С политическим искусством в России хорошо: его много, и оно разное. А вот с протестным плохо. В советское время главной формой протеста был уход от любой формы социальности. Аполитичность, отказ изображать в духе соцреализма трудовые будни, коммунистические праздники и вождей — это и было главной формой протеста. Отсюда у нас столько пейзажистов — как нигде в мире. Художник Дмитрий Гутов писал как-то, что в исполнении сонаты Шопена чувствуется невероятный протест — она просто игнорирует существование власти и отрицает право государства командовать художником. Но чаще всего противостояние художника и государства в советское время возникало только потому, что партийные бонзы к любому искусству, кроме реалистического, относились как к враждебному. Выставка в Манеже и хрущевское «пидарасы», бульдозерная выставка, лианозовцы — все эти истории аполитичны. Это же надо сильно постараться, чтобы увидеть в работах Белютина или Немухина протест!
Вторая форма протеста — это ирония, пародия. Следует признать: здесь русским нет равных во всем мире. Это весь соц-арт во главе с Комаром и Меламидом (в том числе Леонид Соков, Александр Косолапов), что выставлялся в Третьяковке. Это и монстрации (выход на демонстрации с абсурдными лозунгами), и «Синие носы» (новые юродивые), и много кто еще. Впрочем, ирония — не протест. Да, она сигнализирует, что страха нет, но суть ее — критика власти. Ироничный взгляд художника выискивает наиболее уязвимые места власти и при определенном строе может даже помочь ей «исправиться». И в первом, и во втором случае художник остается в художественном пространстве, музее, галерее. Но протест как действие, как арт-активизм, когда художник противостоит государственной машине и при этом не превращается в маргинального политика, а остается художником, — совсем другая история. Об этом и имеет смысл вести речь в случае Ай Вэйвэя.
Фигуры такого масштаба у нас нет. Например, группа под лидерством Анатолия Осмоловского выкладывает на Красной площади слово «х..» в разгар перестройки (десакрализация площади) — это уже и художественный жест, и поступок одновременно. Жест был замечен общественностью, а поступок остался без внимания. Позже, во время выборов Осмоловский прорвался на Мавзолей с растяжкой «Против всех». И тоже никакой реакции власти. Осмоловский для них — хулиган, а не противник. Александр Бренер был более конкретен в своих акциях. Когда началась Первая чеченская война, он в спортивных трусах и боксерских перчатках с лобного места вызывал Ельцина на бой. Врывался в Елоховскую церковь с криками: «Чечня! Чечня!» Тогда его отпустили под мое поручительство через несколько часов. Потом (не помню, из-за каких таких грехов Лукашенко) он обстрелял окна белорусского посольства бутылками с кетчупом и уехал из страны. Ну и, наконец, группа «Война» с ее акциями против милиции. Вот здесь тотальный протест. И есть жесткая реакция власти. Но в отличие, например, от Лимонова участники группы «Война», совершая поступки-проступки, остаются в них художниками. Конечно, фигурой масштаба Ай Вэйвэй они не стали. Но протестное искусство — это не лекарство, а боль. Его суть в том, что будучи не в состоянии изменить политику властей, оно может точно указать на болезнь.
Марат Гельман
"Итоги"