В зале всего 35 табуреток, в точности таких же, как и у героев — Никиты Фирсова и его отца, самолично изготовляющих их в мастерской крестьянской мебели. Перед зрителями, рассаженными в один ряд в виде каре, струганые нумерованные доски светлой сосны, по шесть-семь-восемь вместе, от пола до потолка. Такой вот впечатляющий частокол с несколькими просветами. Сквозь них видна белая кирпичная стена Малой сцены с сознательно сохраненным на ней «шрамом» — неровной бороздой изрядной ширины, оставшейся театру от какого-то давнего строительства, а теперь выступающей в роли заснеженной реки Потудань. Пространство по горизонтали разрезает полосатая ковровая дорожка.

Но все это немногочисленная публика увидит чуть позже. В фойе же ее встречают красноармеец с программками, гармонист и дубовый стол. На столе — картошка в мундире, крупная соль, черный хлеб с салом, а поодаль алюминиевые чайники и кружки, так что можно по-походному плеснуть себе чаю. Явление красноармейца (Александр Лутошкин) тут же вызывает в памяти «Десять дней, которые потрясли мир» Юрия Любимова. © Предоставлено СТИ  
Правда, в отличие от таганковских артистов, лихо натыкавших театральный билет на штык и горланивших частушки, красноармеец ничуть не балагур, он немногословен и сдержан — даже когда отбирает при входе в зал мобильные телефоны. 

Вообще, мысли о старой Таганке не раз возникают в этот вечер: детали постановки заставляют вспомнить «Деревянных коней», «А зори здесь тихие…». Эта связь неуловимо присутствует — то ли через замечательного художника Александра Боровского, сына великого Давида, то ли благодаря расположению «Студии театрального искусства» на карте Москвы (та же Таганка).

Тридцатистраничный рассказ Платонова 1937 года переведен в полтора часа сценического времени, авторское повествование от третьего лица роздано самим героям. Кряхтя, перемежая слова междометиями, скупо и косноязычно говорит о себе старший Фирсов (Сергей Качанов), ведет разговор об одиночестве, от которого может спрятаться только в работу и сон. Молчит о своих чувствах бритоголовый Никита (Андрей Шибаршин), лишь украдкой улыбается, произнося скупые реплики. В голос зубрит фармакологию растрепанная Люба (Мария Шашлова), студентка уездной академии медицинских наук, и прямо при госте укладывается спать, чтобы не чувствовать голода.

Об их внутреннем мире почти не произносится слов, разве что так: «До весны я не могу чувствовать свое счастье». Вместо слов говорят паузы, переходящие в целые фрагменты безмолвия и тишины. Женовач утверждает: «Слово Платонова нельзя произносить в суете». И все же главное здесь не слова, а то, что стоит за ними: духовное и плотское, стремление и неумение их совместить («оказывается, надо уметь наслаждаться, а Никита не может мучить Любу ради своего счастья»). Сцена, в которой после неслучившейся близости Люба с тихим отчаянием всхлипывает, закрывшись в шкафу, сделанном отцом ко дню регистрации брака, а Никита скорчился у подножия шкафа, в беззвучном рыдании заткнув кулаком рот, — пожалуй, высшая точка спектакля. Степень доверительности тут такая, что хочется чуть отодвинуться, чтобы не быть свидетелем столь интимного момента в жизни мужчины и женщины.

От того, насколько одаренные молодые актеры смогут из спектакля в спектакль открываться, становясь все более органичными, зависит театральная жизнь «Реки Потудань». «Впрыгивание» в странную, шероховатую и пронзительную платоновскую прозу, исследующую деформацию человеческой психологии в атмосфере беды, Шашловой и Шибаршину пока дается нелегко, но все же если кто и может это сыграть, то ученики Сергея Женовача. Им есть куда и под чьим присмотром расти, есть у кого перенимать умение ценить душевность. А фальши они чужды уже сейчас.


OpenSpace.RU