О русской душе и литературе «Культура» поговорила с профессором Болонского университета, известным переводчиком русской литературы на итальянский язык Алессандро Ньеро.
— Алессандро, расскажите, почему вы решили стать переводчиком с русского? Что вас «зацепило» в русской культуре?
— В 1987 году я был в супермаркете, где продавалась повесть Достоевского «Двойник» на итальянском. Как раз в то время я поступал в университет на факультет иностранных языков и не знал, какой язык выбрать. Первым языком был, разумеется, английский, тем более что я учил его в школе. Но после прочтения Достоевского меня осенило, и я решил, что буду заниматься русским языком и литературой.
Сначала русский был вторым языком. Но во время учебы я поменял свое решение, и русский стал первым, главным. Все потому, что я влюбился беспамятно в русскую литературу. И знакомство с Достоевским стало решающим. Кстати, мой пример не единичен. Многие итальянские слависты расскажут вам то же самое: они начали заниматься русским языком и литературой благодаря Достоевскому, из-за любви к его книгам.
— Но Достоевского сложно уместить в одну только русскую культуру...
— Да, безусловно. Мы воспринимаем его именно как писателя мирового значения. Хотя в уме я понимаю, что он чисто русский писатель. Теперь, когда я профессионально занимаюсь литературой, отдаю себе отчет в том, что Достоевский тесно связан с происходившим в то время в России. Проблемы, которые поднимает Достоевский, — общемировые, но они возникают на русской почве. Кстати, именно это сложнее всего донести студентам. Поэтому я все же пытаюсь им указать на русскую основу его мироощущения.
— Работать с итальянскими студентами по русской литературе легко или трудно?
— На самом деле легко, когда речь идет о Достоевском и Толстом, — эти фамилии слышали все, многие читали их книги до поступления в университет. То есть существует некое предвосприятие определенной части русской литературы. Удивительно, наоборот, что многие студенты любят роман Сологуба «Мелкий бес». Я не могу объяснить себе эту любовь к главному герою Передонову. Это квинтэссенция мелкого зла, которое становится огромным, постепенно накапливаясь. Конечно, Передонов — не «Демон» Лермонтова, не «Бесы» Достоевского, это другой уровень, но тем не менее его почему-то у нас очень любят и даже считают очень современным.
— Всю свою профессиональную жизнь вы читаете русскую литературу в оригинале и переводите ее на итальянский язык, бывали не раз в России. И в этом смысле интересно, каким для вас открылся человек, который живет в этой стране? В чем, по-вашему, состоит особенность русских?
— Это очень трудный вопрос. Во-первых, русский человек — натура очень противоречивая. Во-вторых, русские, с одной стороны, сентиментальны, а с другой — большие философы. Русский одновременно может есть и пить в кругу друзей и тут же рассуждать о чем-то высоком, о смысле жизни. Для меня, например, до сих пор удивительно то, что герой «Записок из подполья» Достоевского начинает разговор о чем-то грубо бытовом, даже скверном и переходит на рассуждения, которые затрагивают человека вообще.
— Какие лично вы выделили бы, условно, «плюсы» и «минусы» в русском человеке?
— Из плюсов — стремление к абстрактному, философскому, высокому. С минусами сложнее. Может, некая сумбурность, неорганизованность, проскальзывающая иногда нерациональность. Но именно эта смесь того, что, на первый взгляд, кажется несочетаемым, привлекает «западного» человека. Может быть, это отразилось в том, как, например, развивалась русская философская мысль: она шла по другой линии, менее рационалистически, нежели в Европе. И здесь тоже дает о себе знать специфичность склада ума русского человека. Я, признаюсь, до сих пор с большим трудом подхожу к вашим философам.
— К слову, русский философ Николай Бердяев утверждал, что «русский народ по своей душевной структуре — народ восточный. Россия — христианский Восток, который в течение двух столетий подвергался сильному влиянию Запада и в своем верхнем культурном слое ассимилировал все западные идеи». Лично вы согласны с его мнением?
— Скорее, да. Только определенный слой русского общества пропитывался западными идеями и философскими течениями. И может быть, это до сих пор так, хотя ввиду развития средств коммуникации ситуация, конечно, меняется. И тем не менее, если вы меня спрашиваете, европейцы ли русские или нет, я склонен думать, что истина где-то посередине. Это некая очаровательная смесь Востока и Запада с градацией в зависимости от уровня образования конкретного человека.
— То есть чем больше человек образован, тем он более европеец?
— Я бы так не сказал. Мне кажется, благодаря образованию русский человек лучше осознает свою, скажем так, плодотворную «срединную» позицию.
— А как вы понимаете словосочетание «русская идея»? Действительно ли у России собственный путь, путь уникальной цивилизации?
— Для начала нужно дать определение самого понятия «русская идея». Я думаю, что, когда русский писатель, поэт или драматург подходит к тому, что приходит извне, он все равно в той или иной мере перерабатывает это, пропускает через себя, перекладывает на свои собственные нравы, вкусы и исходя из собственного склада ума. Скажем, переводы Жуковского — это не переводы в чистом виде, а уже именно русские стихи.
Да и в целом русская традиция переводов сильно отличается, например, от итальянской: в Италии нет четкого разграничения подстрочника и поэтического перевода. А в поэтическом переводе (в русском понимании) действительно переводчик выдвигается на первый план, почти становится новым автором. В русской традиции роль переводчика огромна. И это бросается в глаза. У нас же, наоборот, более филологический подход. Мы не так охотно преобразовываем все, не так рьяно преображаем.
У вас была настоящая переводческая школа невероятного уровня. В Италии хорошие переводчики, но переводческой школы как таковой не было и до сих пор фактически нет.
— Я знаю, что вы больше занимаетесь поэтическими переводами. И тем не менее вы перевели роман Замятина «Мы». Почему именно этот роман?
— Во-первых, потому что мне было интересно, что Замятин частично предугадал время и то, что происходит с человеком, когда возникла гипертрофия машин и властей. И это касалось не только советского будущего, хотя Единое государство, «созданное» Замятиным, несколько похоже на то, что было при Сталине. Эта антиутопия не только о советской России, но, возможно, обо всем мире. Во-вторых, этот роман очень актуален, так как в нем представлена модель того цифрового контроля, под которым сегодня мы все оказались.
— Вы согласны с тем, что Россия — литературоцентричная страна?
— Да, это безусловно так, но с оговоркой, что это касается XIX и XX веков. Не уверен, что сегодня это так же актуально. Сегодня читают гораздо меньше. В Италии все точно так же. Своим студентам на занятиях я всегда объясняю, что литература раньше играла огромную роль в России XIX и XX веков, бòльшую, чем на Западе. Хотелось бы, чтобы некий литературоцентризм был жив и сегодня в России, но боюсь, что это не так.
— Какие для вас главные книги русской литературы?
— Главная книга для меня — «Идиот» Достоевского. В некотором смысле я хотел бы быть похожим на Мышкина. Ну, и еще, наверное, «Записки из подполья» того же Достоевского. Из поэтов я очень люблю Баратынского и Тютчева и из современных Бродского, которым я занимался много лет. Еще Мандельштам и Ахматова очень важны для меня. Трудно, наверное, уловить красную нить между этими авторами. Несколько трудно сложить их всех вместе.
— Какие произведения русской литературы вы бы назвали недооцененными, а какие — переоцененными?
— (Смеется.) Я бы отнес к числу переоцененных «Доктора Живаго» Пастернака. Боюсь, что мои коллеги-слависты будут ругать меня, если я скажу, что «Мастер и Маргарита» Булгакова тоже несколько переоценен. К недооцененным я бы отнес некоторых поэтов второй половины XX века, например, поэтов из Лианозовской школы — Евгения Кропивницкого, Игоря Холина, Генриха Сапгира. Я много переводил их и неплохо знаю их творчество.
— Можете ли вы сказать, что ваша жизнь, связанная сегодня с русской литературой, культурой, русским языком, была бы другой? Вы благодарны судьбе за встречу с Достоевским в супермаркете?
— Безусловно. Во-первых, сегодня это моя работа, и она дает мне насущный хлеб. Во-вторых, это дало мне возможность внедриться в другой мир. Я не могу сказать, что я до конца понял этот мир. Думаю, я еще на полпути. А может, это и бесконечная дорога. Но вместе с тем я понимаю, что я уже за порогом этого мира, вошел в него или просто меня впустили в него. И не прогоняют, а, наоборот, приветствуют, иногда и помогают, хотя время от времени я встречаюсь с какими-то препятствиями. Мне все это интересно. Это настоящее приближение к понятию «другое». Мое «другое» — это Россия и русская культура, с которой я встречаюсь, общаюсь и которую я стараюсь понимать. Через Россию я по-иному смотрю на свою страну. И на свой язык.
Алессандро Ньеро — профессор Болонского университета (Италия). Переводчик русской литературы, лауреат премии «Читай Россию» (2012), автор монографии «Переводить русскую поэзию: анализ и самоанализ». Перевел на итальянский язык таких поэтов, как Афанасий Фет, Георгий Иванов, Борис Слуцкий, Дмитрий Пригов. В 2018 году вышел его перевод романа Евгения Замятина «Мы».