«Горожане не должны быть жертвами, а архитекторы — насильниками»

Архитектурная школа МАРШ Евгения Асса делает ставку на новые принципы архитектурного образования и воспитание социальной ответственности.

В октябре открылась Московская архитектурная школа (МАРШ) — институция, работающая по новой для российского архитектурного образования модели. После двух лет обучения выпускники получат британский диплом магистра архитектуры и урбанистики. Особый интерес вызывает то, что ректором МАРШа стал Евгений Асс — архитектор, профессор МАРХИ и, пожалуй, самый известный архитектурный преподаватель страны. Партнерами МАРШ выступили Британская высшая школа дизайна и London Metropolitan University.

Фото: Александр Иванюк

Мы беседуем с Евгением Ассом о новых подходах к архитектурному образованию, социальной ответственности архитектора и идентичности отечественной архитектуры.

— Вы больше десяти лет хотели открыть собственную школу. Почему это случилось только сейчас?

— До недавнего времени я не ощущал острой необходимости, и потом звезды еще не встали правильно. А вот в прошлом году они встали, и нашелся партнер в лице Британской высшей школы дизайна. Но только увидев конкурс в два человека на место, мы поняли, насколько востребованным оказался проект. Впервые в России возникла серьезная магистерская программа, предоставляющая полноценное высшее архитектурное образование, не привязанное к существующим институциям.

— Московские архитекторы любят покритиковать свою альма-матер — МАРХИ. В чем, по-вашему, главные слабости образования там?

— Мне не хотелось бы затрагивать эту тему. Я двадцать лет преподавал в Мастерской экспериментального проектирования в МАРХИ, да и сегодня продолжаю там работать. Если говорить о российском архитектурном образовании в целом, то проблема в законсервированности всей системы, которая в свое время была выстроена исключительно под МАРХИ. А в Европе и США работает множество разнообразных архитектурных школ. За счет этого идет их взаимное влияние, обогащение.

— Особенностью российского архитектурного образования считается чрезмерное увлечение живописным подходом. Это французское влияние?

— В российской архитектурной школе смешались традиции, с одной стороны, французской Ecole des Beaux-Arts, с другой — нашего ВХУТЕМАСа. Это причудливое переплетение в каких-то областях дает интересный и сильный результат, а в каких-то — гарантирует отставание. Лично мне кажется, что преобладание изобразительной составляющей отвлекает от реальных проблем, смещает акценты.

Одна из бед нашего образования — отрыв от реальности. Студенты недостаточно развиты в плане чувствительности к физическому опыту. У них очень слабая тактильность, потому что они не работают с материалом. Студентов учат производить красивые чертежи. Но архитектура не чертежи. Это живое пространство и живая материя, это работа, связанная со строительной площадкой.

Еще один странный аспект нашего архитектурного образования — изолированность от актуальных культурных практик. Знакомство наших студентов с историей искусства завершается где-то десятыми годами XX века. В мире я такого нигде больше не встречал. Это недоразумение, потому что современная художественная практика оказывает существенное влияние на архитектурный процесс. Сейчас я всех своих студентов просто обязал сводить на выставку Йозефа Бойса, про которого они никогда прежде не слышали. Представьте себе, что студенты, проучившись четыре года в художественном вузе, не слышали об одном из лидеров концептуализма!

Особенностью МАРШа будет мощный блок гуманитарных дисциплин: современная философия, социология, все области интеллектуальной деятельности, которые так или иначе связаны с пространством обитания человека. Плюс глобальная политика, экономика. Другие знания об актуальном устройстве мира. Основная цель нашей программы — воспитывать думающих архитекторов.

— МАРХИ — это большое здание, сотни преподавателей. Правильно ли я понимаю, что у МАРШа другая модель института?

— У нас в штате всего четыре человека, еще с десяток приглашенных преподавателей будут читать отдельные курсы. И есть три студии, которые ведут три архитектора — я, Сергей Скуратов и Антон Мосин. В следующем семестре к нам присоединятся архитекторы Владимир Плоткин и Наринэ Тютчева. На будущий год, я думаю, в эту когорту войдут еще Александр Бродский, Оскар Мамлеев, Юрий Григорян. Уже сейчас у нас потенциально довольно большой круг из числа лучших архитекторов и преподавателей Москвы. Инженерный курс будут читать специалисты из известной мировой компании Buro Happold. Предполагается постоянно приглашать иностранных преподавателей на семестр, гостей с воркшопами и лекциями.

— МАРШ располагается в арт-кластере Artplay. Насколько это важно для вас?

— Это очень важно. В Artplay пересекается множество культурных инициатив — образовательных, творческих. Здесь есть галереи, магазины, выставочные залы. Плюс важны и возможности Британской школы дизайна. Я думаю, что это будет безумно интересно, когда архитекторы встретятся с фэшн-дизайнерами, с графиками. Получится такой кампус.

— У нас работает спонсируемый крупными бизнесменами проект «Стрелка», который даже дает студентам стипендии. МАРШ — это тоже спонсорский проект или он будет стремиться к самоокупаемости?

— Это частный бизнес-проект. Все студенты платят за образование 210 тысяч рублей в год, примерно столько же, сколько в МАРХИ. Пока у нас 37 студентов, в ближайшие годы их число вырастет, надеемся, до ста.

АРХИТЕКТУРОФОБИЯ И ГОРОЖАНЕ КАК ЖЕРТВЫ

— Сейчас бытует мнение, что Лужков вместе со своими девелоперами и архитекторами испортил Москву. Как вы считаете, это так?

— Думаю, Москву испортили задолго до Лужкова. Вот посмотрите из окна: дома 1970-х и 1980-х годов, которые были встроены в ткань Арбата, — это ужасная история. Но здесь есть парадокс: своей нейтральностью и неприглядностью они в меньшей степени оскорбляют глаз, чем построенные позже «красоты». У домов 1970-х нет архитектурных достоинств, и именно это и примиряет с ними. Когда появляется слишком много «красоты», то это начинает действовать разрушительно. В целом за время правления Лужкова было совершено огромное количество девелоперских интервенций, которые не имели отношения к реальным потребностям города. Они совершались в интересах застройщиков.

— Какова мера ответственности архитекторов за все произошедшее?

— У архитектора очень сложная позиция. Он зарабатывает на жизнь тем, что проектирует. В лужковские годы некоторые архитекторы оправдывали себя логикой: лучше я, чем кто-то другой.

— То есть для города лучше, если здание построит профессионал, а не близкие к власти безликие проектировщики?

— Да. Я не мог принять такую логику. Меткость не является оправданием для участия в расстрельной команде. Да, кто-то это сделает, но я для себя не считал такое возможным. Это, конечно, очень сложная позиция: далеко не каждый готов на ней стоять. То, что я не строил в Москве в эти годы, во многом было связано с некоторыми проектами, которые я отмел и в которых не стал участвовать.

Есть несколько обстоятельств, заставляющих архитектора участвовать в любом городском проекте. С одной стороны, это финансовое благополучие. С другой — это возможность самоутверждения. Архитектура — очень мощный инструмент самореализации. Может быть, самый мощный из всех возможных. В фильме «Источник» по роману Айн Рэнд главный герой поднимается на вершину небоскреба. На самом верху он как бы становится богом. Весь фильм — это его путь самоутверждения. Он воздвиг фантастический фаллический символ, стоит на вершине — и это пик самоутверждения. Для архитектора возможность самоутверждения — важная составляющая профессии.

— Европейских архитекторов отличает социальная ориентированность. Круто построить жилье для бедных или сделать общественный проект. Наши архитекторы даже на международных выставках хвалятся элитным жильем. Откуда такой контраст?

— В советское время архитектор выполнял социальный заказ и был им задушен, потому что все строили примерно одно и то же. В постсоветский период появилась возможность делать почти все что угодно. И тут сорвало заклепки, прорвало кингстоны. Главной темой архитектуры стал эксклюзив, люкс, премиум — именно там были основные частные заказчики. О социальной ответственности вообще речь перестала идти.

Не надо забывать и об ориентированности российского архитектурного образования на первичность художественного, авторского высказывания. С первого курса тебя воспитывают, что ты — креатор. Ты создаешь вневременные ценности. Какую бы ты ерунду ни нарисовал, ты уже полубог. Первичность эго в архитектурном творчестве, конечно, уводит от социальной проблематики.

А европейское архитектурное образование ориентировано на стандарт ответственности. Английский профессиональный стандарт начинается с того, что архитектор — слуга общества. К слову, это прописано и в новом российском профессиональном стандарте. Тема звучала на открытии нашей школы, и голландский культурный атташе сказал, что вообще не понимает, о чем разговор. В Голландии архитектор обязан сказать инвестору, предлагающему неподобающее, что он не может этого делать, поскольку это противоречит социальным интересам. Он обязан сделать такое заявление, потому что выступает как представитель общества. Это очень важная составляющая профессиональной этики: ты что-то делаешь для частного клиента, получаешь у него деньги, но работаешь ты для общества. Этот нравственный императив, на мой взгляд, должен присутствовать в архитектурной профессии.

— В России общественные интересы плохо осознаются и артикулируются самим обществом.

— У нас пока нет диалога между архитектором и обществом. Отсутствует нормальная архитектурная критика. Не работает и механизм общественных слушаний. Сегодня общественные слушания — это встреча архитектора с группой городских сумасшедших. Обсуждается застройка квартала, а они говорят, что перегорела лампочка и не вывозится мусор. Общественность пока не готова обсуждать архитектурные действия на необходимом уровне.

Отсутствующая коммуникация приводит к тому, что архитекторы становятся или своего рода героями, или просто прокаженными, проклятыми. Например, режиссер Александр Николаевич Сокуров не только не приемлет ни формы современной архитектуры, ни ее вмешательства в контекст Санкт-Петербурга, но и не подает руки архитекторам. Это уже такое заболевание — архитектурофобия. Мне интересно было бы поговорить с человеком, который испытывает такую сильную неприязнь к архитектуре, и попытаться разобраться, где основы этого заболевания. Однако Александр Николаевич от разговора уклоняется.

Если механизма приемлемого диалога не выработать, то ситуация будет только обостряться. Получается, что архитектору делегировано право менять город, а механизм обратной связи отсутствует. Может оказаться, что мы будем жить в городах, которые нам отвратительны. Это страшная вещь. Я читаю на Facebook реплики моих друзей и коллег: «В этом городе невозможно жить. Архитекторы все изуродовали». О’кей, согласен. Но это же не нашествие марсиан. Получается, архитекторы строят, а жители города становятся жертвами. Но это в принципе неверная конструкция. Горожане не должны ощущать себя жертвами, а архитекторы не должны быть насильниками.

— В чем же выход?

— Надо искать способы экспертизы, новые формы взаимодействия. В 1970-е в мире была волна, связанная с архитектурой соучастия, но она, в общем-то, сошла на нет. Новые формы? Допускаю, что в какой-то момент архитектура может сделаться некой общественной деятельностью — таким вот коллективным продуктом развития. Она вновь станет анонимной. Ведь архитектура довольно поздно стала авторской, никто не помнит средневековых архитекторов. Я говорю сейчас вещи, за которые мои коллеги меня, видимо, будут презирать и уничтожать. Ведь сегодня, в сущности, вся борьба идет именно за авторское начало в архитектуре.

О НАЦИОНАЛЬНОМ В АРХИТЕКТУРЕ

— На последней Московской биеннале много говорили об идентичности. Но если тема идентичности финской или шведской архитектуры была раскрыта, то российская идентичность все время ускользала. В чем она, по-вашему?

— Очень болезненный вопрос. В истории русской архитектуры было не так много продемонстрировано идентичных стилей и явлений. Можно вспомнить средневековые храмы Пскова и Новгорода. Это то, что относится собственно к русскому. И, я считаю, как ни странно это прозвучит, что Иван Леонидов и Константин Мельников — это идентичные русские архитекторы.

— А конструктивизм в целом?

— Нет, конструктивисты в целом как раз нет. Потому что наш Гинзбург мало чем отличается от Ле Корбюзье того же периода. Это было более или менее интернациональное. А вот Мельников — абсолютно самобытен. Если судить по биографии и его высказываниям, его творчество было глубоко национальным, уникальным явлением. Или возьмем «Наркомтяжпром» Леонидова (проект здания для Наркомата тяжелой промышленности, участвовавший в конкурсе 1934 года. — «Эксперт») — это тоже, на мой взгляд, совершенно уникальная русская самореализация. Есть ли что-то еще специфически русское? Я бы затруднился сказать.

— Может быть, сильная идентичность национальной архитектуры — это прерогатива сравнительно небольших, периферийных стран типа Финляндии или Испании?

— Думаю, дело в глубине и укорененности традиций. Существуют культуры, в которых много сохраняется идентичности во всем. В Испании есть коррида. Есть фламенко — не как сувенирная продукция, а как естественная внутренняя потребность страны. Португальская архитектура замечательная, в этой стране сохраняется музыка фаду.

— То есть какие-то культуры больше открываются глобальному, а какие-то меньше?

— Совершенно верно. Говоря о русском, мы будем вспоминать хор Пятницкого, откуда-то вытащенных бабушек, которые как бы изображают Россию. Эта и вся остальная национальная продукция совершенно сувенирная. Она внутренне не проживается. В этом смысле наша национальная культура не является активной жизнеобразующей структурой. Язык и литература, пожалуй, в наибольшей степени национальный продукт.

А архитектура таким структурным элементом национальной культуры у нас не была. За исключением средневекового зодчества. Петровская архитектура имеет некоторый русский оттенок, но все-таки она не русская вполне. Потом были попытки создания национального стиля, но они были абсолютно тщетны и бессмысленны. Щусев, Ропет. Ничего национального, кроме кокошников, там не было. Впрочем, сегодня тема идентичности национальной архитектуры кажется уже неактуальной, искусственной проблемой.

— Почему? Стремление к оригинальной российской архитектуре не имеет смысла?

— Мне кажется, это примерно как поиски национальной идеи — такая же бессмыслица. На этом не стоит зацикливаться. Или что-то само прорвется, или уже нет. Мне кажется, разговоры о национальном по форме и капиталистическом по содержанию абсолютно беспочвенны и бесперспективны. Глобальная архитектура оказывается гораздо более актуальным продуктом, чем национальная.

В любом случае искусственно такая идентичность не создается. Не создается, да и не нужно. Если внутри общества, внутри культурного социума есть необходимость создания адекватной себе самой архитектуры, то она создастся. Но пока у нас нет ни этого общества, ни этой потребности.

Евгений Асс (родился в 1946 году) — профессор МАРХИ с 1996 года, первый вице-президент Московского союза архитекторов (1996–2006), руководитель и преподаватель Мастерской экспериментального учебного проектирования в МАРХИ, руководитель архитектурного бюро «Архитекторы Асс», художественный руководитель российского павильона на Венецианской архитектурной биеннале (2004, 2006). С 2012 года — ректор Московской архитектурной школы (МАРШ).

Алексей Щукин

Эксперт

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе