Выцветший красный и положительно прекрасный

«Дракон» Евгения Шварца в МХТ им. Чехова, реж. Константин Богомолов.
Фото: Екатерина Цветкова


Новый спектакль Константина Богомолова — и снова вызов. В том числе и для поклонников режиссера, которым он не дает возможности получать удовольствие по инерции. Премьера «Дракона» в МХТ обязательно кого-то разочарует, оттолкнет, разозлит — иначе это был бы не Богомолов.

Богомолов по обыкновению дразнит — «троллит», как сейчас говорят — своих потенциальных зрителей загодя, начиная уже с анонса на сайте:

Спектакль по знаменитой пьесе Шварца «Дракон».

Не о власти. Не о любви. Не о деньгах.


 Но о том, что

— розовый цвет страшнее черного,

— а ночь яснее дня;

— что безумие — самый разумный выбор, когда ничего нельзя поделать...

— что одна голова — хорошо, а три — плохо,

— что all u need is love,

— что love is all u need;

— что никто не знает зачем и кому это нужно…


А главное:

лучшее украшение девушек — это скромность и прозрачное платье.


Итого:

лучшие песни

зажигательные танцы

великолепные актеры

невероятная искренность

пугающая откровенность

тончайшая саркастичность

в новом спектакле «ДРАКОН».

Забавно, но в кои-то веки реклама не обманывает! По факту все так, хотя даже среди поклонников Богомолова (а они разные, как и Богомолов разный: кому «Идеальный муж» — а кому «Юбилей ювелира», кому «Князь» — а кому «Сентрал парк») к «Дракону» оказался готов далеко не каждый, и это самый верный признак его художественной состоятельности. Ну вот я, казалось бы, пятнадцать лет кряду спектакли Богомолова смотрю, видел почти все, далеко не все, тем более поначалу, воспринимал с восторгом (мягко говоря....), потом на многие вещи ходил не по одному-не по два раза, а удивляться не перестаю.

Если все-таки попытаться мыслить в привычных категориях и искать аналогии, то «Дракон» из того Богомолова, который уже более-менее известен, ближе всего, наверное, к «Гаргантюа и Пантагрюэлю», а отчасти также к «Лиру», хотя скорее тематически, чем по форме. И это тоже неожиданно, поскольку давнишняя и растасканная на «мемы» пьеса Шварца вроде бы предполагает совсем иной способ с ней взаимоотношения. Вот эту инерцию ожиданий Богомолов и ломает. Как и в «Карамазовых», да и в «Князе» даже на самом деле, оригинальный текст «Дракона» присутствует (и в гораздо больших объемах, чем могут себе представить защитники Пушкина и Достоевского, не читавшие ни Пушкина, ни Достоевского; с защитниками Шварца, надеюсь, попроще выйдет...), хотя во второй части спектакля прирастает фрагментом опять-таки Шварцева «Голого короля». В некоторых случаях реплики пьесы используются режиссером без изменений, но таким образом, что приобретают характер злободневного «капустнического» гэга, вроде самого первого разговора рыцаря с котом о драконе: «А рост? — С церковь». Однако если текст по большей части тот же, то сюжет совсем другой.

На диване в типовой квартире советских интеллигентов тихо, молча сидит кот Машенька (Кирилл Трубецкой). Появляется Ланцелотов (стажер Кирилл Власов) — в шляпе и с гитарой наперевес. Архивариус и его дочка (Евгений Перевалов и стажерка Надежда Калеганова), посасывая чупа-чупс, вежливо принимают «странствующего рыцаря», тот за чаем напевает под гитарку. Входит Дракон — Игорь Верник в маске с густыми бровями. Мирная беседа полушепотом, застольное обсуждение предстоящего боя рыцаря с драконом напоминает «тихие» спектакли Богомолова — «Юбилей Ювелира» и «Чайку-2». Но стена с обоями уйдет вверх, монтировщики разнесут за кулисы мебель, и в пустом пространстве «черного кабинета» зазвучит риорита Петра Тодоровского, возникнут кадры из «Летят журавли» Калатозова, Ланцелотов в армейской шинели попрощается с Эльзой фонограммой симоновского «Жди меня» и получит от нее нож, которым она по приказу Дракона должна перерезать рыцарю горло и которым сам перережет горло трем «головам» — и самому Дракону, и его, по всей видимости, жене, и только в последний момент отведет руку от горла (их сына?) мальчика.

«Дракон» Шварца написан в 1944 году, первая постановка сразу была запрещена, вторая, спустя почти двадцать лет и уже после смерти автора, не сразу, но тоже в итоге запрещена. В 1960-е и потом «Дракон», конечно, ставился — Шварц (а позднее Горин) позволяли через хрестоматийные сказочные сюжеты (для «Дракона» автор использует фабулу не европейского, что более характерно для Шварца, а восточного происхождения) выстраивать аллегории, в котором «догадливые» советские интеллигенты, себя воображая, разумеется, «рыцарями», противостоящими «драконам», без труда усматривали сатиру на «режим» и гордо держали фиги в кармане. Богомолов у них и их наследников чувство гордости и достоинства как раз отнимает — за что те вряд ли останутся ему благодарны (лишний раз стоит отметить: Богомолова ненавидят ведь не кухарки и не шоферы, но почитающие себя «образованными», «интеллигентными», а пуще того, «порядочными людьми», «хранителями истинной духовности»). В сущности, самое интересное в богомоловском «Драконе» — трансформация как раз Ланцелота, хотя за переменами в облике и статусе остальных персонажей следить не менее увлекательно, а за метаморфозами театрального пространства и подавно.

Как ни изумляет Верник в маске, как ни отталкивающе-старообразен преждевременно сморщившийся архивариус Евгения Перевалова (безупречно вписавшегося в странствующую богомоловскую «дрим-тим» после «Мушкетеров» и «Сентрал парка»), как ни точен и сдержан Павел Табаков в роли Генриха, и каким открытием не назови — а это однозначно открытие — Кирилла Власова, сыгравшего Ланцелот(ов)а, но от соблазна увидеть в «Драконе» бенефис Олега Табакова отделаться трудно. Нет сомнений — за более чем полувековую и более чем насыщенную актерскую карьеру Табаков, по крайней мере в театре, в том числе и у Богомолова (а это их по меньшей мере шестая совместная работа) не играл на таком градусе трэш-панка. В табаковском Бургомистре — выезжающем на инвалидной каталке с мигалкой, сливающим под собой воду, заговаривающемся на каждом шагу, но крепко держащем в голове не только нить своей речи, но и все «нити» к нему ведущие — невозможно отделить циничное дуракаваляние от подлинного маразма, симуляцию от клинического диагноза. И кто бы еще мог с такой творческой отвагой, кроме Табакова, позволить себе подобное?! А во второй части, когда «дракон побежден», а «рыцарь пропал», персонаж Табакова снова выходит на первый план, и опять в кресле на колесиках, но уже разряженный как попугай, и с текстом не Бургомистра из «Дракона», а короля из «Голого короля», собравшегося жениться «спасенной им» Эльзе.

Композиционно та «пьеса», которую Богомолов сочинил из текстов Шварца, сравнительно немного добавив из других источников и от себя, разбита на «семь вечеров», недвусмысленно отсылая и к «Пяти вечерам» Александра Володина (чья круглая дата совпала с предпремьерными показами), и к фильму Никиты Михалкова со Станиславом Любшиным, но не только. Отчасти ернические (не без подмигиваний), однако в целом явно с серьезными намерениями использованные как вполне определенный знак-подсказка изображения Христа — Распятого и Погребенного — чересчур в спектакле навязчивы, избыточны, и без того символика «страстной недели» достаточно прозрачна; но через видеоинсталляцию, воспроизводящую полотно Гольбейна «Мертвый Христос», в «Драконе» косвенно присутствует... «Идиот» Достоевского (копия с картины из швейцарского музея в романе служит важнейшим метафорическим лейтмотивом), так и не отпускающий Богомолова образ «положительно прекрасного человека», «рыцаря бедного», у которого тоже обнаруживается своя темная и страшная грань. За «семь вечеров» срывая «семь печатей» Богомолов, укладываясь в хронометраж одноактного представления, рисует, прибегая к обычным для себя приемам интеллектуального паззла, замешанного на травестии, картину абсолютно апокалиптическую, реконструирует ситуацию, в которой (и тут скрытая, внутренняя его полемика с автором «Дракона», как бы призывающим не терять в веру в возможность победы чистых сердцем рыцарей над тоталитарным злом, выходит наружу особенно явственно) появления рыцарей невозможно и никому не нужно, всем хорошо и без них. Притерпелись, на все согласны и благодарны.

«Красный цвет, выцветая, становится розовым» — и розовый павильон (от Ларисы Ломакиной) ведь в самом деле восхитителен, притягателен своей ядовитой окраской. Генрих-Павел Табаков, дважды бывший жених Эльзы, облачился в рясу и готов сочетать ее браком с нарядным «голым королем». Эльза-Надежда Калеганова, «девушка из интеллигентной семьи», начинает говорить как «три сестры» из богомоловского «Идеального мужа», с интонациями доросших до столичного гламура провинциальных лохушек. А сморщенный интеллигент, архивариус-Евгений Перевалов обернулся сам девицей на выданье и ловит свадебный букет (для Перевалова после недавнего Сентрал-парка — вторая травести-роль). Но главное и ужасное перерождение случилось с тем самым Ланцелотом — отбросив прежнюю бардовскую гитарку, «погибший» и «воскресший» рыцарь предстает перед «дорогими юрмальчанами», как приветствует зал в эпилоге ведущий Машенька (Богомолов не забывает пародировать сам себя и того модного Богомолова, которого за «Идеального мужа» так полюбила платежеспособная публика), затянутым в облегающее трико телесного цвета, будто и голым, но в самом нелепом, какой только можно придумать, костюме, в длинноволосом блондинистом парике — существом бесполым, безвредным и бесперспективным, с замашками будущей «звезды эстрады» (и даже не в статусе Лорда из «Идеального мужа», все-таки яркого, колоритного, крупного в своем роде; а попроще, подешевле). Великаны и рыцари постарели, измельчали, сменили род занятий и даже пол. Лучшие песни, зажигательные танцы, вертится фокстрот, летят драконы.

Персонажу Верника ограниченность выразительных средств (плюс еще и маска на лице) очень кстати, ведь, по сути, в спектакле, который называется «Дракон», главным героем неожиданно стал... Дракон, вроде бы лишенный — в отличие от Ланцелота и остальных — внешнего развития образ. Но не кто иной как Дракон в финале провозглашает «анафему» граду и миру пространной цитатой из «Заратустры». А благодаря во многом карикатурному образу, созданному Табаковым, в спектакле проявляются важные для Богомолова булгаковские ассоциации, реминисценции к «Мастеру и Маргарите» (Шварц и Булгаков — современники, в чем-то противоположные, а где-то парадоксально сближающиеся; и неслучайно в зрелом творчестве тот и другой обращались к хрестоматийным литературным и фольклорным сюжетам мировой культуры, подвергали их переосмыслению с позиций своей эпохи и своего мировоззрения), в какой-то момент в Табакове видишь облеченного властью и тяготящегося ею Пилата, а в другой — комедианта, шута Мольера (две грани конформизма — политическая и творческая, чиновника и художника).

Несмотря на стилистический контраст между бытовым минимализмом первой части спектакля и броской театральной условностью второй концептуально «Дракон» — очень целостный, лаконичный и, положа руку на сердце, несложный в задумке спектакль (если оглянуться на изощренную драматургическую композицию «Князя» хотя бы). Богомолов дает «краткий курс истории», пунктирно и (не в плохом смысле слова, но тем не менее) поверхностно прослеживает движение от 40-х, когда Шварц написал своего «Дракона», сразу попавшего под запрет, через «оттепельные» 60-е, когда пьесу можно стало брать в театральный репертуар, к 90-м и нашему времени, когда сколько угодно ставь Шварца — а всем все по барабану, плюнь в глаза — божья роса. Кого нынче испугаешь каким угодно Драконом — кругом сплошь чудушки-юдушки, летуны-хлопотуны, а главное — не просто декорации поменялись, с человеческой природой необратимая трансформация случилась (чудовищнее, чем с архивариусом, бургомистром и Генрихом вместе взятыми). Не дракон страшен, а то, что произошло с «рыцарями» или теми, кто себя таковыми считал, и на кого остальные надеялись — да и резонно ли надеялись, был ли мальчик?
Автор
Вячеслав Шадронов
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе