Впервые исламская религиозная тематика была представлена в таком объёме. Куратором проекта «Зикр» выступила Патимат Газматова, автор многочисленных исследований о сакральной символике ислама. Обсуждение творчества А. Гарунова и перспектив исламского контемпорари-арт в России состоялось в редакции журнала «Империя Духа».
В обсуждении участвуют:
Аладдин Гарунов – заслуженный художник республики Дагестан;
Сергей Попов – директор галереи Pop/off/art, историк искусства;
Роман Багдасаров – религиовед, координатор арт-проекта «Декалог-XXI»;
Антонина Палто – ведущий.
Антонина Палто: Работы Аладдина Гарунова производят странное, ни на что не похожее впечатление. Явное религиозное содержание поставлено здесь в контекст сочетания разных, казалось бы, несовместимых материалов: ковра, резины, краски, фотографии... Как это стало возможным, и что явилось вдохновением для создания нового стиля?
Аладдин Гарунов: Меня всегда притягивала тайна, я пытался увидеть в простых вещах множество измерений. Чтото пришло из ранних этапов жизни. Я помню, как наблюдал в горах Дагестана высеченные на камне мистические знаки, а в местах паломничества мусульман – привязанные кусочки ткани с молитвами. Все это меня очень волновало. Сейчас основной источник вдохновения – это суфизм в исламе.
В своем творчестве я пытаюсь совместить контрасты: например, духовное и бездуховное. Почему я стал использовать резину? Она взята из нашей практической среды. Мы ведь живем среди резины, заводов, колес. Резина ассоциируется у меня с промышленностью, развитием технологий, с западной цивилизацией. А обратная сторона резины – что это? – Ковер. Эта вещь отсылает нас к Востоку, к чему-то натуральному, к молитве. Обращаясь к этому материалу, я как бы иду к истокам. Одно соприкасается с другим, и тогда возникает жизнь, Бог, истина.
Материалы, которые я использую, должны быть теми, среди которых мы сейчас живем. Содержание должно быть вечным, а материал – понятным. Пусть даже техногенным и несколько агрессивным.
Когда материал найден, я стараюсь как можно меньше соприкасаться с ним. Моя задача показать спор между этим материалом и другим. Здесь я двигаюсь интуитивно. И, казалось бы, нужно просто совместить две вещи. Но тогда возникает опасность удариться в прикладное искусство, бессодержательное, пустое изнутри. В этом основная сложность, и работа интуиции здесь буквально истощает мой организм.
Роман Багдасаров: Интересно, что эти материалы, несмотря на кажущуюся их противоречивость, на подсознательном уровне аналогичны. С одной стороны, резина настолько прочно вошла в наш быт, что мы перестали ее замечать. Но то же самое можно сказать о профанном восприятии ковра. Люди перестали понимать сакральный язык ковровых орнаментов, они стали воспринимать ковер просто как часть интерьера, как фон.
Сергей Попов: Сейчас ковры вошли в моду. Зачастую человек едет в восточные страны специально с целью выбора «правильного» ковра. Это даже стало популярным в сфере «контемпорари арт». Не то чтобы все кураторы бросились выставлять ковры, но интерес к проблеме орнамента и вообще всего, что относится к раппортной, повторяющейся форме, постоянно проявляется. Возможно, это связано с тем, что люди не знают, как после всех лет дискредитации божественных материй заново подступиться к сакральному, и тогда начинают с простейшего – с орнамента.
На мой взгляд, столкновение контрастов в творчестве Аладдина очень принципиально. Важно отметить, что он сам оказался на стыке очень серьезных и диаметрально противоположных друг другу вещей. Для России он фактически если не единственный, то один из немногих художников, которые работают с сакральным материалом восточной традиции. Интересно, что для тысяч художников Кавказа характерна рефлексия на этническую тему, все обращаются к символике, но из этого пока ровным счетом ничего не вошло на территорию большого искусства. Аладдин пробился с совершенно другой стороны, именно через материал. И сейчас очень немногие понимают, какая это «бомба» – в хорошем смысле, в информационном. Потому что, с одной стороны, это мощное орудие современного языка религиозного искусства, на котором разговаривают все страны. А с другой стороны – доступная многим интерпретация суфийской традиции через восточные мотивы, связанные с зикром.
Антонина Палто: Какие стороны человеческой души здесь исследуются? Традиционная мусульманская мистика, кажется, непосредственно соотносится здесь с попыткой понять некие психологические структуры. Возможно, это не только констатация какого-то духовного опыта, но и попытка привлечь знания западной психологии и науки, применить их к этому опыту?
Роман Багдасаров: Мы видим попытку адаптации и инкорпорации священного пространства в современную культуру, в среду современного города. В XX в. было несколько волн интерпретации суфийского учения для европейской ментальности. И нельзя сказать, что идеи суфизма – это что-то новое для западных интеллектуалов. Уже как минимум лет шестьдесят эта тема серьезно обсуждается. Но все же суфизм на Западе существует как экзотическая субкультура и является чужеродным по отношению к окружающей среде. Поэтому то, что сейчас в России появляются художники, которые начинают работать в данном направлении, очень значимо. Происходит повторная адаптация художественных исламских и восточных идей в российскую среду. Такая адаптация уже была, и она произвела феномен позднесредневекового религиозного искусства, которое определенно возникло на стыке миров Востока и Запада. И сейчас, в современной техногенной среде, происходит адаптация на новом уровне художественного языка исторической традиции Востока к современной городской экологии.
Сергей Попов: Вопрос в том, что суфийская традиция действительно представляет для современного человека? Тем более человека, вовлеченного в исламскую религиозность непосредственно. Что это такое? Это какоето духовное наследие, которое можно было бы сопоставить, скажем, с исихазмом в православии, о котором можно говорить умозрительно, но очень трудно к нему прикоснуться, ощутить? Или это какая-то живая традиция, которая персонифицирована, и эта персонификация значит что-то определенное для людей? Как воспринять понятие суфизма в нынешнем мире человеку, который к этому не имеет непосредственной причастности?
Аладдин Гарунов: Я всегда был близок к суфизму. С ним связано очень много переживаний. Как бы ни менялся мир, остаются вечные вещи, такие как рождение, смерть, Бог. На каком-то этапе своего развития общество может забыть о Боге. Но Он проявляет себя на подсознательном уровне или через каких-то учителей напоминает нам о себе. Поэтому меня всегда интересовала возможность выразить духовное через, скажем, компьютерную обработку фотографий, использование неожиданных предметов – остатков промышленных материалов, например, и т. п.
Роман Багдасаров: В работах Аладдина Гарунова есть ритм. Взять хотя бы то, как они были размещены в экспозиции «Зикра» в Музее Архитектуры. Экспозиция во флигелеруинах оказывала совершенно магическое воздействие на зрителей. Чередование пустых пространств с пространством заполненным четко организовывало, прежде всего, восприятие. С помощью видеоинсталляций, показывающих непрестанную молитву, в сочетании с картинами на выставке удалось создать тотальное пространство, в котором не было никаких зазоров. Даже пол (подмостки) туда идеально вписался. Они работали на некое архаическое переживание, когда священные лица должны были ходить только по подмосткам. Например, русские государи XVI-XVII вв. ходили из своих дворцов к церкви по специальным подмосткам, деревянным или каменным.
В пространстве выставки был некий центр, однако невидимый, поскольку он не был особым образом как-то обозначен. Мы ходим по кругу, а в центре ничего не висит, но от этого ощущение центра не исчезает. В результате удалось воспроизвести модель сакрального пространства.
Когда человек попадает из обычного пространства в сакральное, у него право-левостороннее восприятие меняется на обратное. Это не значит, что правое и левое меняются местами или что-то хорошее делается плохим, или наоборот. Обратное восприятие состоит в том, что в этом пространстве не работают полярные схемы. Поэтому такое пространство часто выражается через идею лабиринта. Если в лабиринте мы будем ориентироваться на праволево, то никогда не достигнем цели. Это пространство структурировано относительно центра, и необходимо интуитивно понять свое отношение к этому центру. Поэтому в священном пространстве есть еще и периферия или некое потайное место. И оно тоже было обозначено в пространстве экспозиции «Зикра» – небольшая комната, закрытая плотной шторой. Там можно было уединиться для молитвы на ковре. Одновременно на стене с помощью видеонсталляции воспроизводился хадж в Мекке.
Аладдин Гарунов: Вы правы насчет ритма. Часто на своих работах я пишу слово «Аллах». Пишу ритмично, повторяя его много раз, как это делают обычно во время зикра.
Антонина Палто: Очень большим достижением, на мой взгляд, является то, что когда люди появляются на новой выставке, – буквально оказываются ошеломлены вопросом «что это?» Существует ли какое-то определение стиля Аладдина Гарунова?
Сергей Попов: Есть что-то вроде ярлыка – мусульманский поп-арт. Как раз это не понравилось определенной ортодоксальной среде. Но это нормально, когда ортодоксальная среда отрицательно реагирует на какие-то новаторские, левые тенденции в искусстве, которые служат платформой стыковки самых разных передовых сфер. Ведь искусство не существует само по себе, просто как искусство. Нет. Уже давно, на протяжении лет шестидесяти, все идет к тому, что искусство становится платформой для диалога самых разных трендов и явлений. И в данном случае неважно, поп-арт это или не поп-арт. Должен быть некий ярлык, который позволяет людям, ориентированным в искусстве, как-то направлять свое сознание.
Мне кажется интересной параллель Аладдина с Марком Ротко, создававшим абстракции «окрашенных полей», только в формате «реди-мейд». Это существенный момент: вроде бы мода на «реди-мейд» давно прошла, но Аладдин высекает искру именно из сопоставления каких-то готовых предметов. Глаз художника рассекает пространство таким образом, что сопоставленные предметы, которые валяются вокруг нас, вдруг становятся эстетическими объектами.
Роман Багдасаров: Аладдин подчеркивает, что одним из источников его творчества и вдохновения является священная декоративно-прикладная традиция. Но за последние столетия с ней произошла весьма нехорошая, на мой взгляд, вещь – из нее было выхолощено сакральное содержание. В традиционном универсуме всегда есть священный центр – например, мечеть или какие-то места поклонения. Этот центр всегда определенным образом украшается. И вот эти украшения, самое священное, что есть у людей, воспроизводятся, транслируются как определенный эталон, всегда отсылающий, однако, к самому священному центру. А что произошло в советский период? – Священный центр выдернули, а декоративно-прикладное искусство, прежде с ним соотнесенное, стали бездумно тиражировать. Это обесценило его и эстетически, и идейно. Важно то, что те парадоксальные приемы, которые использует Аладдин, на самом деле воссоздают необходимый центр и снова «стягивают» к нему вещи, которые когда-то были лишены своего сакрального значения. Аладдин как бы пытается заново структурировать мусульманское прикладное искусство.
Антонина Палто: Уже второе десятилетие постоянно слышна фраза: «Мы возрождаем духовность!» Этот «лозунг» кочует постоянно, из одних публикаций в другие. И каждый раз, когда видишь его, хочется сказать: разве можно духовность возродить? Скорее, ее можно взрастить заново, может быть, на старом пространстве, но то, что родится на нем, будет новым. Потому что если начинают возрождать духовность и религию с периферии, собирая обломки прежнего опыта, то получается некая груда артефактов с приписанным, но не пережитым значением. Так ничего хорошего не выйдет. Нужно идти от центра, т. е. от человека. Должно быть сознание, которое породит нечто новое, и в то же время универсальное для всех эпох, и уже это будет тем, что воспроизведет и распространит свои реплики.
Сергей Попов: Этим сознанием как раз обладают художники. Им они принципиально отличаются от всех тех, кто завязан на обычной процедуре причинно-следственного восприятия и воспроизведения. Они сами себе центр.
Двадцатый век по большому счету нужно признать атеистическим, или даже нигилистическим, десакрализующим. И современное искусство как одно из определяющих двадцатый век явлений во многом подменило собой религию. Именно подменило. Это можно видеть у многих художников, начиная с Малевича и заканчивая Бойсом. И вдруг мы видим какие-то сакральные тенденции в искусстве. Именно вдруг. Даже если художник как-то и не особенно подразумевал их внести. Потому что искусство изначально имеет этот корень. Религия тоже требует визуального выражения. И в этом отношении Аладдин – уникальная фигура, соединяющая два мира – искусство и сакральную традицию.
WIN.RU