Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Платонов из спектакля Евгения Марчелли «Без названия» вполне мог бы читать этот монолог из поэмы «Черный человек». Ведь это он перед смертью признается: «Платонов болит...» До поры до времени никто не догадывается и не чувствует, какой страшной болезнью болен Платонов.
Как часто этот занавес возникает теперь в спектаклях! Не тяжелый, бархатный, бередящий фантазии, старинный театральный занавес, а другой, серый, противопожарный, бронированный. Мы видели его в свое время в «Отелло» (спектакль Евгения Марчелли, Тильзит-театр), затем он возник в Волковском театре в «Трех сестрах» Сергея Пускепалиса (в провинциальном городе - через сцену на носилках санитары несли обгоревших людей, стояло ужасающе жаркое, душное лето 2010 года, и сцена напоминала последние сводки информагентств... Еще раз мы увидели эту серую складчатую броню в спектакле Мастерской П.Фоменко «После занавеса» (по А.П.Чехову и Б.Фрилу) на Волковском фестивале. Он становится тревожным образом времени. Он отчуждает и защищает. Разделяет и предупреждает.
Спектакль «Без названия» Евгений Марчелли делит на три части: «Перед занавесом», «Занавес поднят» - и «После занавеса». Сцена встречает зрителя серой гофрированной стеной. Впечатление, что нас всех хотят прикрыть этой броней, надежно защитить от «мирового пожара в крови». Предупредить о готовности встретить лицом к лицу неизвестное катастрофическое грядущее, в предчувствии которого томится Михаил Платонов...
Спектакль начнется с торжественного шествия через весь зал поваров и поварят, которые несут на сцену, уходя в боковые проходы, к невидимому пиршественному столу пышные блюда. Застолье бередит и тревожит умы. Трилецкий (Владимир Майзингер) проявляет адское нетерпение и, не переставая, говорит о еде, о «темных аллейках», похваляется, что «вечно в пуху». Праздник жизни будет заявлен режиссером именно перед занавесом. Как пир плоти, как свобода отношений, карнавал... Такова атмосфера, разлитая в воздухе пролога спектакля. И люди на празднике - праздные... Деловых забот нет как нет. Шествия поваров будут повторяться, они - лейтмотив первого акта. Пир беспечных умов и душ.
Как хороша, как безмятежна, как беспечальна в прологе к спектаклю публика - гости, собравшиеся на званый обед в поместье генеральши Войницевой! И как упоителен праздник в жаркий летний день в старинном поместье. Легкие, ни к чему не обязывающие беседы, легкий затейливый флирт Анны Петровны (Анастасия Светлова) с Трилецким, везде близкие душевные люди. Ослепительна невероятность Анны Петровны - с ее утонченностью, изящной иронией, легкой насмешливой игрой, умением задеть, зацепить, оцарапать репликой, разбудить дремлющую страсть. Рядом - сверкающий фейерверк Софьи (Ирина Веселова), манящая свежесть юности.
Гости легки, веселы, праздничны, легкомысленны. До тех пор, пока в этот круг не влетел, как незаконная комета, Платонов (Виталий Кищенко). Кажется, он ничем особенным не выделяется из толпы дачничающих помещиков. Платонов возникнет как великий Ироник, острослов, как Сатир и Бог давно пережитой (Софья) и чаемой (Мария Грекова, Анна Петровна) любви. Его встречают не как ироника и острослова, а как феноменальное явление, возникшее поистине из небытия - как первопроходца пустынь, океанов, воздушных сфер, встречают так, как будто он перелетел Ла-Манш на новейшем биплане (это случится только в 1909-м), спустился с вершин Гималаев, прибыл, покорив Антарктиду. А между тем, его Платоновка - в двух верстах от Войницевки. Это Маше в «Чайке» надо ехать на лошадях, или ее мужу, учителю Медведенко, идти пешком шесть верст, а доктору Астрову - аж и все тридцать! Наш Платонов живет всего в двух верстах от всех жаждущих его обожать или ненавидеть.... Из своих окон он замечает, когда зажигаются огни в доме Анны Петровны... А кажется, что они - по разные стороны света. Женщины воображают, что он наделен колдовской, демонической силой, и что-то от разъедающего его иронического скепсиса (защитного оружия) заставляет в это поверить. Но Платонов и не ждет всеобщего, тотального спроса на себя, ему бы в себе разобраться. Шесть месяцев прожил анахоретом. Платонов появился, как медведь из берлоги, когда начало пригревать солнышко, кончилась долгая зимняя спячка. «Шесть месяцев не видел неба, пил, ел, спал, Майн Рида вслух жене читал...»
Когда-то он подавал надежды. «Вы видели во мне второго Байрона, а я в себе будущего министра каких-то особенных дел и Христофора Колумба», - вспомнит он иронически в разговоре с Софьей... «Если б я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский», - отзовется эта реплика в «Дяде Ване». «Я всего лишь школьный учитель», - скажет он Софье. Но, увы, он солжет, до самого финала - ни словечка - о школе, учениках, предметах, коллегах, не в пример Кулыгину или Ольге («Три сестры»), те все - в гимназических заботах. У Платонова нет школьных мыслей и школьных забот. Платонов-Кищенко сознательно уединен - отъединен от общества, а появившись в нем, немедленно вызывает все удары на себя. Триумф, связанный с появлением Платонова, краток. Еще чуть-чуть, и все стрелы, громы и молнии, все камни полетят в него. Как чутко узнают эти люди в Платонове чуждого им человека, странника ниоткуда! Мыслящего и думающего иначе! Марчелли точно понимает контрапункт своего Пролога и еще более точно знает, куда и к какой видимой цели он поведет всю партитуру спектакля. Итак, общество видит в Платонове шута и паяца. Один не подаст руки: «Презираю таких людей, как вы...» Другой скажет: «Я стена, а ты - горох...» А Платонов чувствителен к другому фону - к фальшивым звукам, которые ужасно действуют на непривычное ухо... Эти звуки есть холодная рационалистическая риторика, рассудочная упорядоченность умов. Скоморошеский язык и выходки Платонова эта публика (речь идет здесь исключительно о мужчинах Пролога спектакля, женщин мы увидим далее) воспринять не способна.
Сознательно или интуитивно, но Марчелли приоткрывает злободневный и наисовременнейший момент нашего бытия и нашего времени. Именно наше время жизненно и злободневно обнажило противостояние языковых структур - риторических построений и образного поэтического мира. Именно с помощью риторики определенные социальные группы осуществляют свой всеобъемлющий контроль над личностью, над мыслью. Не Платонов-Кищенко - ироник-юродивый внутри круга дачников-помещиков, а они, его окружение, - ряженые, претендующие на тотальную власть, на регулирование бытия и сознания. Поэтому столь чуток Платонов к «фальшивым звукам».
Занавес Марчелли многозначен. «Перед Занавесом» - самостоятельный спектакль. Это фасад, лицевая и квази-праздничная сторона жизни, которая обнажает выявляющийся конфликт.
А что там, за занавесом? - иронически спросит нас режиссер. - Ослепительный фейерверк, выстрел из пушки, и вся сцена усыпана разноцветным конфетти. И прыгает от радости и счастья еще одна влюбленная в Платонова душа - романтическая и чистая девочка Мария Грекова (Евгения Родина), в смешном комбинезоне, шлеме и очках аэронавта. Это она устроила фейерверк. В мечтах она уже, не иначе, подлетает с Платоновым к Луне или к Марсу.
А Марчелли любит свой занавес - противопожарный. Там, за занавесом, темный Эрос, непознаваемый человек. Пожар неконтролируемой страсти, квази-любовный пожар.
Марчелли не столь поверхностен, как кажется. Для него Эрос - лишь платформа космической, вселенской темы! Не «горизонтальные» вибрации тела - основное в его спектакле (парадоксально, но ожидаемых зрителем и критиками «вибраций» или обнаженных натур нет), а Космос, и эта космогония существует.
Существует «звездное небо над головой», и марево колдовской ночи (как в «Чайке» - колдовское озеро, так и здесь - колдовская ночь), приотворенные створки окна, березки, стынущие на ветру, ощущение зябкости, желание тепла... И поистине взрыв любви к Сашеньке (Александра Чилин-Гири), Платонов подходит к родному дому, подхватывает Сашеньку из окна, поднимает ее на руках, в ее белом исподнем, как в свадебном наряде, и кружит, и легко взлетает в свой дом через окно, и опьяневает от счастья... И готов колобродить по округе всю ночь от нахлынувших чувств.
Если говорить о «формулах любви» в спектакле «Без названия», то главная его формула - мятеж тела на фоне бесконечного томления духа Платонова.
В своей ранней пьесе Чехов дал как будто бы все типы любви. И донжуанскую, и циническую. О романтической любви (оставим детское и безответное чувство Марии Грековой за скобками) не может идти и речи. Любая love story в этом спектакле обладает ритмом повторения и разбивает какие бы то ни было иллюзии любви. То, что мы видим, на деле - обман взаимных обольщений. Обманчивость надежд, иллюзии, но не чувство.
Загадочная генеральша Анна Петровна - Анастасия Светлова - сама подойдет к заветному растворенному окну, откуда выманит Платонова. Анна Петровна играет в сны восторга и истомы... Тело бунтует и жаждет, а дух немотствует в бессилии. Это мятеж тела, самоистязание разожженной страсти. Она расстелет здесь же, под окнами платоновского дома, свой плащ... И станет извиваться в любовных призывах, в зовах плоти. Платонов неловко приляжет рядом, а наивная Сашенька, ненароком показавшись в окне, спросит: «С кем это ты? Анна Петровна! Насилу я вас узнала!» - и предложит холодных сливок из погреба, не догадываясь ни о чем.
Платонов опьянен своей свободой. Он бежит к женщинам и в женщину, дабы забыться от тяжелых дум, от всего, что так ему ненавистно. Ему мало своего «дома», ему нравится быть везде. Он меняет маски и образы, не смея быть кем-то одним. Путешествует от одного своего «я» к другому, от одной роковой возлюбленной к другой, не особо считаясь с чувствами, никогда не делая окончательный выбор, не считая ни одну из женщин (включая Сашеньку) до конца своей - он чужд всяческой морали. Везде соблазн.
Притягательным объектом охоты становится Платонов и для Софьи. Обе готовы преодолеть непреодолимые пределы. Собственнические инстинкты требуют выхода. Обе томятся по греховному эросу, не связанному путами условностей. Обе жаждут удовлетворить томление плоти. Платонов чужд этой трансгрессии.
Платонов окажется во власти женщин, которые будут заявлять на него тотальные права. Не оставляя никакого зазора для его души, для его «я». Платонов снова окажется в плену... Не в женском плену, это уж точно. Возможен лишь эскапизм, бегство от возлюбленных в поисках спасения, но куда? Платонов пренебрегает чувственной любовью, он бежит не от испепеляющей его страсти, не от восторгов и мучений, которые ни ему, ни его двум дамам не даны, он бежит от новых опустошений. Соперницы ищут утоления гордости, жаждут отомстить... Женщина, отвергнутая избранником, становится фурией. Трансформации платоновских «роковых» женщин - ошеломительны. Они оставили игровую стихию. Теперь их оружие - риторика власти, язык бесчувственный и стальной, как клинок. В Анне Петровне заговорила мужская сила ума и мужская бесстрастность. В черной крылатке, в черных очках, богиня пришла требовать или мстить, издеваться, порочить, проклинать... Марчелли выстраивает амбивалентный мир полярных, доведенных до предельной остроты, катастрофических переживаний.
Виталий Кищенко передает исход томления духа Платонова как глобальное нашествие Пустоты в душу героя. Меняется его облик, перышки волос беспорядочно торчат на голове, рыбий взгляд потускневших глаз не оставит надежд. Возникает саморазрушительный путь распадения героя. После запоя Платонов опускает голову в ведро под умывальником, блюет, льет на голову холодную воду, справляет нужду... Жить нечем и не для чего. Пленный затворенный дух умер.
В третьем акте режиссер распахнет пространство - во всю бескрайность огромной сцены. И небо засинеет над головой, и день будет светел и хорош. А такое чувство, что дышать нечем, грудная клетка сдавлена, воздух выпит.
Ничто и никто уже не способен поднять Платонова из бездны. Даже удивительная, чистая, глубокая, но наивная и простодушная Сашенька, с которой живет и которую не ценит Платонов, покинула его и пыталась отравиться спичками.
Платонов отравлен не только алкоголем. Отравлен всем ходом жизни.
На его лице маска скорби, что выжгла, сожгла, уничтожила душу.
Он станет расставлять стулья для друзей - так готовят место для гроба. Появится Софья и выстрелит в Платонова. Он вновь станет самим собой - лишь на секунду. И упадет. Эту казнь окружающие воспримут как должное, как свершившийся факт. Монстр и дьявол во плоти, наконец-то, умерщвлен. Можно вздохнуть и жить дальше.
Внезапно дьявольские силы подбросят мертвое тело в воздух, и мертвый Платонов, с мертвым уже блеском в очах, станет выписывать по сцене неописуемые кренделя, ударяя подошвами о землю, как выстрелами... Последний бросок, дыхание остановилось...
Так прервется праздник жизни, тот пир, на котором вначале оказался Платонов. Чужой для него пир.
Основной диагноз, который Евгений Марчелли ставит не чеховскому герою, а сегодняшнему обществу - это деградация духа.... Поколение «безотцовщины» - поколение, не принявшее Бога. Это «пейзаж после битвы». Публика, как водится, не хочет узнавать себя в неприглядном деформированном отражении. Публика хочет высокого, очищенного Эроса, идеальной любви, движения к высокому. А ей предлагают неприличные
выходки главного героя.
"Страстной бульвар, 10"
Выпуск № 7-147/2012