135 лет назад родился один из самых солнечных художников — Аристарх Лентулов.
Критики сравнивали его с языческим богом Ярилой, настолько неконвенциональными казались яркие, обжигающие картины.
Другая ассоциация — русский богатырь: подобно другим авторам «Бубнового валета», Лентулов был большим, шумным и жизнерадостным. Надо сказать, экзотическое имя как нельзя лучше соответствовало неистовому мастеру. Ведь именно греческий ученый Аристарх Самосский первым поместил Солнце в центр Вселенной.
«Автопортрет». 1913
Ранние произведения, фактически ставшие визитной карточкой Лентулова, — дань экспериментам «Бубнового валета»: авторский извод кубофутуризма. Сын священника из Пензенской губернии, он особенно любил изображать храмы. Москва, город сорока сороков, куда мастер приехал в 1910 году, сразу стала для него родной, хотя Аристарх Васильевич успел пожить и в Киеве, и в Петербурге. «Собор Василия Блаженного» (1913), «Звон (Колокольня Ивана Великого)» (1915), «Небосвод — декоративная Москва» (1915) обрушивают на зрителя мощь красок и форм. И предъявляют новый образ Белокаменной: не сонного патриархального города, но величественного града небесного.
К концу 1910-х наступило время постсезаннизма — более приглушенных цветов и сдержанных линий. Лентулова увлекают эксперименты на подмостках: он сотрудничает с Камерным театром Таирова, участвует в постановке «Прометея» Скрябина в Большом. К сожалению, от театральных штудий почти ничего не сохранилось. Некоторое представление могут дать лишь эскизы к опере Рубинштейна «Демон» (оперный театр Московского совета, позднее — филиал Большого театра), вызвавшей восторг у публики. Важной вехой для Лентулова стали и «Сказки Гофмана» Оффенбаха (режиссер — Федор Комиссаржевский, брат знаменитой актрисы). Художник вспоминал: «Весь спектакль я с упоением строил только исключительно на мелодии баркаролы. Я весь был пропитан этой музыкой и поэзией Гофманиады. По ночам я видел какие-то фантастические сны с движущимися сказочными городами, голубыми гротами и лагунами, с исполинским мостом, перекинутым через моря. <...> Особенно удался костюм Стеллы — он очень вязался с очаровательным пением Барсовой. Следует отметить единый стиль грима с темными, покрытыми синим цветом глазницами, что придавало особую остроту гофмановской фантастике». Впрочем, мастеру пришлось столкнуться и с театральными капризами: «Один из инцидентов был как раз с Барсовой. Она доходила до истерики, не желая гримироваться по моему эскизу. Зато потом и до сих пор она не может без восторга вспомнить свой грим в «Сказках Гофмана».
Эстет Александр Бенуа говорил: «Картины Лентулова поют красками и веселят душу». Это не просто изящная метафора, скорее — точное наблюдение. В буйстве красок (а живописец не боялся изображать сиреневые веки, зеленые носы) обнаруживается связь со звуковой стихией: свободной, полной причудливых ассоциаций. Про Лентулова писали: «У него был абсолютный слух на цвет». А его дочь Марианна отмечала: «Картины свои отец любил смотреть под музыку. <...> Сядет, бывало, отец у себя в мастерской на диване, расставит перед собой ряд законченных и незаконченных картин и смотрит. А кого-нибудь из друзей или жену заставит играть на рояле».
«Красная церковь». 1913–1916
Неудивительно, что музыкально одаренный художник привлек внимание композитора Александра Скрябина, решившего проверить теорию об идентичности звука и цвета. Эксперимент, однако, обернулся провалом. Вот как описывала тот вечер Марианна Лентулова: «Время от времени, проиграв тот или иной музыкальный кусок, Скрябин оборачивается и спрашивает присутствующих сердито и отрывисто: «Какой цвет вы видите?» Гости молчат. Страшно ответить невпопад этому убежденному в своей правоте фанатику. Наконец, кто-то неуверенно произносит: «Синий». «Нет, зеленый», — резко бросает Скрябин, и его маленькие глаза щурятся от раздражения. <...> Скрябин опять играет, на этот раз что-то светлое, мажорное. Бесспорно, эта музыка вызывает ощущение красного, ярко-красного цвета. «Красный», — кричит Лентулов. Сомнений быть не может, теория Скрябина восторжествует. «Малиновый», — произносит Гончарова. «Нет. Вы не угадали. Неужели вы не чувствуете, что это желтый цвет и только желтый, а вот это красный». И он играет другой кусок».
Постепенно стиль Лентулова эволюционировал. Художник отошел от экспериментов с кубизмом, переориентировавшись на реалистический метод: метаморфоза, случившаяся и с Ильей Машковым. Среди «правдоподобных» работ Аристарха Васильевича выделяются зарисовки из Крыма, куда он ездил в 1926 году. В 30-е в творчество Лентулова вошла индустриальная тема: писал станции московского метро, крекинг нефти в Батуми, строительство «Азовстали», изображал шумный порт в Туапсе... Возможно, это было эхо романтических воззрений футуристов — недаром мастер обожал Маяковского. Дочь Марианна вспоминала: «Лентулов с молодости не любил кому-либо подчиняться, а время и круг людей, в котором он вращался, учили ниспровергать всяческие авторитеты. Однако Маяковский был в этом смысле исключением из правил. Перед ним Лентулов как бы пасовал и с первых же дней знакомства (1910) признавал его приоритет. Он сразу почувствовал в нем огромную силу духа и дорожил дружбой с ним».
В войну семья Аристарха Васильевича была эвакуирована из Москвы. По воле случая остановились в Ульяновске. Здесь Лентулов в основном писал камерные натюрморты. Уже в 1942-м, не выдержав, он вернулся в любимую столицу, однако вскоре заболел и угас. Последнее полотно солнечного художника «Вид Москвы с Воробьевых гор» было посвящено городу, навеки оставшемуся в его сердце.