Русский с немецким акцентом

Самый известный в России немецкий журналист возвращается на родину


Склонный к самоиронии, он называет себя русским с немецким акцентом. Его зовут Борис Райтшустер. Он корреспондент немецкого журнала «Фокус» в Москве и автор нескольких книг. В своих статьях и книгах он пишет о России, стране, которую он блестяще знает и любит. Пишет о ее проблемах, нелепостях, причудах и засадах. Пишет с болью, смешанной со спасительной иронией, и это многим не нравится в России, и даже некоторым в Германии. Но он имеет полное право на свой особый взгляд. Потому что Россия для него не просто объект бесстрастного наблюдения, но и неотъемлемая часть его личной биографии. Повод для интервью немного грустный — Борис скоро покидает Москву и возвращается в Германию. Говорит, что устал.


— Сколько времени ты живешь в России?


— В 90-е годы я прожил здесь около четырех лет. И потом, работая на «Фокус», около 12 лет. Итого — 16 лет. Больше половины сознательной жизни. Столько собаки не живут.


— А что тебя потянуло к нам?


— Вообще-то мне при рождении дали русское имя. Все думают, что если я Борис, значит, у меня какие-то русские корни. Ничего подобного. Моя мама читала «Доктора Живаго» Пастернака, и ей настолько понравилась эта книга, что она решила назвать сына Борисом. С первыми двумя сыновьями этот замысел не удался — папа был против, шла «холодная война» и все такое, но когда появился третий, мама все же настояла на своем. Так в семье Райтшустеров кроме Томаса и Штефана появился Борис. У меня потом возникло любопытство: вот у меня русское имя, а что такое Россия? И в 16 лет я приехал в Россию первый раз. Потом, когда мне было 18, принял участие в молодежном обмене Германия—Россия, влюбился в русскую девушку. И уже после получения аттестата зрелости приехал в Россию основательно, с двумя чемоданами — это как раз были 90-е годы. И все их прелести: очереди, ничего нельзя купить, все надо добывать. Первые полгода я жил в Люберцах, в простой русской семье, которая ни копейки с меня никогда не взяла. И я тогда действительно влюбился в эту страну. Это было время перестройки, люди были замечательные. Не было этого засилья коммерции, был высокий уровень духовности, людей очень мало интересовали деньги…


— А в каком качестве ты жил в этой гостеприимной люберецкой семье?


— Я был студентом. После окончания в Германии абитуры, после которой можно было поступать в любой университет, я поехал в Россию и учился на курсах переводчиков в Московском экономико-статистическом институте. Потом работал учителем. У меня была влюбленность в страну, в ее литературу, культуру, людей.


— Одна из твоих книг, изданная сначала в Германии, а год спустя в Польше, называется «Русский экстрим». Вряд ли это название случайное. Что тебя, человека, как ты говоришь, влюбленного в Россию, подтолкнуло к такому пониманию объекта любви? И второе — когда ты понял, что живешь в стране экстрима, что тебя в ней задержало? Что тебе, адреналина не хватает?


— Вначале это была любовь. Потом страна стала меняться, стало меньше любви и больше профессионального интереса. Ведь стоматолог занимается зубами вовсе не из любви к зубам. Я понял, что заниматься Россией, чтобы ее понять, просто необходимо.


— Кому?


— Немцам. Когда в России на рубеже 80—90-х годов начались перемены, я надеялся, что они будут нарастать, что Россия пойдет западным путем. Но потом, особенно когда подходил к концу второй срок Путина, я понял, что этого не будет. У нас есть такой старый анекдот. Человек попадает в ад и видит, что там вполне сносно, никаких ужасов нет. Но за стеной все совсем не так: там люди страдают, мучаются. И он спрашивает Святого Петра: «Что там происходит, почему они так страдают?» А Петр отвечает: «Там католики — им так нравится». Это мне очень напоминает российскую ситуацию: царит взяточничество, произвол, всем это не нравится, но не дай бог станешь об этом писать, тут же все начинают горячо защищать своих политиков, гаишников, чиновников от вмешательства глумливых иностранных журналистов, сующих нос не в свои дела. Я считаю, что моя профессиональная задача как немецкого журналиста правдиво информировать немцев о том, что происходит в России. И если им кажется, что в России все прекрасно, что там демократия, я должен объяснить им, что это не так. При этом я вовсе не стремлюсь поучать русских, как им жить. Поэтому, кстати, я в последнее время стараюсь не давать интервью российским СМИ.


— У нас очень часто, даже слишком часто, используется поговорка «Что русскому здорово, то немцу — смерть». А что немцу — смерть из того, что русскому здорово? Понятно, что поговорку сочинили в России, в ней сквозит некое превосходство «крепких русских ребят» над изнеженными комфортом немцами, что необходимо для преодоления комплекса неполноценности. Но все-таки?


— Смерть — не смерть, но есть вещи, которые немцам понять трудно. Мы с вами в значительной мере антиподы. Хотя у нас очень много общего в истории — мы очень сильно покалечены войнами и террором и до сих пор сильно страдаем от этого. Но в этом представляем собой две крайности. Немцы чуть ли не каждый день занимаются своим прошлым, каждый день каются и постоянно опасаются, что их, не дай бог, хоть косвенно заподозрят даже не в симпатиях к нацизму, а в том, что недостаточно его критикуют. Даже когда делаются совсем невинные высказывания. А у вас сталинизм и его оправдание — это вполне нормальное явление.


У нас все очень законопослушны, до абсурда. Будь ты хиппи или панк, но красный свет на светофоре — это святое. Стоят все, даже в три часа ночи. Сейчас этого стало меньше, но подозреваю, что это, в частности, потому, что в Германии уже 10% выходцев из России. А у вас наоборот: если написано, что «нельзя», то вопрос чести запрет нарушить. А уж как у вас ездят на машинах! Я думаю, что это — реакция на историю. У вас регламентирующее доминирование государства так всем осточертело, что люди не принимают даже разумные правила, которые им просто могут помочь жить. А у нас ситуация такая: мы один раз в истории правила нарушили, нам дали по башке, и мы теперь боимся всего. На все регламент, страховки, есть даже боязнь новой незнакомой техники. А у вас наоборот — все новое вызывает бурный интерес и желание это приобрести и освоить. Иногда кажется, что русские считают, что у них, как в электронной игре, десять жизней. У немцев же только полжизни. Вы более эмоциональны, мы рациональны. Может быть, мы потому так и притягиваемся друг к другу, что являемся взаимодополняемыми антиподами.


— Есть гипотеза, что будучи привязанными к своим ценностям, и немцы, и русские все-таки втайне зачастую хотят быть друг другом. Русские — немного немцами (хорошо работать, быть дисциплинированными), а немцы — немного русскими (позволять себе то, что нельзя).


— Это абсолютно так. Это эффект пристрастного наблюдения в другом народе того, что ты в себе вытесняешь. Когда я приехал сюда, этот российский люфт меня очень привлекал. Правда, все это выветривается, если часами стоишь в пробках, которых могло бы и не быть, если б люди лучше ездили, а движение было бы лучше организовано. Правила надоедают, но когда их никто не соблюдает, понимаешь, что в них много хорошего.


— Многие мои иностранные коллеги вслух завидуют мне: у нас так скучно, а у вас так интересно! Я им на это отвечаю, что готов с ними на время поменяться и немного поскучать. Тебе тоже все время интересно?


— Я раньше тоже считал именно так. Но за годы, проведенные здесь, мне стало уж слишком интересно. Я просто переутомился, и для себя я решил, что не хочу провести все лучшие годы своей жизни в постоянном стрессе и напряжении. Это — постоянный адреналин, похоже на зависимость от курения. Есть масса вещей, на которые в Германии ты просто не затрачиваешь никаких усилий, например, постановка на учет автомобиля. Здесь почти все, что связано с бытовой стороной жизни, — экстрим. А у нас, немцев, видимо, нет в организме тех природных транквилизаторов, которые вырабатываются в организме русских людей, чтобы бороться с действительностью.


— Что, по твоим ощущениям, изменилось в российском обществе за годы, проведенные тобою здесь?


— Видимо, работа этих транквилизаторов не проходит бесследно для человека и его эмоций в целом. Люди за эти годы сильно изменились. Когда я приехал сюда, было много открытых, интеллигентных лиц. Меня привлекало, что вы по сравнению с немцами были значительно менее американизированы, меньше интересовались деньгами, было много человеческой душевности. А сейчас все стало наоборот. Вы сегодня гораздо ближе к американцам, чем немцы. Сплошная коммерция, поиск выгоды, люди постоянно заняты, времени не хватает, все спешат, эмоции отключены. Именно то, что я так любил в России, исчезает. Есть и еще одно ощущение — что в России резко изменилось к худшему отношение к иностранцам. Если раньше были очевидны открытость, стремление к развитию контактов, то за последние десять лет многие знакомые и приятели выстроили дистанцию. И даже если ты встречаешься с людьми, то во время общения участились шуточки, что ты, мол, шпион, разведчик и т.п. Когда ты слышишь эти вроде бы шутки в десятый, двадцатый раз, то это уже совсем не смешно. Часто их раздражает, что я смотрю на многие вещи другими глазами, часто критикую российскую действительность. Я чувствую, что за более чем десять лет путинизма, с его «вставанием с колен» и антизападной пропагандой на TВ, возникла какая-то стена. Если 8-10 лет назад у меня в России было больше друзей, чем в Германии, то сейчас все с точностью до наоборот. Может быть, это только в Москве, только в среде журналистов — ведь большинство друзей именно из них.


— Может быть, они просто завидуют, что ты можешь писать то, что видишь, а не то, что надо и можно?


— Вполне возможно, что я просто для них ходячий укор. Приходится сравнивать возможности, как бы смотреться в зеркало и не получать от этого удовольствия.


— А что-то в России стало лучше?


— Материальная сторона. Возможность свободно покупать то, что нужно, в магазинах. Меня радует, что многие люди теперь могут ездить по миру. Но это перекрывается тем, что стало меньше свободы, больше произвола бюрократии, хуже стали межличностные отношения.


— Ты критикуешь нынешнюю Россию как человек, который ее любит, а потому к ней пристрастен.


— Мне действительно часто становится очень больно. Это как долгая жизнь с человеком, которого ты любил и любишь до сих пор, но с которым больше жить невозможно, потому что вы перестали понимать друг друга. Одна моя американcкая подруга приехала из Франции в Москву и говорит, что в Париже люди на улицах как будто постоянно флиртуют друг с другом. А в России люди друг друга в чем-то подозревают. И стало очень много агрессии. Дочка одного моего знакомого, ребенок, который не знает русского языка, говорила ему, что когда она слышит разговор по-русски, ей кажется, что люди друг с другом ругаются. А теперь об агрессии. Мне кажется, что у путинизма три основные опоры. Это великодержавность. Это нежелание воспринимать мир таким, какой он есть, и замена его пропагандистской картинкой. А третье — это агрессия, насилие. И Путин виртуозно этим всем играет. И вовсе не надо строить ГУЛАГ. Достаточно лишь намекать на него. Одно дело Ходорковского, одно дело Магнитского. Генетический страх настолько глубоко сидит в людях, что не надо массово сажать, достаточно намекнуть, что тех, кто ходит 31-го на митинг, можно «отоваривать» дубинкой по голове. И еще мне кажется, что в российских людях силен «стокгольмский синдром». Власть берет их в заложники, а они ее защищают и оправдывают. Если ты ничего не можешь с нею сделать, то приходится убеждать себя, что «царь-то добрый».


— А немцы понимают, что реально происходит в России?


— Да нет, русские и европейцы живут в разных реальностях. Когда Путин говорит Блэру, что хорошо бы экстрадировать в Россию Березовского, а тот отвечает ему, что не может этого сделать, потому что в Британии существует независимый суд, Путин искренне считает, что Блэр не хочет идти ему навстречу. А Блэр не может понять, как это Путин не понимает, что суд независим. Получается разговор глухого с немым.


— Когда ты переедешь в Берлин, ты все-таки будешь скучать о чем-то, что осталось здесь, в России?


— Мне кажется, что я уже скучаю по той России, которую я узнал, приехав сюда. Мне ее не хватает. Я не знаю, может быть, в российской провинции это иначе, но та Москва, которую я очень любил, все больше напоминает какой-то акулий заповедник. А мирным, прекрасным рыбам, которых здесь еще очень много, все труднее выживать. И мне, наверное, будет не хватать того самого русского экстрима без правил, о котором я говорил. Здесь я от него устал, но боюсь, что стопроцентная немецкая педантичность, от которой я отвык здесь, эта экстремальная форма жизни по правилам меня скоро тоже утомит. Я ведь уже во многом русский человек и не готов стоять ночью на пустой улице и ждать, когда погаснет красный свет.


Беседовал Андрей Липский


Hовая газета


Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе