Она могла жить в Осло, а могла приехать из России или из Латвии, но ясно, что в творениях норвежского гения она открыла для себя всего лишь одну ей близкую тему и спешила поделиться некогда сочиненной лекцией. Экскурсанты из Петербурга, среди которых было немало подростков школьного возраста и их вполне молодых мамаш, ошеломленно охали и хихикали - то ли удивляясь примитивной откровенности сопровождающей их дамы, то ли действительно переживая впечатления от увиденного как важное событие в жизни.
Я даже развеселился поначалу, вспомнив старый солдатский анекдот, который постараюсь пересказать в рамках приличий, подобающих правительственной газете. Так вот: выстроив взвод перед огромной грудой кирпичей, старшина, обращаясь к своим подчиненным задает один и тот же вопрос. "О чем ты, рядовой Иванов, думаешь, глядя на кирпичи?" Рядовой Иванов, крестьянский сын из Рязанской губернии, отвечает: " Я думаю, что из этих кирпичей можно построить отличный коровник, содержать коров в чистоте, и поить всех прекрасным молоком". "Молодец, рядовой Иванов. А о чем думаешь ты, младший сержант Петров, глядя на эти кирпичи?" Учительский сын Петров из Омска ответил, что он думает о том, что из этих кирпичей можно построить хорошую школу, где будут учиться дети. "Молодец Петров", - похвалил его старшина, и обратился к солдату Сидорову: "А ты о чем, Сидоров, думаешь, глядя на кирпичи?" Рядовой Сидоров (не стану говорить из какой он губернии и кто его родители, чтобы никого не обижать), без запинки ответил: "Я думаю о половом акте". (По правде говоря, он ответил по другому, но мы условились придерживаться литературной лексики.) Понятно, старшина удивился: "А почему ты, рядовой Сидоров, глядя на кирпичи, думаешь о половом акте?" "А я об этом завсегда думаю", - отрезал Сидоров. И старшина решил больше никому не задавать опасных вопросов про кирпичи.. Но веселье мое быстро улетучилось, потому что весь рассказ об одном из самых удивительных европейских мастеров высокой пластики конца ХIХ - первой половины ХХ, был исчерпан вот этим самым: "Я вам сейчас покажу..." Всё - и никак не меньше. Но, чтобы узнать это "всё", не надо ездить в Норвегию, не надо ходить в парк скульптур в Осло. И в "Эрмитаж" и в Третьяковку ходить не надо - проще добежать до ближайшего магазина "Интим". И обнаружится, что с точки зрения настоящего Эроса это "всё" - ничтожно. И мне стало жалко школьников, которые, не дай бог, начнут излагать сюжет о Вигеланде в сочинении о том, как они проводили зимние каникулы в Норвегии. Стало неловко за их мам, которые рассчитывали в этот солнечный рождественский день открыть своим детям великую мистерию человеческой жизни, полную поисков добра и света. Мне стало грустно, что эта вполне зрелая дама-гид, отмерявшая уж никак не меньше половины земного существования, так и не обнаружила в подлунном мире, а значит, и в себе самой, ничего, кроме похоти и темных страстей.
Даже дилетант в изобразительном искусстве, а тем более в норвежской пластике ХХ века, мог бы с помощью двух-трех популярных книг рассказать о Густаве Вигеланде и его брате живописце Эмануэле немало замечательных историй. Неслучайно Густав Вигеланд в Берлине подружился с еще одним великим норвежцем - художником Эдвардом Мунком, который в 1909 году выиграл конкурс на создание росписей-панно в университете Осло, в Ауле. Мунковская "Гора гуманизма", которая стала одним из важнейших символов этих панно, безусловно, сродни монолиту, увенчивающему парк скульптур, который Вигеланд назвал "Человеческой колонной": десятки человеческих фигур устремляются к вершине этой колонны и, достигнув ее, ниспадают на землю.
Конечно, Г. Вигеланд, как и Э. Мунк, был человеком той эпохи, когда заново открывали эрос, его властное и, порой, мрачное, могущество.
Впрочем, речь не о Вигеланде и не о Мунке. И даже не о по-своему сексуально обездоленной даме, которая водила экскурсию для российских туристов в парке скульптур в Осло. Речь о многих других дамах и господах, которым важнее всего убеждать окружающих, что они-то уж точно знают природу реального и вымышленного мира, человеческого поведения и, что называется, всех таинств, потому что они владеют некоей вполне примитивной отмычкой, делающей бытие простым и понятным. И вполне скотским. Они уверены, что все можно свести к примитивным интересам. И этого им достаточно, чтобы объяснить любой - самый необычный на первый взгляд - человеческий поступок. С помощью этих простых отмычек они абсолютно самоуверенно рвутся познать таинство жизни и культуры. Они готовы очищать человеческую жизнь как луковицу, надеясь отыскать простые инстинкты существования. Но человеческое поведение далеко не всегда определяется только интересом, пусть даже сложно интерпретируемым. И уж точно не сводится к биологическим инстинктам.
Сложность бытия невозможно объяснить с помощью одной любимой мысли пусть даже и великого человека. Впрочем, у истинно великих такой "плен любимой мысли" крайне короток, хотя и в этом случае - неплодотворно опасен. Потому что великие - на то и великие, они за короткие мгновения ложных обольщений могут наворотить такое, чего потом простым смертным придется расхлебывать много лет. Они ведь занимаются не интерпретациями искусства, но интерпретациями жизни.
Неслучайно в русском языке есть два определения простоты. "Святая простота" и "простота хуже воровства". К какой стремиться?.. Каждый решает сам.
Михаил Швыдкой, доктор искусствоведения
Российская газета