Патриарх Иван Ильич, крепостная Брежнева и императрица Катюша
31 мая 2020 ● Газета "Коммерсантъ"
Сергей Ходнев о приключениях русских фамилий и обстоятельств в сериале «Великая».
Фото: Hulu
Авторы очередного сериала о Екатерине II не церемонятся с историей, но куражатся они не над прошлым России, а над идеей костюмно-исторического кинематографа в целом
Наиболее удачно суть сериала передал некогда Давид Самойлов: «В третьем тысячелетье / Автор повести / О позднем Предхиросимье / Позволит себе для спрессовки сюжета / Небольшие сдвиги во времени — / Лет на сто или на двести. / В его повести / Пушкин / Поедет во дворец / В серебристом автомобиле / С крепостным шофером / Савельичем. / За креслом Петра Великого / Будет стоять седой арап Ганнибал — / Негатив постаревшего Пушкина. / Царь в лиловом кафтане <…> / Примет поэта, чтобы дать направление / Образу бунтовщика Пугачева. / Он предложит Пушкину виски с содовой, / И тот не откажется, / Несмотря на покашливание / Старого эфиопа».
«Великая» именно в этом роде. Юная белокурая принцесса с кукольным румянцем (Эль Фэннинг) приезжает в бывший шведский город Петербург, где ее ждет назначенный ей в мужья бойкий женонеистовый кретин (Николас Холт). Он не великий князь, а уже император; более того, волшебным образом Петр III оказывается не внуком Петра Великого, а его фрустрированным сыном. Из дальнейшего выясняется, что придворные дамы в России не умеют читать; что вот эта перезрелая веселушка-блудня, дрессирующая бабочек,— это тетушка Петра, Елизавета Петровна (Белинда Бромилоу), которая тут не императрица, а так просто; что в середине XVIII века все еще существует патриарх, а печатный станок — невидаль; что двор состоит из гротескных особ всех мыслимых рас и народностей (не исключая, кстати, эфиопов), живущих в тоне страдающего средневековья — с питьем водки в три горла, бесконечными комическими соитиями, а также пытками, кровопролитиями и просто тумаками, которые тоже бесконечны и тоже все задуманы как комические. В столь располагающих условиях Екатерина, периодически морща розовый лобик, десять серий плетет свой заговор — при помощи резонерки-субретки Мариаль Брежневой (разжалованной в крепостные аристократки, отец которой осквернил мумию императорской матери; что тут скажешь, пришла беда — отворяй ворота), книжного мямли Орлова и аманта по имени Лев Воронский. Который между делом изобретает коктейль «Московский мул» и знакомит императрицу с перспективной новинкой — французским шампанским.
Фото: Hulu
При такой концентрации воспринимать все это как сатиру на русскую историю не намного более разумно, чем видеть в известной эпопее сатиру на Англию на том основании, что Ланнистеры похожи на Ланкастеров, а Старки — на Йорков. Это бесстыжая, но обобщенная комическая фантазия, в которой несообразности и анахронизмы нагромождены совершенно программным образом. Екатерина, скажем, с воодушевлением рассказывает о том, как она встречалась с Декартом, умершим примерно за сто лет до показанных событий. В качестве натуры фигурируют нарочито и узнаваемо английские интерьеры замка Хэтфилд-хаус, где чего только не снимали, включая «Фаворитку» Йоргоса Лантимоса (к которой приложил руку сценарист «Великой» Тони Макнамара) и, между прочим, клип Робби Уильямса «Party Like A Russian». А в примерно половине парковых и дворцовых сцен узнается Казерта, «Версаль» неаполитанских Бурбонов, который историческое кино тоже облюбовало давным-давно, начиная с «Ватерлоо» Сергея Бондарчука. Это «Екатерину Великую» с Хелен Миррен честно снимали в Петербурге и окрестностях, а в основном — в растреллиевском дворце Бирона в курляндском Руэнтале.
Костюмно-исторический кинематограф, наверно, в кризисе, и тут уж не «Великая» виновата. Судя по иным реакциям на сериал, многие до сих пор оценивают такую продукцию в категориях «похоже — не похоже»; культура наглядно-иллюстративного изображения былых времен нас разбаловала, хотя на деле-то ведь не такая уж она и древняя. Сама Екатерина в своей пьесе («подражание Шакеспеару») «Начальное управление Олега» тоже так изображала древнерусские и византийские реалии, что куда там Мариаль Брежневой,— потому что было другое понимание и истории, и исторического правдоподобия, и тех эстетических обязательств, которые оно накладывает. Все поменялось только в XIX веке, но с тех пор визуальный историзм давно уже сдает позиции — он исчез из живописи, из книжной иллюстрации, с театральной сцены; в кино задержался, но сколько еще протянет — непонятно. Даже если в лабораторных целях брать только отечественную историю и только XVIII века, то неходовых, правдивых и притом роскошных сюжетов, годных для сериального размаха какого-нибудь, вообще-то предостаточно — но фантазия, как показывает «Великая», с исторической правдивостью конкурирует как минимум на равных. Умение дельно и красиво воссоздавать исторические костюмы, а также умение их носить не до конца истреблены, однако тут выбор тоже сделан в пользу фантазийной обобщенности. И сложно сказать, ради чего — близости к народу, что ли? У костюма XVIII века стройности и логики в своем роде побольше, чем в истории придворных переворотов; если не обращать на это внимания — то герои превращаются в попугайные симулякры, в пестренькие огородные пугала.
Впрочем, несмотря на всю обобщенность, карикатурный русский колорит тоже налицо. Каким-то ветром в сценарий занесло даже щепоточку подлинной исторической фактуры (хотя и она изнасилована) — вроде сведений о том, что Петр III играл на скрипке, или мрачного сюжета о свергнутом и спрятанном Иоанне Антоновиче. В полоумном на первый взгляд выборе имен и фамилий все-таки есть даже что-то трогательное — так, по крайней мере, кажется, когда в императорскую спальню врывается обскурант-архиепископ с криком: «Умер наш патриарх, епископ Иван Ильич!» или когда на сцену выходят «региональные магнаты» по фамилиям Ростов (граф Ростов — чернокожий и бородатый), Горький и Раскольников. Авторы, без сомнения, и не рассчитывали, что кто-то всерьез будет воспринимать все это: и водку, и ручных медведей, и танцы под «Казачок», и советские песни — жаль, право, что им никто не присоветовал «Катюшу», вряд ли это было бы менее удачно, чем «Священная война» или же «Белая армия, черный барон» (в исполнении «хора чернобыльских девочек», которые, как замечают слушатели, «прямо так и светятся»).
Такое бывало и раньше. На редкость похожий трэш на темы XVIII века, буйный и анахронистический, разводил в свое время Габриэль Агьон в комедии «Распутник», где Дидро в процессе работы над энциклопедической статьей о морали ставил альковные эксперименты, а баронесса Гольбах прятала от обскурантов типографию, где печаталась пресловутая «Энциклопедия», и кушала псилоцибы (этому в «Великой» есть тоже пребуквальная параллель). Будь «Великая», как и «Распутник», полнометражным фильмом, она, возможно, воспринималась бы неукоснительно бодро, но в пространстве десяти серий лихому замыслу слишком просторно, шутки приедаются, подобие остросюжетности буксует. И даже правозащитно-феминистские рацеи Екатерины, явно задуманные как луч света в этом темном царстве, сбиваются на невеликую пародию.
Авторы очередного сериала о Екатерине II не церемонятся с историей, но куражатся они не над прошлым России, а над идеей костюмно-исторического кинематографа в целом
Наиболее удачно суть сериала передал некогда Давид Самойлов: «В третьем тысячелетье / Автор повести / О позднем Предхиросимье / Позволит себе для спрессовки сюжета / Небольшие сдвиги во времени — / Лет на сто или на двести. / В его повести / Пушкин / Поедет во дворец / В серебристом автомобиле / С крепостным шофером / Савельичем. / За креслом Петра Великого / Будет стоять седой арап Ганнибал — / Негатив постаревшего Пушкина. / Царь в лиловом кафтане <…> / Примет поэта, чтобы дать направление / Образу бунтовщика Пугачева. / Он предложит Пушкину виски с содовой, / И тот не откажется, / Несмотря на покашливание / Старого эфиопа».
«Великая» именно в этом роде. Юная белокурая принцесса с кукольным румянцем (Эль Фэннинг) приезжает в бывший шведский город Петербург, где ее ждет назначенный ей в мужья бойкий женонеистовый кретин (Николас Холт). Он не великий князь, а уже император; более того, волшебным образом Петр III оказывается не внуком Петра Великого, а его фрустрированным сыном. Из дальнейшего выясняется, что придворные дамы в России не умеют читать; что вот эта перезрелая веселушка-блудня, дрессирующая бабочек,— это тетушка Петра, Елизавета Петровна (Белинда Бромилоу), которая тут не императрица, а так просто; что в середине XVIII века все еще существует патриарх, а печатный станок — невидаль; что двор состоит из гротескных особ всех мыслимых рас и народностей (не исключая, кстати, эфиопов), живущих в тоне страдающего средневековья — с питьем водки в три горла, бесконечными комическими соитиями, а также пытками, кровопролитиями и просто тумаками, которые тоже бесконечны и тоже все задуманы как комические. В столь располагающих условиях Екатерина, периодически морща розовый лобик, десять серий плетет свой заговор — при помощи резонерки-субретки Мариаль Брежневой (разжалованной в крепостные аристократки, отец которой осквернил мумию императорской матери; что тут скажешь, пришла беда — отворяй ворота), книжного мямли Орлова и аманта по имени Лев Воронский. Который между делом изобретает коктейль «Московский мул» и знакомит императрицу с перспективной новинкой — французским шампанским.
Фото: Hulu
При такой концентрации воспринимать все это как сатиру на русскую историю не намного более разумно, чем видеть в известной эпопее сатиру на Англию на том основании, что Ланнистеры похожи на Ланкастеров, а Старки — на Йорков. Это бесстыжая, но обобщенная комическая фантазия, в которой несообразности и анахронизмы нагромождены совершенно программным образом. Екатерина, скажем, с воодушевлением рассказывает о том, как она встречалась с Декартом, умершим примерно за сто лет до показанных событий. В качестве натуры фигурируют нарочито и узнаваемо английские интерьеры замка Хэтфилд-хаус, где чего только не снимали, включая «Фаворитку» Йоргоса Лантимоса (к которой приложил руку сценарист «Великой» Тони Макнамара) и, между прочим, клип Робби Уильямса «Party Like A Russian». А в примерно половине парковых и дворцовых сцен узнается Казерта, «Версаль» неаполитанских Бурбонов, который историческое кино тоже облюбовало давным-давно, начиная с «Ватерлоо» Сергея Бондарчука. Это «Екатерину Великую» с Хелен Миррен честно снимали в Петербурге и окрестностях, а в основном — в растреллиевском дворце Бирона в курляндском Руэнтале.
Костюмно-исторический кинематограф, наверно, в кризисе, и тут уж не «Великая» виновата. Судя по иным реакциям на сериал, многие до сих пор оценивают такую продукцию в категориях «похоже — не похоже»; культура наглядно-иллюстративного изображения былых времен нас разбаловала, хотя на деле-то ведь не такая уж она и древняя. Сама Екатерина в своей пьесе («подражание Шакеспеару») «Начальное управление Олега» тоже так изображала древнерусские и византийские реалии, что куда там Мариаль Брежневой,— потому что было другое понимание и истории, и исторического правдоподобия, и тех эстетических обязательств, которые оно накладывает. Все поменялось только в XIX веке, но с тех пор визуальный историзм давно уже сдает позиции — он исчез из живописи, из книжной иллюстрации, с театральной сцены; в кино задержался, но сколько еще протянет — непонятно. Даже если в лабораторных целях брать только отечественную историю и только XVIII века, то неходовых, правдивых и притом роскошных сюжетов, годных для сериального размаха какого-нибудь, вообще-то предостаточно — но фантазия, как показывает «Великая», с исторической правдивостью конкурирует как минимум на равных. Умение дельно и красиво воссоздавать исторические костюмы, а также умение их носить не до конца истреблены, однако тут выбор тоже сделан в пользу фантазийной обобщенности. И сложно сказать, ради чего — близости к народу, что ли? У костюма XVIII века стройности и логики в своем роде побольше, чем в истории придворных переворотов; если не обращать на это внимания — то герои превращаются в попугайные симулякры, в пестренькие огородные пугала.
Впрочем, несмотря на всю обобщенность, карикатурный русский колорит тоже налицо. Каким-то ветром в сценарий занесло даже щепоточку подлинной исторической фактуры (хотя и она изнасилована) — вроде сведений о том, что Петр III играл на скрипке, или мрачного сюжета о свергнутом и спрятанном Иоанне Антоновиче. В полоумном на первый взгляд выборе имен и фамилий все-таки есть даже что-то трогательное — так, по крайней мере, кажется, когда в императорскую спальню врывается обскурант-архиепископ с криком: «Умер наш патриарх, епископ Иван Ильич!» или когда на сцену выходят «региональные магнаты» по фамилиям Ростов (граф Ростов — чернокожий и бородатый), Горький и Раскольников. Авторы, без сомнения, и не рассчитывали, что кто-то всерьез будет воспринимать все это: и водку, и ручных медведей, и танцы под «Казачок», и советские песни — жаль, право, что им никто не присоветовал «Катюшу», вряд ли это было бы менее удачно, чем «Священная война» или же «Белая армия, черный барон» (в исполнении «хора чернобыльских девочек», которые, как замечают слушатели, «прямо так и светятся»).
Такое бывало и раньше. На редкость похожий трэш на темы XVIII века, буйный и анахронистический, разводил в свое время Габриэль Агьон в комедии «Распутник», где Дидро в процессе работы над энциклопедической статьей о морали ставил альковные эксперименты, а баронесса Гольбах прятала от обскурантов типографию, где печаталась пресловутая «Энциклопедия», и кушала псилоцибы (этому в «Великой» есть тоже пребуквальная параллель). Будь «Великая», как и «Распутник», полнометражным фильмом, она, возможно, воспринималась бы неукоснительно бодро, но в пространстве десяти серий лихому замыслу слишком просторно, шутки приедаются, подобие остросюжетности буксует. И даже правозащитно-феминистские рацеи Екатерины, явно задуманные как луч света в этом темном царстве, сбиваются на невеликую пародию.