Признанный еще при жизни классиком, Пригов не оставил после себя ни педантично разработанной эстетической системы, ни «канонического» корпуса текстов, ни мемуаров, которые помогли бы разложить его творчество по полкам и каждому экспонату навесить бирку. Его вряд ли можно назвать поэтом, рисующим картины, или художником, пишущим стихи.
Культурный цех под названием «Дмитрий Александрович Пригов» производил поэзию, графику, инсталляции, тексты.
Вышучивал советский канцелярит, «сакралку» и «духовку» – то есть туман, за которым скрывается голь, бедность и пустота высказывания.
Пригов был вхож в мастерскую Эрика Булатова — одного из пионеров соц-арта, дружил с поэтом Львом Рубинштейном, художниками Ильей Кабаковым и Борисом Орловым. В 1970-е московский концептуализм, принципы которого сформулировал Борис Гройс, нарождался вместе с ними и через них.
Ретроспектива в Третьяковской галерее организована как однородное, плотное, густое пространство-лабиринт, в котором огромный динозавр врастает в стену, за всеми экспонатами наблюдает «всевидящее око», а на ширмах выведены призывы к гражданам, которые Пригов когда-то расклеивал на улицах:
«Граждане! Я бы вас не беспокоил, если бы не верил в вас!»
Всего выставка соединила в себе около 350 произведений, которые кураторы зарифмовали с репродукциями классических творцов – от Босха до Филонова и Сальвадора Дали.
«Скважины» 1970-х – небольшие графические работы с винтиками, кругами и шестеренками – роднят Пригова с сюрреалистами, кинетическим искусством и научной фантастикой. В «ауре», которую он в своей графике сооружал из нескольких слоев скотча или пририсовывал черной шариковой ручкой, действительно можно разглядеть сфумато Леонардо да Винчи, а среди десятка пустых банок обнаружить дальнюю родню банки супа «Кэмпбелл» Энди Уорхола.
Но генеральная цель выставки – показать процесс эволюции образов Пригова: «всевидящего ока», «бедной уборщицы», «скважин», уже упомянутых пустых банок и их дублеров – выеденных яиц, стихограмм. Эти образы переходят один в другой, то опровергая, то достраивая свое культовое значение.
Приговские пустые банки – это одновременно форма, способная вместить любое содержание (от «летописи наших побед» до «смерти» и «полного и безоговорочного разоружения»), предмет массового производства и символ буддистского «ничто», великой пустоты.
Банка снижает уровень тайны таких понятий, как «смерть» или «борьба противоположностей», а комментарии Пригова возвращают ей статус уникального произведения.
Примерно ту же роль играют «выеденные яйца» – чистые формы, превращающие смерть, страх, пустоту, мрак из экзистенциальных категорий в обыкновенные, ничего не значащие слова. Пригов таким образом одновременно уничтожает смерть и испытывает текст на прочность.
Он считал, что картинка, растерявшая к XX веку все свои смыслы, тоталитарна, но её авторитет можно разрушить посредством текста.
Поэтому комментированные работы Пригова – это триумф языка, победившего визуальный образ.
Гигантский глаз – ещё один ходовой образ Пригова – уже не отражает реальность и искажает восприятие. Он встречается в эскизах инсталляций с молящейся уборщицей, на рисунках, которые Пригов делал поверх репродукций классиков, в сериях с жертвенными сосудами и в «мандалах». Глаз может представать то средневековым «божественным оком», то Большим Братом из утопии Оруэлла, то наблюдающей зрителя пустотой или цитатой из сюрреалистического фильма «Андалузский пес» Бунюэля. Однако ему нельзя верить. Визуальные образы, по мнению Пригова, исчерпали себя, а слово и картинка больше не обозначают одно и то же.
Эту критику языка в литературе развил и довел до абсурда Сорокин, чьей текст – та же сумма слов, которые не укладываются ни в какие логические рамки.
Пригов взламывает смыслы, которые когда-то объединяли образы, слова и их значения. В этом пространстве «чушью» может оказаться, например, идиллический русский пейзаж с тлеющим закатом или репродукция Рафаэля. Обиходные словечки, газетные лозунги, философские термины обретают здесь самостоятельное тело, потому что образ им больше не является.
Иногда это собранные в букеты бумажные обрывки отбракованных стихов, иногда стихограммы – графическая поэзия, иногда скроенные из газеты «Правда» плакаты.
Разрушение образа, слова, идеи, авторитета у Пригова — процесс терапевтический. За ним скрывается порыв к ясности, вменяемости и адекватности в мире, где принято всё мистифицировать.
Пригова интересовало прирастание и отмирание смыслов, их круговорот, однако искусство, замешанное на ритуале, он считал паразитическим. В культуре Пригов видел транквилизатор, помогающий сладить с реальностью, а лучше – вывернуть её наизнанку. Именно из этой изнанки родилась расширяющаяся приговская вселенная, внутри которой он преодолевал диктатуру слов, образов и власти. Здесь не место универсальным категориям и метафизическим безднам, которые Пригов скручивал в логическую дугу и, критикуя, переосмыслял.
Татьяна Сохарева
Газета.Ru