Но вот исключение — немецкий и австрийский бидермейер. Время господства этого стиля отсчитывают от 1815 года, то есть от Венского конгресса, обустраивавшего постнаполеоновскую Европу, до волны революций конца 1840-х годов. Это много, целое поколение. К тому же сейчас принято считать, что это был именно не столько определенный стиль в мебели и вообще прикладном искусстве, сколько обособленное направление в живописи, в поэзии, вообще в культуре и даже в мировоззрении. Обозвали его так только сравнительно поздно, в конце XIX столетия, и само слово "бидермейер" — это имя собственное, как и в случае французских Людовиков. Вернее, фамилия, причем фамилия эта вымышленная. Под псевдонимом Готлиб Бидермейер в 1850-е годы правовед Людвиг Эйхродт и медик Адольф Куссмауль печатали в мюнхенском журнале Fliegende Blaetter ("Летучие листки") сатирические стихи, исподволь высмеивавшие узколобость их выдуманного автора, скромного мещанина, слащаво воспевающего мелкие домашние радости. В каком-то смысле это вроде нашего Козьмы Пруткова, только "прутковским стилем" ничего не назвали, а бидермейер — пожалуйста, серьезные искусствоведы пишут о нем статьи, серьезные музеи устраивают выставки. 

Отчего герру Бидермейеру такая честь? Тут надо для начала вспомнить, что единой Германии тогда не существовало. До Наполеона было хотя бы формальное единство в виде Священной Римской империи, теперь было куда более призрачное единство в виде Германской конфедерации (под чисто символическим главенством Австрии), в которую входили десятки небольших государств. Десятки, правда, а не сотни, как прежде, то есть в этом был известный прогресс, но все же маловаты были эти короли и герцоги для того, чтобы именем кого-то из них назвать целую художественную эпоху. Австрийский император (а им был в это время Фердинанд I) тоже не годился: опять-таки неудобно называть стиль по имени слабоумного монарха, который свою державность показывал, например, грозными восклицаниями по поводу того, что ему не подали любимых фруктовых кнедлей: "Я же император, я требую кнедлей!" 

Еще это было время Священного союза, братства европейских государей, в самых высокопарных выражениях клявшегося блюсти христианское единомыслие и давить гидру революционного вольнодумия. Но, откровенно говоря, простой гражданин тех же германских государств успел уже порядком устать от войн, тянувшихся добрую четверть века, и от напыщенной героики, свойственной предшествовавшему времени. Он слишком откровенно, почти ребячески наслаждался миром и покоем. Кто-то там что-то блюдет, кого-то давит — но это далеко, это большие люди, куда нам до них? У нас семьи, дети, лавки. 

То есть в чести были, с одной стороны, вполне исконные немецкие добродетели — основательность, семейственность, патриархальность; но все же это была патриархальность с налетом нового времени. Бюргеры быстро богатели, им хотелось жить в уютных домах, ходить в модной одежде и вообще пользоваться всеми теми бытовыми благами, которые еще несколько десятков лет назад для них в массе были не особенно достижимы. Но при этом они не стремились к тому, чтобы рабски копировать быт, скажем, их французских коллег, у них были свои идеалы. 

Если посмотреть, допустим, на типичные интерьеры того времени, то окажется, что бидермейер — это такой облегченный извод неоклассики, чрезвычайно упрощенная версия ампира, что называется, для домашнего употребления. Не залы, а комнаты; не роскошь, а уют и практичность, и уж точно никакой потребности ощущать себя древнеримскими героями — еще чего. Что-то ампирное чувствуется только в пропорциях, в иных линиях, в той прохладной педантичной строгости, с которой интерьеры выстроены (это не какая-нибудь там поздневикторианская лондонская гостиная, заставленная креслами, диванами, тумбочками и кадками). Но декора куда меньше, да и мебель как-то спокойнее, фундаментальнее и простодушнее. И понятно, какая живопись должна висеть в таких интерьерах. Никаких богов, героев, баталий, бурь — милые жанровые сценки, чинные портреты, иногда изображения интерьеров же: все очень частно и без претензий на серьезную проблематику. 

Само собой, когда весь этот приватный мирок обозвали бидермейером, в этом не было ничего, кроме презрения, — изобретатели термина смотрели на вещную атмосферу бидермейера где-то так же, как авторы современных интерьерных журналов смотрят на румынские гарнитуры-стенки, настенные ковры с пейзажами и календари с котятами. Теперь к бидермейеру отношение более теплое: вспомнили, что далеко не все в нем сводилось к мещанству в худшем смысле этого слова, что, скажем, песни Шуберта — это порождение той же эпохи и той же среды и что краснодеревщики бидермейера в своей погоне за чистотой линий и практичностью иногда создавали довольно изысканные вещи (изысканные, конечно, не с точки зрения ампира, а с точки зрения, допустим, ар-деко). Неудивительно, что в современных музейных экспозициях бидермейер показывают вовсе не на правах курьеза, и ГМИИ им. А. Пушкина вправе гордиться тем, что он заполучил на выставку столь представительную коллекцию этого искусства. Кстати, вопреки мелкобуржуазной репутации бидермейера, коллекция эта самая что ни на есть аристократическая: она прибыла в Москву из личного музея князя Лихтенштейна — единственного монарха в германском регионе, чье маленькое государство сохранилось как раз с тех самых бидермейеровских времен.

Сергей Ходнев 

Коммерсант