Режиссер года 2015: Константин Богомолов

Режиссер не скупится на пощечины общественному вкусу, однако публике это, похоже, по душе.
Смокинг из шерст­и с атласными деталями, хлопковая рубашка, галстук-бабочка из шелка, кожаные ботинки, все Dior Homme.

Спектакли Константина Богомолова в последние годы поднимают вокруг себя столько шума, что даже в сознании тех, кто не видел его постановок, это имя проходит под рубрикой «скандал и провокация». Что совершенно не мешает Богомолову ставить в лучших театрах в Москве и за ее пределами, а за «Бориса Годунова» в «Ленкоме» и «Юбилей ювелира» в МХТ стать «Режиссером года» по версии GQ.

GQ: Константин, ответьте как на духу, вам нравится раздражать людей?

БОГОМОЛОВ: Да, нравится.

Вы же филолог по образованию. Если пользоваться современным русским нелитературным языком, можно сказать, что вы любите троллить?

Можно и так. Некое состояние покоя или нетронутости вызывает раздражение.

У кого?

У меня. Я предполагаю, что это раздражение естественно не только для меня, но в принципе для человеческой природы. Состояние невинности вызывает желание эту невинность порушить, что-то изменить. Можно это назвать словом «троллить» или «раздражать».

На чем основано это желание?

Это вполне естественное свойство человеческой природы – разрушение. Это тоже форма созидания. Есть люди, которые и в культуре, и в жизни занимаются сносом предыдущих построек.

До основанья – а затем?

До основания можно измельчить, а можно из осколков сложить что-то новое. Разрушение – важная вещь. Восприяти­е людей зашорено, забетонированы дырки, в которые должна проходить информация. Эти дырки нужно пробить, чтобы дать доступ новому. Надо сначала уничтожить сложившиеся у человека структуры восприятия.

На кого именно направлен ваш таран?

Моя сверхзадача – находить такие зоны стабильности в любом человеке, который приходит в зал. Темные комнаты, куда он не пускает.

Например, секс?

Не обязательно. Мы можем быть сколь угодно свободными, но в какой-то момент каждый скажет: так, а вот это не троньте, над этим шутить ни-ни. Такие зоны есть у каждого человека.

И у вас?

Конечно. Я, например, воспринял спектакль Кшиштофа Варликовского «(А)поллония» как дико антисемитский. Меня потом долго убеждали, что это не что иное, как провокация, потому что режиссер спектакля – еврей, гей, ­абсолютно свободный человек мира. Осознание этого расширило мои границы понимания театра. Ведь и моя задача в том, чтобы человека, пришедшего в зал, как-то задеть, зацепить, поцарапать. Могу в качестве примера привести «Идеального мужа», который был воспринят многими эстетами как очень примитивное, туповато-­агрессивное, наглое зрелище. Я замаялся объяснять, что это тоже троллинг. Его примитивность намеренная, она должна раздражать эстета и интеллектуала. Так тебе и надо, эстет, раздражайся.


«Так тебе и надо, эстет, раздражайся». 

Все, что вы говорите, входит в вашу концепцию презрения к залу?

Презрение дает актеру власть над залом. Тот факт, что люди заплатили за билет, вселяет в них уверенность, что все делается для них, что актеры и спектакль обязательно должны им нравиться, угождать им. Это неправильно. Важно транслировать в зал энергию полной независимости и превосходства. Ее можно грубо сформулировать как энергию презрения. На самом деле это более сложная вещь.

Вам не кажется, что использование энергии презрения может в итоге выйти боком, потому что все больше находится людей, готовых пойти дальше, чем плевки в соцсетях?

В смысле оно может вызвать ответную физическую реакцию? На здоровье! Только эти люди, готовые перейти к активным действиям, должны понимать, что и я могу полить их чем-нибудь со сцены. Если уж нарушать Уголовный кодекс, то сообща.

Кроме обыкновенной театральной публики, которую вы раздражаете, есть и более могущественная – чиновники или журналисты вроде Дмитрия Киселева, в программе которого был сюжет про ваши спектакли. Вы наверняка оказывались на тусовках вместе с ними. Что они вам говорят в глаза?

Я держусь далеко от этих людей. Знаю, что они приходят ко мне на спектакли. Могу с ними поздороваться разве что. Общение ради поддержания знакомства с влиятельным человеком – такого я избегаю категорически. Я вообще очень необщительный. У меня не так много друзей. Мне вполне хватает общения в ­театре.

Когда вы ставите сцены из жизни людей власти или, например, бандитов, откуда берете материал? У вас есть консультанты?

Я не верю в опыт. Все определяется не им, а степенью чувствительности. Человек может прожить всю жизнь запертым в квартире, обложенным книжками – и иметь гораздо больше опыта, чем полярник или путешественник. Человеку с воображением книги прекрасно заменяют весь жизненный опыт. Даже если ты просто увидел человека: в телевизоре, на тусовке, как он разговаривает, жестикулирует, – дальше воображение дорисовывает всю картину его жизни.

Вы не думали о том, чтобы осторожнее обращаться с темой политики?

Я же делаю не политический или социальный театр. Мои спектакли про эстетику, а не про политику. Я очень люблю, когда восьмисотместный зал забит до отказа. Мне нравится, что мои спектакли хорошо продаются. И я понимаю, что для того, чтобы зал заполнялся, я должен использовать приманку: социальность, политику и провокацию. Мне интересно изучать, как удержать внимание восьмисот человек. Театр ведь архаичное искусство, очень трудно в сегодняшних ритмах завлечь человека в зал, где удерживать его несколько часов в неудобном, поганом кресле смотрящим на каких-то людей, которые ходят по сцене и произносят чеховские тексты. Это отпугивает многих. Я сам ненавижу театр. Нигде больше так не ощущается бессмысленность времяпрепровождения, как тут. Мне очень интересен процесс, когда театр из занудства превращается во что-то интересное. И уверяю вас, это происходит не из-за политики, а из-за эстетики.


«Мне нравится, что мои спектакли хорошо продаются. И я понимаю, что для того, чтобы зал заполнялся, я должен использовать приманку: социальность, политику и провокацию». 

А что это за эстетика? Можно немного понятнее?

В кино сравнительно недавно произошла незаметная революция, которую совершили Тарантино и Коэны. Когда люди могут пять минут разговаривать про массаж пятки или «Ле бигмак», а за этим вроде пустым диалогом встает целый мир. Это и есть новая эстетика. Люди чувствуют, что в театре вдруг появился новый способ разговора, что он даже стал опережать кино по своим возможностям. Очень важно, что ты приходишь в театр и не получаешь порцию тоскливого высокого искусства, а тебе реально интересно, тебе там хорошо. Ты какой-то драйв начинаешь испытывать. И это, повторю, вовсе не из-за политических тем. Политика – это не больше, чем элемент нашей жизни, как попса. Вот я использую попсовую музыку, потому что это текст нашей культуры, в которой одновременно существуют и попса, и Пушкин, и политика, и Малахов, и все прочее. Меня попрекают, что я мешаю высокие и низкие вещи, что так нельзя, но у меня на это очень простой ответ. Я человек достаточно образованный, чтобы слышать, где кончается песня Димы Маликова и начинается текст Пауля Целана (европейский поэт. — Прим. GQ). Если вы недостаточно образованны, чтобы это расслышать, – это ваша проблема. Для меня не проблема соединить их вместе, они от этого не перемешаются. Одно не засрет другое. А смешиваются они только в мозгах, которые не способны различать.


«Я человек достаточно образованный, чтобы слышать, где кончается песня Димы Маликова и начинается текст Пауля Целана». 

Вы производите впечатление очень спокойного человека. Вы когда-нибудь кричали на актеров?

Да, в начале карьеры, и даже кидал в них предметы. А сейчас – абсолютный покой. Крик ни к чему не приводит, это твоя слабость. Я никогда с актерами не ссорюсь. Если мы расстаемся, это не значит, что мы не встретимся снова.

Почему вы почти всегда для своих спектаклей пользуетесь услугами мертвых драматургов?

С живыми так геморройно выяснять отношения по поводу переписывания текс­тов. Если всерьез, то бывают тексты, в которых есть космос, объем. Ты можешь их переделывать, переписывать, но космос останется. Среди живых есть такой автор – Сорокин, текстами которого я стараюсь пользоваться. И это не мои проблемы, что я мало ставлю по Сорокину, это проблемы театров и нашей ­реальности.

Есть какой-то театр, в котором вы бы очень хотели что-то поставить, но там и слышать ничего не хотят о Богомолове?

Я бы хотел поставить в Малом театре. Естественно, меня туда никто не позовет.

А вы спрашивали?

Сейчас, пойду я еще спрашивать. Чтобы сразу получить ногой под зад? Зато полно театров, в которых я бы ни за что не стал ставить, потому что там очень плохие труппы.

В этом году театральные скандалы, связанные со срывом или запретом спектаклей, стали обычным делом. Существует ли в действительности наезд на театр?

Это очень сложная тема. Есть известные события, происходящие в стране, и некоторое излишнее количество идиотов в руководящих областях. Идиотов, которые считают, что, вооружившись идеологической дубинкой, они могут осущест­вить карьерный взлет, – и они его осуществляют. Это пролезло и в культурную сферу. Из многих руководящих сфер ушли профессионалы, которые хоть ­что-то в ­театре понимали, и пришли люди, которые ничего не понимают, но очень ­активно лезут. При этом, с другой стороны, люди театра излишне истеричны. Нам бы хорошо научиться большей ироничности, покою. Мы немножко расслабились и решили, будто все нас должны любить, ценить, всюду давать зеленый свет. Любой подошедший во дворе хулиган – «дай сигаретку!» – вызывает у нас панический страх. При виде такой гопоты начинают вопить, что все, конец, уматываем. Это, мне кажется, немножко глупо. Фингалы пока никто не ставит. Когда будут резать, тогда посмотрим. Вообще, есть два фактора. С одной стороны, гопота, которая заполнила некоторые кабинеты. С другой стороны, у нас достаточно сил, ­авторитета, энергии, веселости и таланта, чтобы этой гопоте умело отвечать. Полюбэ, сопротивляться злу можно только презрением к этому злу, не демонст­рировать ему свой испуг. 

30 и 31 октября в МХТ им. Чехова состоится премьера спектакля Константина Богомолова «Мушкетеры. Сага. Часть первая».
Автор
Редакция
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе