«Так откуда свет-то сиял в первый день?»

Человеку, незнакомому с режиссерским почерком Романа Мархолиа, не просто адаптироваться в его спектакле. Сам режиссер говорит в интервью перед премьерой о своей позиции относительно современного театра и о собственном подходе к творчеству в его реалиях: «Мы уже вступили на новый путь. Остались одни ошметки (от старого). Нечего уже разрушать». Мархолиа хоть и пытается идти «в ногу со временем», однако его путь особый. Используя известные приемы современного театра, он стремится привнести в них нечто новое. В результате перед зрителем на сцене возникает необычная картина, вернее будет сказать – фильм. Учитывая «клиповое» состояние сознания современного зрителя, режиссер решает свой спектакля в виде своеобразных кадров, отражающих ключевые моменты романа Достоевского. Мархолиа называет их «эпизодами». Валентин Степанов, известный ярославский театрал, чей отзыв о спектакле выделяет на своем сайте сам режиссер, называет подобное решение «спектаклем-комиксом». Мархолиа определяет жанр постановки как «сцены из романа». Эти «сцены» из романа Достоевского ключевые не только для текста оригинала, но и для режиссера.

Первый акт, несмотря на то, что он, как и весь спектакль, разделен на эпизоды, неоднороден. Он словно состоит из этюдов, в которых режиссер проецирует зрителю свои размышления на ту или иную тему, затрагиваемую Достоевским в романе. Здесь нет ощущения целостности происходящего, но это не мешает восприятию спектакля. Как раз наоборот. Мархолиа словно «прощупывает» зрителя первым актом и предлагает ему побеседовать на разные «отвлеченные» темы, постепенно подводя и приготавливая зрителя к тому, о чем он хочет поговорить в первую очередь. В одном эпизоде режиссер размышляет о религии, в другом об отношениях между мужчиной и женщиной, в следующем о взаимоотношениях людей в целом. Например, самый первый эпизод «Обе вместе» представляет собой просто диалог. На первом плане сцены три стула и «две любящие женщины». И эти женщины как являются катализатором действия в эпизоде, так и элементом декорации. Это не попытка проявления сексизма, просто так «использует» актеров режиссер в постановке. В большинстве эпизодов Мархолиа сначала «расставляет фигуры»: актеры занимают разные позиции вокруг прозрачной прямоугольной конструкции, являющейся сценографическим решением спектакля, или внутри нее, и только потом действие эпизода начинает свой ход.

Мархолиа нельзя упрекнуть в притянутых за уши идеях. Все темы, о которых он хочет поговорить, действительно можно найти в тексте Достоевского. Однако наблюдая за происходящим на сцене, создается ощущение, что весь процесс олицетворяет душевные терзания режиссера: при построении спектакля он явно и в первую очередь пытается что-то решить для себя. Мархолиа словно перескакивает с одной темы на другую, пытаясь найти у Достоевского то, что задаст ему верное направление, укажет цель. Находясь в таких «метаниях», зритель вместе с режиссером к началу второго акта останавливается на одной теме, которая, как он думает, поможет ему найти ответы и обрести, наконец, душевное равновесие. Тема эта – Бог. Она настойчиво пронизывает спектакль и, в частности, связывает все эпизоды второго акта. И здесь гораздо сильнее начинает чувствоваться текст Достоевского.

^{Федор Павлович Карамазов - Николай Лавров}

В интервью Мархолиа говорит о том, что театр находится в неопределенном состоянии. Многие всё еще стремятся «разрушать» старые условности театра. Однако режиссер не разделяет эту позицию. «Мы на пороге чего-то нового». Он говорит о зарождении новых, самобытных путей для театра, который одной ногой до сих пор находится на стороне традиций, а второй уже ступил на новый путь. И это не дорога разрушения всего старого, этот этап уже пройден. Эти слова о состоянии театра порождают много вопросов. «Возможно, наш нынешний театр уже не так современен, как мы считаем?»

^{Алеша Карамазов - Михаил Емельянов}

В такое же неопределенное пространство режиссер помещает и зрителя. Пространство вопросов, поиска и, казалось бы, обреченности. Режиссер хочет найти ответ на сакраментальный вопрос о существовании Бога. Что, если Его нет? И что делать человеку с этим знанием? Как жить? Такие вопросы остаются у зрителя в финале. Со сцены настойчиво раздаются вопросы «А Бог есть?», «А жизнь после смерти?». Мархолиа не находит ответов. Действие обрывается на вопросе, подвергающем сомнению текст Библии – «Так откуда свет-то сиял в первый день?». И он так и остается без ответа. Из текста Библии известно, что Бог создал свет в первый день, а Солнце, Луну и звезды на четвертый. Зная это, зрителю в голову ожидаемо приходит вопрос Смердякова, повисший в воздухе в финале постановки – «Так откуда свет-то сиял в первый день?» Вопрос, выбивающий почву из-под ног у героев Достоевского. Вопрос, на который не могут ответить ни они, ни режиссер, ни зритель. Смердяков начинает смеяться «сумасшедшим» смехом, а затем наступает почти гоголевская немая сцена и персонажи замирают «как громом пораженные», словно ожидают появления Бога, как ожидали появления Ревизора жители уездного города N.

^{Иван Карамазов - Семен Иванов}

В спектакле свет – не сияет. Наоборот, он очень слабый, действие проходит едва ли не в потемках. А когда в финале задается тот самый страшный вопрос, персонажи-актеры загнаны в угол, яркий свет проливается на них, заставляя замереть. Зритель в смятении: «Что это за свет?», «Почему действующие лица напуганы, а Смердяков смеется?». Нерешительность и смятение – вот ощущения, остающиеся у зрителя в финале, и именно, они губят героев постановки Мархолиа. На сцене настойчиво идет поиск истины, уверенности в будущем, но, в конце концов, он постепенно сводит «героев» с ума. Сумасшествие сквозит и в самих образах персонажей. В их поведении, эмоциях и даже внешнем виде. Одеты они также хаотично, как хаотично и всё происходящее на сцене. Часть из них и поведением, и внешним видом (костюмом) словно пытается держаться на стороне Достоевского и его эпохи. Как правило, это герои, связанные с церковью, например, Старец Зосима (Евгений Мундум). А вторая часть будто бы противостоит им и одевается «во что попало», к примеру, Дмитрий Карамазов (Максим Подзин\Виталий Даушев). Можно подумать, что на сцене перед зрителем разворачивается вечная борьба старого и нового.

^{Катерина Ивановна Верховцева - Дарья Таран}

Сценическая жизнь в спектаклях Мархолиа часто эксцентрична, пространство ее декорировано условно. Режиссер любит «играться» с театральными механизмами, сценографией и актерами и делает это с большой торжественностью, пышностью, одним словом – эффектно. В его спектаклях зритель чаще обращает внимание на оболочку, а уже потом на содержание. Создается впечатление, что для режиссера важнее в первую очередь попробовать какой-нибудь новый «прием».

Имея представление и о других работах Мархолиа, хотя далеко не обо всех, ожидаешь увидеть на сцене нечто эксцентричное. И что в итоге? Если судить о спектакле поверхностно, то он может показаться обычной современной «нарезкой» сцен, не сильно связанных друг с другом. Однако, это не так. Режиссер будто бы создает спектакль вместе со зрителем здесь и сейчас. Сценография выполнена в современном условном стиле, в ней нет той помпезности, которую ожидаешь увидеть у режиссера. Мархолиа вновь «играется с механизмами». Основная декорация представляет собой стеклянную прямоугольную конструкцию, играющую роль условного помещения. Она расположена на сценическом круге, что работает в финале спектакля, когда сцена внезапно «оживает» и уносит мир спектакля от зрителя, оставляя его наедине со своими мыслями. Остальной же «интерьер сцены» также не статичен: в зависимости от обстоятельств меняются различные «бытовые» его элементы. Казалось бы, сценическое решение Мархолиа, следуя его стилю, в котором можно увидеть отражение многих современных спектаклей, выражено обыденно условно для таких постановок, но не совсем типично для него самого. Абстрактное помещение выбрано режиссером не в угоду штампам и веяниям моды. Декорации не привязаны ни к месту, ни к конкретному времени, и это говорит о том, что для режиссера не так важны обстоятельства происходящего и то, в какой обстановке задаются вопросы в эпизодах, его интересует в первую очередь их суть. Возможно, решая таким образом спектакль, режиссер хотел сказать, что место действия для него – мысли, сознание человека.

^{Павел Смердяков - Иван Щукин Иван Карамазов - Семен Иванов}

Мархолиа не столько важны персонажи или текст Достоевского, сколько собственные мысли и вопросы, вызванные «Братьями Карамазовыми». Он делится ими со зрителем, но не ждет от него понимания. В результате получается очень странная «картина режиссера». С одной стороны, это человек, во многом следующий тенденциям современного театра, как в плане сценографических решений, так и контекста тем, поднимаемых им. С другой стороны, назвать Мархолиа конъюнктурщиком сложно. Он также придерживается и традиций русского психологического театра в своих постановках. В итоге получается такой коктейль из разных подходов к миру театра, что неподготовленного зрителя, привыкшего видеть спектакли определенного типа, могут отпугнуть постановки Мархолиа.

Идя на новый спектакль Романа Мархолиа, сложно предугадать, как именно будет выглядеть происходящее на сцене. Будет это нечто более современное или что-то ближе к традиционному театру? Его подход принципиально индивидуален, в современном театре он ищет свой путь.