"Брутто" напоминает не персональную выставку одного художника, а парк скульптур в духе спланированного великим постмодернистом Филипом Джонсоном сада при Музее современного искусства в Нью-Йорке. Трудно поверить, что все эти объекты сделаны одним человеком. Иной бы взял прием и растиражировал его в десятке скульптур. Повзнер с легкостью переключается между материалами и языками. В одной инкарнации он примитивист, наследник Джакометти и Пикассо, в другой — последователь сюрреалистов и конкретно Мерет Оппенхайм, одевшей чашку, ложку и блюдце в меха. Для местного контекста такая всеядность в новинку, как, впрочем, и особое отношение к вещи, в которой Повзнер с легкостью обнаруживает скульптурные качества. В русском авангарде не было ничего похожего, и самым близким аналогом реди-мейда остается стеклянный глаз вождя футуристов Давида Бурлюка, который иногда вынимался владельцем для пущего эпатажа. Советский андерграунд вещь как форму тоже не воспринимал: объекты вписывались в романные повествования о быте коммуналок и повсеместном проникновении идеологии.
Повзнер всячески изгоняет из своих работ любой намек на ремесленный труд и стилизацию. Его скульптуры выглядят как результат загадочных, но естественных процессов. Промышленные материалы демонстрируют повадки флоры и фауны. Работы Повзнера — антиподы охотничьих трофеев, всех этих чучел медведей, лосей и лис. Таксидермисты стараются оживить мертвую плоть, но всем понятно, что дикие звери не представляют угрозы. Повзнер работает с обычными предметами, которые под его чутким руководством демонстрируют необыкновенную прыть. Стальные трубки разрастаются ветвями и превращаются в трехмерную схему снежинки. Из ржавой батареи, как цветок на ветке, вырастает ярко-алая занавеска. Драматически выстроенный свет усиливает ощущение прогулки на природе. Галерея погружена во тьму, из которой прожекторы, как лучи солнца сквозь ветки, точечно выхватывают скульптуры.
У объектов нет названий и поясняющих текстов. "Брутто" — это редчайший в русском искусстве случай, когда концептуальные костыли художнику без надобности. (Другое исключение из правил — Ирина Корина, тоже, кстати, работающая с XL.) Смысл работ постигается интуитивно, методом проб и ошибок, а ошибки возникают обычно в результате слишком буквального прочтения. Прямых отсылок к истории искусства в "Брутто" не найти, но при желании можно увидеть в объектах пересказ монументального ваяния от античности до сталинского ампира на языке товарного изобилия столичных супермаркетов. В центре галереи высятся башни из офисных кулеров, телефонов и чайников, покрытые пластиковой пленкой, имитирующей гранит. Композиция напоминает фонтан "Дружба народов" на ВДНХ. Этот памятник единению разнообразных наций под крылом советской империи, как и скульптура Повзнера, находится в смысловом центре усадьбы-переростка на службе пропаганды. Повзнер создает монументалку для демократичного пространства галереи, белого куба без архитектурной истории, наследника музея и современника офиса. В центре круга тотемов висит войлочный колокол объемом раза в полтора меньше символа российской государственности из Московского Кремля. Кажется, будто конторские принадлежности собрались под покровом ночи на ритуальный сход вокруг мягкого колокола, который становится символом вечного молчания вещей.
В углу за лестницей стоит белый диван, пронзенный тремя стрелами, напоминая одновременно и библейский рассказ о святом Себастьяне, и сцену из оттепельного фильма "Шумный день", в которой герой Олега Табакова в приступе ненависти к мещанству рубит саблей родительскую мебель. А может быть, диван у Повзнера как дикое животное. Недаром шопинг постоянно сравнивают с охотой. В любом случае найти в товарном изобилии эстетику без того, чтобы скатиться в пародию или критику общества потребления,— нелегкая задача, с которой художник справляется шутя, но без карикатурности, характерной для многих практиков современной скульптуры.
Валентин Дьяконов
Коммерсантъ