атрофированным чувством реальности, чтобы, смакуя магию в старинных фолиантах, не видеть ее в собственных мобильных телефонах или компьютерных опциях. Мы правильно понимаем и конспирологию, если предварительно помещаем ее в вытрезвитель сознания и очищаем от оккультных абракадабр и сенсаций. Есть основания предполагать, что параноидальные теории заговора генерируются в рамках самого заговора как отвлекающие программы, цель которых - сделать его неуязвимым через дискредитацию его двойников. Достаточно уже перелистать такие книги, как «Копье судьбы» Равенскрофта или «Утро магов» Бержье и Повеля, чтобы отбить в себе вкус к серьезному обсуждению темы. Теологическим аналогом этого приема была бы старая, разгаданная демонологами диалектика дьявола, который тем эффективнее утверждает себя, чем больше ему удается внушить неверие в себя; ничто не гарантирует существование дьявола надежнее, чем мысль о том, что нет никакого дьявола, и оттого заботой его остается выставлять себя (а попутно и Бога) в настолько дурацком виде, что верить в обоих можно с таким же разинутым ртом, с каким верят в циркачества заезжих гастролеров.
5
В «мировой заговор» бессмысленно верить или не верить, а тем более доказывать его или оспаривать. Его просто видят или - не видят. Разумеется, во всей палитре промежуточных и побочных патологий, как то: если видят, то далеко не всегда как есть, а если не видят, то не всегда потому, что не хотят, но и потому, что не могут. В пространстве мысли, проецированной на мир истории, он не менее логичен, а значит, очевиден и неизбежен, чем борьба за первое место в мире спорта или политики. Нужно только заменить слово «заговор» другим - более приветливым или по крайней мере менее зловещим и «оккультным» - словом, чтобы все стало на свои места. Говорят же: «демократ» вместо «популист», или «разведчик» вместо «шпион», или «информация» вместо «пропаганда», или unusual shopper вместо «магазинный вор». Так дети глотают подслащенные пилюли, а взрослые - подслащенное что угодно. Теории заговора тем и опасны (в другом ракурсе - смешны), что они хотят быть таинственнее самого заговора. Скажем, когда они на постмодернистский лад генерируют заговоры, выдавая собственный бред преследования за реальность. Но ведь есть и такие, которые индуцируют свою логику из самоочевидных фактов! Не станут же критики и пересмешники конспирологических теорий всерьез отрицать факт борьбы за мировое господство. То, что эта борьба не стихает ни на мгновение, ясно любому. Гораздо менее ясен другой факт, а именно: кто стоит за борьбой и что здесь, собственно, стремится к господству. С этим фактом либо считаются по-серьезному, либо не считаются вообще - в зависимости от источников. Мы отдадим факту должное, если почерпнем его не из дешевых оккультных компиляций, контаминирующих жанр истории с жанром сплетен, а из первых рук. Бенджамин Дизраэли, он же лорд Биконсфильд: «Миром управляют совершенно другие люди, чем это кажется тем, кто не находится за кулисами». (So you see, my dear Coningsby, that the world is governed by very different personages from what is imagined by those who are not behind the scenes. См.: Disraeli, Coningsby or The New Generation. London: Heron Books, 1968. P. 265.) Или еще - философ, промышленник и министр Вальтер Ратенау: «Триста мужей, из которых каждый знает каждого, управляют хозяйственными судьбами континента» (Nachgelassene Schriften. Berlin: S. Fischer, 1928. Bd. 2. S. 350.). В этом факте нет ничего необычного. Если даже элементарному частному предприятию не отказывают в необходимости быть руководимым, то на каком основании лишают этой необходимости мировое предприятие, в эпоху атеизма и глобализма! Странно не то, что мир управляется (глобально), странно было бы, если бы он вообще не управлялся. И уже совсем странно было бы, если бы им управляли не те.
6
Кого имеет в виду премьер-министр Дизраэли, когда говорит о «совершенно других людях»? Наверное, все-таки не политиков, знать которых можно и не заглядывая за кулисы. Правдоподобнее выглядит «второе дно»: банкиры и вообще «капитаны индустрии», те, которые платят и соответственно задают тон. Похоже, о них и говорит Ратенау. Но можно же допустить еще одно, третье, дно, которое потому и остается в тени, что, разоблачая одну тайну, отвлекает от другой - большей. Марксисты всех мастей и краплений (в том числе конспирологические) с легкостью попадаются на эту наживку, после чего, наблюдая факт на «щуках» и «раках», с открытыми глазами и в упор продолжают не видеть «лебедей». Их не смущает никакой заговор, никакая тайна, при условии, что экспонируется тайна политиками и банкирами - пусть даже для важности напяливающими на себя масонские фартуки, - но никак не безобидными интеллектуалами. Это перевернутое вниз головой гегельянство явно недооценивает себя, когда, ставя на передний план кукол, упускает из виду ставящего. Потому что мировое господство - не оружие и не деньги, а мысли, от которых потом сплошными неудержимыми «надстройками» идут оружие и деньги. Ибсен, как никто другой, изобразил это в контроверзе ярла Скуле и короля Гокона в «Претендентах на престол». Побеждают идеи, а не золото и кулаки; испанцы, открывшие Америку, увидели в ней золото и проморгали мир; англичане, поставившие над золотом утопию, подчинили утопии мир. Английская политика - от обоих Питтов до «Тони» Блэра и дальше - служанка английской философии, и как бы смешон ни был философ Локк в опровержении платонизма, ему принадлежит почетное место в ряду отцов-основателей brave new world («бравый новый мир», англ.). Это не помнящие родства наследники давно упраздненного ведомства гнозиса. Назвать Локка и прочих просветителей гностиками не получится даже в дурном анекдоте. Но именно они заняли вакансию и заполнили вакуум собственными интеллектуальными хлопушками, подобно тому как разбогатевшие selfmademen скупали выморочные и заложенные земли и присваивали титул и фамилию древнего рода. Морок агностицизма не в том, что он декларирует свое незнание, а в том, что он знает о нем. Это гнозис, осознавший себя как агнозис и заменивший познание вещей умением их изменять. Современный гностик, который есть агностик, не унижает себя до источенного молью вопроса, «что» есть вещь; он сам решает, чем должны быть вещи, после чего за дело берутся политики и прагматики, отворяющие все двери в ад, чтобы мир стал таким, каким ему назначил быть иной скромный выпускник Итона или Гарварда.
7
Сказанное выборочно можно проверить на фактах при условии, что факты видят, когда смотрят сквозь них, а не на них. 11 сентября 1897 года в передовице лондонской Saturday Review был опубликован призыв уничтожить Германию: Germaniam esse delendam! («Германия должна быть разрушена!», лат.). Можно предположить, что стилизация под Катона имела целью не столько филологические пристрастия островитян, сколько их более солидные инстинкты: «Если завтра Германия будет искоренена из мира, то послезавтра в мире не найдется ни одного англичанина, который не стал бы от этого богаче». Разумеется, государственные мужи могли бы в случае необходимости дистанцироваться от выраженного в газете «частного мнения» - со ссылкой на свободу прессы и тому подобные клаузулы. Если они не сочли это нужным, то оттого, скорее всего, что мнение газетчиков не только совпадало с их мнением, но и - в перспективе двух мировых войн - прямо выражало их политическую волю. Приведенный пример не единичен и даже не част, а регулярен. Если собрать все англо- и франкоязычные свидетельства подобного рода начиная с последней трети XIX века и во всем объеме века XX, то масштаб ненависти (Макс Шелер еще в 1917 году написал книгу о германофобии) поразит воображение. Повторим: речь идет о призывах к истреблению, искоренению не того или иного режима, не той или иной политической структуры, а страны в целом; в сотнях книг по названной теме - от первоисточников до синопсисов цитат и материалов - нельзя даже в отдаленнейшем приближении найти что-либо ответно схожее у «гуннов» (немцев). (А по степени раздражения, если не возмущения, которое вызовет в читателе эта справка, можно будет лишний раз оценить мощь и обаяние пропаганды, вот уже более ста лет дурачащей народы и поколения.) Кто бы мог подумать, что фабианец, фантаст и филантроп Уэллс, успешно завершивший Первую мировую войну в качестве шефа отдела антинемецкой пропаганды и автора миротворческого лозунга The War That Will End War («Война, которая хочет положить конец войне», англ.), требовал - уже тогда - бомбить не военные объекты и не промышленные предприятия противника, а неразумное немецкое население (см: Hoeres Peter. Krieg der Philosophen. Die deutsche und die britische Philosophie im Ersten Weltkrieg. Paderborn, 2004. S. 131), что и было аккуратно осуществлено со второго захода между 1940 и 1945 годами, с итоговым балансом стертых с лица земли 161 немецкого города и более 850 населенных пунктов, погребших под собой свыше полумиллиона неразумных жителей. Характерно, что вторивший Уэллсу либеральный политик Горацио Боттомли - основатель The Financial Times и издатель популярнейшего журнала John Bull - не делал исключения даже для местных немцев, требуя «вендетты против каждого немца в Британии, все равно, «натурализованного» или нет» (vendetta against every German in Britain, whether «naturalised» or not), потому что: «Вы не можете натурализовать противоестественный скот - человеческого недоноска - исчадье ада. Но вы можете истребить его». (You cannot naturalise an unnatural Beast - a human abortion - a hellish freak. But you can exterminate it. См.: Koss Stephen E. Lord Haldane. Scapegoat for Liberation. New York, London, 1969. P. 180.) Режиссер Тарантино, в фильме которого доблестные спасители цивилизации бейсбольными битами забивают those damned Germans и снимают с них скальпы, всего лишь «художественно» проиллюстрировал эренбурговское «нет ничего веселее немецких трупов» и домыслил традицию, лапидарно резюмированную лордом Ванситтартом - главным дипломатическим советником правительства Его величества в 1941 году: «С Божьей милостью и во спасение человечества мы избавим мир от Германии, а Германию от себя самой» (Vansittart R. Black Record. Germans Past and Present. London, 1941. P. 14 sq.). На этом шедевре западной политической теологии - по сути, осуществленном волеизъявлении макбетовских ведьм (Fair is foul, and foul is fair. «Чистое нечисто, а нечистое чисто», англ.) - могли бы быть учреждены кафедры по изучению техники совершенствования мира. Трудно, невозможно поверить, как удалось внушить, что народ, подаривший миру Лейбница, Канта, Шеллинга, Гегеля, Шиллера, Гете, Бетховена, Брамса - пусть потрудятся определить длину списка, - сплошь состоит из варваров, гуннов, садистов, убийц, дебилов. Более того: заставить его самого поверить в это и довести конструкцию до того уровня правдоподобности, после которого в ней не сомневаются не только обыватели, но и высоколобые интеллектуалы, а те, которые сомневаются, автоматически переводятся в разряд «неонацистов» и «фашистов». Можно восхищаться этим мастерством и в то же время знать, что это - мастерство агностиков: уверенных в себе мировых игнорантов, не видящих дальше собственного носа и старательно подрубающих сук, на котором сами же сидят. Леон Блуа, католик до слез, до спазм, до разрыва аорты, уповавший в 1916 году только на «Святого Духа и казаков», грозил Богу перестать в него верить, если Германия не будет наказана. Интересно, продолжал бы он в Него верить, если бы узнал, до чего легко стало этому Богу-победителю жить и дышать в наконец-то разнемеченном мире. If God is DJ, life is a dance floor, love is the rhythm, you are the music («Если Бог - диджей, жизнь - танцплощадка, любовь - ритм, а вы сами - музыка», англ.).
8
Остается понять, на что эта ненависть не могла быть направлена. Ответ лежит в пределах апелляции к здравому смыслу. Ни «щуке» политики, ни «раку» экономики здесь просто нечего делать, потому что ни в политике, ни в экономике нет и не может быть места такой френетической воле к истреблению. «Вам следует понять, что эта война ведется не против Гитлера или национал-социализма, а против силы и устойчивости немецкого народа, который должен быть сокрушен раз и навсегда». Так говорил Уинстон Черчилль в 1940 году (Hughes E. Winston Churchill, his Career in War and Peace. Glasgow, 1950. P. 145). Поэтому (он же четырьмя годами раньше) «<...> мы навяжем Гитлеру войну, хочет он этого или нет» (Kalz Wolf. Ein deutsches Requiem. Fulda, 2006. S. 80). С заключительным - по версальской модели - параграфом исключительной вины (Alleinschuld). Показательность этих проговорок впечатляет: насколько же надо было быть уверенным в собственной гипнотической силе, чтобы позволить себе такую откровенность! Цель истребления - не политика (национал-социализм), не даже экономика (хозяйственное чудо), а - под предлогом той и другой - сила и устойчивость (strength) народа, или, по-немецки, Volksgeist, но уже не просто, по Гегелю, помысленный, а воплощенный. Гунн, убийца, скот, недоносок, плотоядная овца (carnivorous sheep - так в нью-йоркском Time от 24 ноября 1961 года; цит. по: Gehlen A. Einblicke, Gesamtausgabe. Bd. 7. Klostermann, Frankfurt/Main, 1978. S. 417) и есть немецкий дух: незакрывающийся ящик Пандоры, источник всех бед и несчастий, противопоставляющий врожденному жизнелюбию людей мыслительное вхождение в суть (zu den Gruenden gehen), которое и есть вхождение в смерть (zugrunde gehen). Нужно послушать, в каких прозрачных выражениях объясняет свою германофобию министр-президент Клемансо, несгибаемый герой Версаля: «Эти люди любят смерть. Дрожа, словно в опьянении, и с улыбкой экстаза взирают они на нее, как на некое Божество». И дальше: «Можем ли мы любить бошей (презрительная кличка немцев у французов. - К.С.)? <...> Они лезут из кожи вон, чтобы быть людьми, но им это все равно не удается» (Martet Jean. Le Tigre. Paris, 1930. P. 71, 74, 292). Отсюда, как сквозь прицел, видна цель этой растянувшейся на без малого четыре века Тридцатилетней войны: избавить Германию не от Пруссии, Бисмарка, Гитлера, военщины, а от самой себя. Для достижения этой спасительной цели сошлись несходимые и сговорились несговорчивые: консерваторы и либералы, социалисты и монархисты, джентльмены, ковбои, святые отцы, товарищи, шаманы, короче - филантропы. Можно, конечно, повторять вместе с историками, что диктат безоговорочной капитуляции Германии (unconditional surrender) был оглашен в январе 1943 года в Касабланке. Но можно и знать, что начался он в 1618 году в Праге и, не завершившись в 1945-м в Берлине, вступил в новый решительный виток, продолжаясь уже не в ковровых бомбардировках, а в перевоспитании (reeducation) нации под знаком незабываемого мементо: «Никогда больше - Шиллер».
9
В этом лозунге победителей 1945 года ум трезвого сошел вдруг на язык пьяного (опьяненного победой). Должны были сказать Nie wieder Hitler («Никогда больше - Гитлер», нем.), а сказали Nie wieder Schiller («Никогда больше - Шиллер», нем.), то есть хотели как всегда, а получилось как лучше: забытый гнозис отомстил агностическому интеллекту, подав голос из чутья, и именно гностическим чутьем, а не слепым и спесивым интеллектом поняли, постигли, что опасность не в Гитлере, а в Шиллере, потому что с Гитлером (появись он в образе the good old Joe - доброго дядюшки Джо) можно было еще поладить, и даже не без нежных чувств, а с Шиллером никогда, - и дальше, рикошетом от Сталина, как-никак сидящего в карме пусть извращенного, пусть вывернутого наизнанку, но все же гегельянства: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ (читай: дух) остается; сломить дух - не в надстройках политики и экономики, а в корне - это, и только это мог означать гностический лозунг Nie wieder Schiller в сжатой в кулак воле мирового филантропического сообщества. Политика - служанка философии, и борьба за мировое господство есть борьба идей, в данном случае - насаждаемой с Запада идеи счастья, преуспевания, процветания и среднеевропейской идеи назначения человека как движущих сил и целей человеческой истории. «Теория нравственных чувств» Адама Смита против шиллеровских «Писем об эстетическом воспитании». В свете гнозиса Гитлер лишь предлог, casus belli («повод к войне», лат.), цель которого - «Шиллер» (= уровень сознательности, достигнутой человеком Шиллером за время его земной жизни), и именно это имел в виду «брат» Уинстон, говоря, что война ведется не против режима, а против духа (strength) немецкого народа, невыносимость и недопустимость которого в том, что ему нет никакого дела до счастья, провозглашенного пуританами целью эволюции, и что он упирается ногами не в христианское небо (откуда и падают с головой в дарвинизм), а в самого себя, как в свое самотворимое назначение. От этого, действительного, заговора и отвлекают теории заговора, уводя внимание к ерунде типа: политик X или банкир Y - члены масонской ложи, потому что вчера на них были такие-то галстуки, а еще потому, что оба, говоря, держали вытянутыми указательный палец с мизинцем. Вся соль (и нелепость) ситуации в том, что политик X и банкир Y на самом деле масоны и на самом деле участвуют в заговоре, в своих представлениях о котором, впрочем, не идут дальше галстуков, фартуков и мизинцев. Это просто амбициозные куклы, дергающиеся сообразно ролям, о которых они чаще всего и не догадываются. Конспиролог, если он не хочет быть чем-то вроде политического папараццо, должен равняться не на бульварную прессу, а на историю мысли, ища заговор не в ребяческих skull and bones («череп и кости», англ.), а в философских противостояниях. Научиться воспринимать судьбы мира в параллельно усваиваемых Смите и Шиллере (в иных раскладах: Локке и Лейбнице, Ньютоне и Гете, Бэконе и Парацельсе), чтобы ощутить, где и с каких коротких замыканий начинаются мировые войны и борьба за планетарное господство. Перевоспитание немецкого народа было лишь продолжением бомбежек немецких городов, а бомбежка городов - точкой в споре Локка и Лейбница о природе сознания или выбомбленным до tabula rasa («чистой доски», лат.) пространством, в которое могли успешно инокулироваться бактерии новых опытов и культур.
10
Вопрос-парадокс: как быть заговору в этом им же накликанном, медиумически-медийном мире открытых дверей, не терпящем никаких тайн? То, что открытое общество причисляют к достижениям демократии и либерализма, есть очередное репортерское недоразумение, устраняемое соответствующим усилием мысли. Это, говоря с крупицей соли, капитализм плюс электрификация всего земного шара, по сути, самая сногсшибательная новинка научно-технического прогресса, который, начавшись в истории и мире, постепенно вынуждает историю и мир заново начаться в себе, так что с каждым днем становится все труднее ответить на вопрос: где мы, собственно, находимся - все еще в привычном трехмерном пространстве или в новой электрической вселенной, онтология которой равнозначна множеству разом включенных телевизоров и подключенных к Сети компьютеров, а апокалиптика - выходу из строя источников электроснабжения. Еще одним - традиционным - аналогом были бы голландские дома с окнами без занавесок: робкое или трусливое подобие советских коммунальных квартир. В итоге: таинство исповеди в микрофон и под камерами наблюдения, вынос сора из всех изб в пространство аутистской диалогичности, заряженной пафосом мертвецов из «Бобка» Достоевского: «Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться. Я прежде всех про себя расскажу. Я, знаете, из плотоядных. Все это там вверху было связано гнилыми веревками. Долой веревки, и проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся!» Этот прогрессирующий психоэксгибиционизм наблюдается уже не только среди алкоголиков, наркоманов или неверных супругов, но и среди политиков, звезд эстрады, интеллектуалов, даже принцев и принцесс. Все признаются всем во всем. Вот и бывший римский понтифик извинился же перед жителями Океании за злоупотребления своего ведомства - по Интернету. Несколько лет назад в цюрихской масонской ложе Modestia cum Libertate был объявлен «день открытых дверей», чтобы каждый мог зайти, задать вопросы и убедиться, что все совсем не так, как кажется, а главное - никаких «скелетов в шкафу». Скептики пожмут плечами и скажут, что показывается не то (скептикам вообще лучше всех известно то), но важно не что показывается, а что показывается, совсем как в журналистском «моменте истины» важна вовсе не истина, а момент, в который они столь же лихо укладывают истину, как недоброй памяти шутник-разбойник Прокруст укладывал прохожих на свое ложе. Понятно, что заговору в этом разведенном им же планктоне остается не больше места, чем литературному автору в постструктуралистских литературоведческих элаборатах. Если он вообще терпим, то лишь в той мере, в какой он годен медийно или может быть снят на пленку. Оттого ему и не остается ничего иного, как избегать расставленной им же себе ловушки лжеца-критянина, чтобы не стать жертвой собственного сценария. Вариант, предложенный в свое время графом Куденхов-Калерги (одним из отцов-основателей современной объединенной Европы), слишком резко, по крайней мере с внешней видимой стороны, диссонировал с жанром: европейцев здесь ожидал метаморфоз в евразийско-негроидных метисов, управляемых некой аристократией будущего (Coudenhove Kalergi R.N. Praktischer Idealismus. Adel-Technik-Pazifismus, Paneuropa-Verlag. Wien-Leipzig, 1925. S. 22 f., 49 ff.). От этих непереваренных остатков ницшевско-карлейлевской рецепции было много вреда и мало толку; их следовало осуществлять, а не выбалтывать, потому что в осуществленной форме они были бы (по определению) демократией, а в выболтанной - фашизмом. Гораздо более компатибельной обещала быть версия open conspiracy (открытого заговора), предложенная Гербертом Уэллсом. По логике: критянин лжет, даже когда он лжет. Впечатляет здесь, впрочем, не столько логика, сколько (пат)этика. Пафос благодетеля, которому надоело действовать из-за кулис. Карты на стол, и нечего скрывать от людей, что мы несем им счастье! - Это гнозис в журнальной версии. Или по образцу магриттовской трубки. Гнозис без гностиков, за исторически-музейную форму которого ответственны филологи, а за сиюминутно-повседневную - фельетонисты.
11
Кэрролл Куигли, профессор Джорджтаунского (католического) университета, учитель, ментор и spiritus rector («духовный наставник», лат.) ряда лиц из правящих кругов Америки, среди них - Билла Клинтона, обязанного ему, по собственным словам, своими политическими амбициями и устремлениями (см.: McLemee Scott. The Quigley Cult // George Magazine (December 1996). Vol. 1. № 10. P. 96), начинает свою книгу «Англо-американский истеблишмент» со следующего сообщения: «В один зимний день в феврале 1891 года трое мужей в Лондоне были заняты серьезным разговором. Последствия этого разговора имели колоссальное значение для Британской империи и мира в целом. Потому что эти мужи организовали тайное общество, которое в течение более чем пятидесяти лет являлось одной из самых влиятельных сил в формировании и осуществлении британской имперской и внешней политики» (Quigley Carroll. The Anglo-American Establishment. From Rhodes to Cliveden. New York: Books in Focus, 1981. P. 3). Первым из названных мужей был Сесил Родс, «сказочно богатый empire-builder и наиболее важная персона в Южной Африке». (Родсу принадлежит фраза: To be born English is to win first prize in the lottery of life. «Родиться англичанином - значит выиграть первый приз в лотерее жизни», англ.) Второй - Уильям Томас Стэд - был знаменитым журналистом и не менее известным спиритистом; он дважды предсказывал гибель океанских лайнеров, чтобы в третий раз погибнуть самому на «Титанике» 15 апреля 1912 года; в тройке мужей интеллектуалу Стэду, имперские видения которого оказали на Родса решающее влияние, наверняка принадлежала роль «лебедя» (по Куигли, Родс считал себя учеником Стэда). Третьим был Реджинальд Балиол Бретт, будущий лорд Эшер, друг и конфидент королевы Виктории, а впоследствии - наиболее влиятельный советник королей Эдуарда VII и Георга V. Вскоре к ним присоединился и четвертый - Альфред Милнер - верховный комиссар Южной Африки и губернатор Капской колонии, возглавивший после смерти Родса в 1902 году тайное общество. Это общество, членами которого были влиятельнейшие государственные мужи Великобритании, а позднее, со сменой гегемонов, и Соединенных Штатов Америки, в разные времена носило разные названия, как то: Детский сад Милнера (Milner's Kindergarten; Милнер, наполовину немец, родившийся в Гисене и учившийся в Тюбингене, предпочел так, по-немецки, назвать группу, в которую, в частности, входили сэр Патрик Дункан, будущий генерал-губернатор Южно-Африканского Союза, и лорд Галифакс), или Группа Круглого Стола, или Люди Родса, или Люди Таймс, или Группа Олл-Соулз, или Общество Кливдена. Куигли предпочитает говорить о Группе Милнера. По его мнению, мы имеем дело с одним из наиболее значительных исторических фактов XX века. Целью группы являлось создание единого мира в виде федеративной структуры вокруг Великобритании (впоследствии - США), а осуществляться эта цель должна была через тайное политическое и экономическое влияние, а также путем контроля над миром прессы, образования и пропаганды. Нужно будет однажды под этим углом зрения продумать изложенные выше события обеих мировых войн, приведшие к упразднению немецкого фактора, чтобы воздать должное гению британской сознательности. Это (разумеется, на свой лад) и сделал Куигли в другой книге, «Трагедия и надежда», изданной в 1966 году и описывающей на 1300 страницах историю XX века. Уникальность книги в том, что она абсолютно академична, то есть отвечает всем нормам строго рационального дискурса, и в то же время конспирологична, причем не извне, а изнутри, потому что автор знает, о чем говорит, определяя цель заговора как «создание мировой системы финансового контроля в частных руках, способной господствовать над политической системой каждой отдельной страны и мировой экономикой в целом» (Quigley Carroll. Tragedy and Hope. A History of the World in Our Time. New York: Macmillan, 1966. P. 324). На странице 950 можно найти своего рода пробную нагрузку открытого заговора. Куигли: «Мне известны операции этой системы (Группы Круглого Стола. - К.С.), так как я изучал их в течение 20 лет, а в начале 1960-х годов мне на два года был предоставлен допуск к исследованию ее документов и тайных записей. Я не испытываю ни малейшей антипатии к организации или большинству ее целей; на протяжении долгих лет я был связан с ней и многими орудиями ее воздействия. Как в прошлом, так и в недавнее время я выдвигал возражения против некоторых аспектов ее курса (в особенности против ее убеждения, что Англия является скорее атлантической, чем европейской державой, и что она должна быть связана или даже объединена на федеративных началах с Соединенными Штатами, оставаясь изолированной от Европы), но в целом главное разногласие состоит в том, что организация предпочитает оставаться неизвестной, в то время как я уверен в том, что ее роль в истории достаточно значительна, чтобы о ней знали (курсив мой. - К.С.)». Два соображения напрашиваются сами собой: 1) либо Куигли говорит это от своего имени и на свой страх и риск; 2) либо его уполномочили сказать это. Оба варианта равно возможны, но возможен еще и третий, а именно: его уполномочили сказать то, что он и говорит от себя, в полном согласии с общей волей. Это значило бы, что он выдает тайну, никого и ничего не предавая, и выдает по той простой причине, что тут нечего больше скрывать. Тайна сильна и уместна только в связке с гнозисом; без гнозиса она столь же декоративна и никчемна, как раскопанный папирус в частной коллекции ничего не смыслящего в нем «бизнесмена». О какой еще тайне может идти речь, если цель заговора совпадает со спросом клиентуры (подавляющего большинства людей)! Подобно авторам, которые не читают чужих книг, потому что пишут свои, не помнящие родства наследники гнозиса не познают мир, а переделывают его. «Лебеди» неслышно поют свои песни, после чего «щуки» и «раки» шумно и бесцеремонно перекладывают их в прозу мира и устанавливают мировую планку, до которой нужно дотянуться двуногим, чтобы быть счастливыми.
Автор: Карен Свасьян
Политический класс