— Понятие эмиграции стало устаревшим с отменой границ. Какая эмиграция, если на дворе XXI век и люди могут жить в одной стране, а на работу летать в другую? А вот литературные границы остались, и проходят они по языку. И для русской литературы, увы, эти границы по-прежнему на замке. И эмигрировать из родного языка, как это сделал Набоков, для меня невозможно. Я всегда буду писать мою прозу по-русски. Я не эмигрант, а русский писатель, который живет в мире без границ.

— Но понятие «гражданство» к вам применимо?

— Гражданином своей страны я впервые ощутил себя не в 16 лет, получив серпастый-молоткастый, а в 85-м, когда вдруг почувствовал, что эта страна зависит и от меня, от того, что я буду делать. Вдруг все стало возможным, и это было чудесное, никогда до того не испытанное чувство ответственности. Я пошел работать в школу учителем, чтобы изменить мою страну. Страна менялась, жирела, но именно то, что я хотел в ней изменить, изменить как раз не удалось. Хотелось, чтобы здесь ничего не унижало человеческого достоинства. Не получилось. А может, и вовсе невозможно. По бумагам я гражданин РФ и Швейцарской Конфедерации. К «поэту-гражданину» не имею никакого отношения, да и никогда не имел. Или ты «гражданин», или поэт. В русской литературной традиции есть два типа отношения поэта с государством. Одна идет от Пушкина — первый поэт должен быть вместе с первым читателем. Эта традиция очень болезненная: творческая интеллигенция в России из поколения в поколение летит, как мотылек на свечку, на власть. Ни разу еще это хорошо не кончилось. А суть другой традиции сформулировал Бродский: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Вот я и живу в глухой провинции у Альп.

— Как созрела идея переезда в Швейцарию?

— О Швейцарии никогда не думал, да и вообще об отъезде. Все получилось по семейным обстоятельствам. Никакой политики, никакой эмиграции, никакого беженства. С моей швейцарской супругой, теперь уже бывшей, жили какое-то время в Москве, а когда она забеременела, переехали в Цюрих, там с ребенком для нее было намного проще.

— Вы уже тогда думали о литературной географии, о будущих набоковских-тургеневских флюидах, князе Мышкине?

— Мысли о «литературной географии» и князе Мышкине, которого разбудил рев осла в Базеле, пришли уже на фоне Альп, когда вдруг ощутил себя на каком-то пустынном острове. Вернее, так: в Швейцарии было все, кроме России и русской истории и культуры. Вдруг стало очевидно, что это то, что мне нужно для жизни и чего я лишился. Пришлось написать литературно-исторический путеводитель «Русская Швейцария». Теперь этот 600-страничный труд стал настольной книгой каждого русского, который как-то связан со Швейцарией. А главное, эта книга сделала для меня ту страну пригодной для жизни.

— Переезд повлиял на ваш нашумевший роман «Взятие Измаила»? И где вы искали для него документальные источники?

— «Измаил» начинается в русской литературе и кончается в реальности — рождением моего сына. Это роман о том, как живое пробивается сквозь написанное. И еще про ощущение России. Он иногда страницами состоит из кусочков русского — отрывков из прозы, расстрельных приговоров, сказок, летописей, стихотворений. Например, кусок «последнее слово» (роман построен как судебное следствие) начинается с последних фраз русских романов, продолжается последними словами реальных известных людей перед смертью и заканчивается последними словами, произнесенными перед смертью моими близкими.

— Вообще-то после первой удачной книги многие заваливают издателя новенькими текстами. А у вас выходит по роману в пять лет. Соревнуетесь с самим собой?

— Когда самому себе что-то важное докажешь? Я себе все доказал, когда поставил точку на последней странице. И если бы роман не напечатали и он не получил бы никаких премий — это все равно был бы мой успех. Я ни в какой гонке с самим собой не участвую. И следующий роман приходит не для участия в соревновании, а потому, что накапливаются слова, опыт, люди, утраты. Роман — это мой способ прохождения жизни. Почему книга растет во мне пять лет, а не три или десять? Сам толком не понимаю. Может, просто у каждого живого существа есть своя природная продолжительность жизни — вот и моя книга живет во мне пять лет.

— Принимаясь за «Венерин волос», вы предполагали, что его успех может вылиться в потерю службы? Ведь в нем вы раскрыли кухню швейцарского департамента по делам беженцев — естественно, это не понравилось вашим чиновным начальникам...

— Разумеется, предполагал. Но чем бы ты в жизни ни занимался, рано или поздно встанет вопрос выбора: чем ради чего ты готов пожертвовать? В моем случае — романом ради службы или службой ради романа? Ответ был ясен с самого начала. Тем более что это была далеко не первая служба, с которой я ушел ради текста. В первый раз я сделал такой выбор еще в те далекие времена, когда ушел из сытного советского «Ровесника» на улицу, чтобы написать мою первую книгу. Так что все в порядке. Просто нужно знать, что тебе важнее.

— Бог с ней, с карьерой. Но завоевание аудитории для вас важно? Нелегко ведь балансировать между элитарным и массовым читателем.

— Я и не балансирую, просто пишу то, что выбрало меня, чтобы быть написанным. «Элитарное», «массовое» — все это понятия книгопродавца, торгаша. Мои тиражи расходятся, допечатываются — я счастлив, значит, кому-то нужно то, что я делаю. Если бы не продали ни одного экземпляра «Измаила», я бы все равно написал «Венерин волос», а теперь «Письмовник». Если ты пишешь свою книгу в зависимости от потребностей какой-то аудитории, ты уже не писатель, а обслуга.

— То есть вы пишете только то, что нравится вам самому. Может быть, поэтому критики помещают вас вне контекста российской литературной тусовки, где и процветают и клановость, и конъюнктурность, и халтура?

— Уже в самом словосочетании «литературная тусовка» чувствуется какая-то брезгливость. Я редко встречаюсь с русскими писателями, но у меня очень теплые отношения со многими из них. Честно говоря, я не очень понимаю, в контексте я или вне контекста. Со стороны виднее. Так что, может, критики и правы.

— Как насчет потребностей издателя и рынка?

— В конце концов, основной русский читатель живет в провинции. При советской власти у него не было выбора — читай, что дают. Теперь роль Софьи Власьевны взял на себя книгопродавец. Я сейчас ездил по Вологодскому краю, встречался с библиотекарями, учителями — они стонут от того, что им предлагает книготорговля, но в Москву за интеллектуальной книгой не каждый может поехать.

— Почему сегодня падает спрос на «хорошее письмо», на изощренный стиль? Чем вызван этот сюжет упрощения?

— А так ли это? Если судить по моим книгам, то число читающих растет. «Письмовник» расходится еще быстрее, чем «Венерин волос» пять лет назад. И роль настоящей литературы сегодня нисколько не изменилась — это способ пишущего и читающего сохранить свое человеческое достоинство в окружении хамства, стеба, мата и гламура. Повторю уже не раз сказанное. Литература в России есть форма существования нетоталитарного сознания.

— Тогда почему в феврале 1917-го носители «литературности» не укоренились как полноправный социальный слой?

— Проблема в том, что они раньше не укоренились, а в феврале 17?го было уже поздно. Огромная страна с тоталитарным массовым сознанием осталась без власти, от анархии могла спасти только новая тоталитарная власть. То же самое произошло и в результате «перестройки». Народ и власть опять едины. И пуще всего боятся безвластия, повторения «демократии». Да и как не бояться? Можно в одночасье ввести в России швейцарское демократическое законодательство, но нельзя заменить население, которое привыкло жить по законам окрика и силы.

— Может, это вековая реакция на циркуляры свыше? И потому народ все письменное воспринимает как официоз? «Контора пишет!»? Не здесь ли причина?

— Да в России вообще не любят «шибко умных» — ни в армии, ни в школе, ни в литературной критике. А нелюбовь к писаному — исторически сложилась. Писали ведь раньше что? Указы да приказы, а в них что может быть хорошего? В XIX веке народ справедливо полагал, что это студенты, «господа ученые», бунтуют и хотят разрушить привычную жизнь. Прокламации, печатное слово, в конце концов, жизнь и разрушили. При Сталине вообще главным врагом человека стала бумажка — и в виде рабских документов, и в виде доноса. В золотой век советской власти, уже на моей памяти, жизнь вовсе раздвоилась: в реальной жизни непечатные выражения, а все торжество победившей утопии существовало только в газетах — письменная речь была телом лжи. А живое письменное слово — Шаламова, Солженицына — до народа и не доходило. А в последние двадцать лет что такого было написано в газетах и предвыборных обещаниях, чтобы вернуть доверие?

— Но вас-то как раз читают. Можете вслед за Сергеем Довлатовым признать, что ваша аудитория только «здесь»? А «там»?

— В Москве ко мне подошла женщина, библиотекарь, и сказала: «Спасибо вам! Вы для меня спасли русскую литературу!» На Западе такой встречи произойти не может. Моя бывшая супруга перевела на немецкий довлатовский «Чемодан», но, несмотря на прекрасные рецензии, книга вообще не пошла. Увы, у современной русской литературы на Западе нет читателя. Мы слишком другие и пишем о себе. А читателю хочется читать не про нас, а про себя. Так что современную русскую литературу читают там только те, кто интересуется Россией. А просто читатель возьмет новый перевод «Анны Карениной» и будет читать про себя. Мне кажется, новый русский роман найдет читателя в мире, когда мы перестанем бултыхаться на поверхности среди наших экзотических проблем и актуального политического мусора, а нырнем в человеческую глубину.

— К определенной части аудитории, наверное, проще прийти через театральные подмостки. С какими чувствами вы смотрели спектакль «Самое важное» в «Мастерской Петра Фоменко», поставленный по вашему роману?

— Книга зависит только от пишущего, то есть он ни с кем не делит ответственность и ни от кого не зависит. А в театре, чтобы спектакль получился, очень многое должно совпасть. «Самое важное» — огромная удача, там совпало все. Из книги и режиссер, и каждый актер взяли свое, то, что не могли найти где-то еще. Я видел Мадлен Джабраилову в разных ролях и на сцене, и в кино, но только в этом спектакле, где она играет женщину от 3 лет до старости, смог развернуться ее гениальный талант. Еще один московский театр, МОСТ, поставил сейчас «Взятие Измаила», и там режиссер Георгий Долмазян пошел другим путем: если Евгений Каменькович с «фоменками» попытались вынести на сцену почти все линии романа, то в «Аттракционе» Долмазян взял только две истории и сосредоточился на них. Я был на прогоне, и мне очень понравилась их трактовка моего текста, мне бы сейчас так хотелось закончить роман, как заканчивается спектакль, — легко, радостно. Там очень много тепла и света.

— Как вы относитесь к идее экранизации ваших книг?

— Если найдется режиссер, который оттолкнется от моего текста, чтобы создать свое настоящее бескомпромиссное кино, то я буду, разумеется, рад. Я в моих книгах отталкиваюсь от Тарковского, Шнитке. Главное — это передача творческой энергии, а придет она в буквах, нотах или каких-нибудь пикселях, не так важно.  

Евгений Белжеларский

Итоги.RU