«Ахматова. Поэма без героя». Спектакль Аллы Демидовой и Кирилла Серебренникова. Этой строчкой о третьей постановке из поэтического проекта Гоголь-центра «Звезда» сказано почти все… В ней, как в зародыше, заложены метод, стиль, сила эмоционального воздействия, громкие похвалы и неизбежные претензии.
Стихи Ахматовой в исполнении Аллы Демидовой – заведомый, запрограммированный успех. Беспроигрышный вариант, козырная карта. Ставя на нее, Гоголь-центр обречен на полные залы, восторженные рецензии, увлажненные слезами глаза зрителей. Как и на упреки в выборе проторенной дорожки, в страхе риска, даже в манипуляции чувствами почтенной публики. «Ахматова» – коктейль из качественных ингредиентов в предсказуемых пропорциях. Знакомые до запятой тексты (ни одного неочевидного выбора, ни одной диссонирующей строчки). Безусловно уважаемый и талантливый чтец. Трагическая судьба поэта, кровавый ХХ век. Такое сочетание не может оставить равнодушным. И почти не допускает вариаций в трактовке и оценке.
Спектакли о Пастернаке и Мандельштаме были лоскутным одеялом, изящным наброском, поиском, экспериментом, который хватает через край и сочетает несочетаемое, дразнит, радует и разочаровывает. Спектакль об Ахматовой стал монолитной глыбой, шедевром в золоченой раме, панегириком и эпитафией, царством одного, продирающего до костей голоса.
Когда вместе с первым впечатлением проходит состояние аффекта, когда ослабевают тиски демидовской энергетики, «Ахматова» разворачивается в нюансах и акцентах, в сочетании электронной музыки и видеоарта, рифм и декораций. Хотя в постановке преобладают стихи самого тяжелого и мрачного советского периода («Поэма без героя», «Реквием», «Северные элегии» 1940-х годов), в ней есть движение, развитие. Тема смерти, заданная в прозаическом вступлении (Алла Демидова рассказывает о похоронах Ахматовой), повторяется в траурных костюмах, напоминающих гробы ящиках, из которых в начале спектакля достают арфы, в расплывающихся контурах «довеска к тюрьмам»-Ленинграда. Воспоминание как попытку спасти от полного исчезновения символизирует коллаж из портретов и видеоарт «не календарного» двадцатого века. Призраками мелькают по сцене бессловесные Александр Болдачев и Даниил Журавлев; ночной тенью врывается в монолог Ахматовой-Демидовой Коломбина (Светлана Мамрешева).
В отличие от постановок о Пастернаке и Мандельштаме, которые объединяет тревожная угловатость, в черно-белой графике «Ахматовой» в центре оказывается круг. Он принимает разные обличья: луны, увеличительного стекла, черной дыры. Припорошенного снегом зеркала, в котором поэт видит зябкие отблески своей судьбы. Сферического экрана, по которому печатает чеканный шаг «век-волкодав». Между этими кругами – кругами ада – развивается внутренний сюжет спектакля. От ироничных размышлений о юности, от боязливой попытки удержать ушедших в словах и мыслях – к отказу от собственного прошлого, граничащему с перерождением, заменой судьбы. От мольбы о безумии как единственном способе забыться и забыть – к утверждению вечности всего сущего (недаром девиз постановки, огромным транспарантом горящий над сценой: Deus conservat omnia [1]). От воспоминания как надежды или помехи к памяти как долгу, кресту, сути жизни.
Смысловые нюансы в постановке сочетаются с колебаниями интонации. Точнее, с попытками ее расшатать. Для этого Кирилл Серебренников вкрапляет в надрывный демидовский монолог эксцентрику и юмор: на экране через Дворцовую площадь летит топор (вот он, Петербург Достоевского в действии!), а Коломбина в экстравагантном готическом костюме поет и исполняет акробатические номера.
В «Ахматовой» Гоголь-центра есть многое. И на упреки в монотонности, традиционности, отсутствии специфических театральных приемов можно без труда придумать тщательные и не голословные возражения. Даже выпадение из проекта «Звезда», режущее глаз нарушение стилистики можно если не оспорить, то обьяснить. Целостность поэтического цикла Гоголь-центра – не формальная, а тематическая, смысловая. Проект цементируют размышления о художнике и власти, свободе и принуждении. Их в «Ахматовой» не приходится долго искать. А различия в режиссерских подходах Кирилла Серебренникова, Антона Адасинского и Максима Диденко естественны и неизбежны...
Странно, но чем дольше перечисляешь аргументы «в защиту» спектакля, тем больше убеждаешься в их бессмысленности. О претензиях к постановке, впрочем, можно сказать то же самое. Хотя в название спектакля об Ахматовой вынесена «Поэма без героя», на самом деле в Гоголь-центре поставили поэму для героя. Точнее, героини – Аллы Демидовой. Она мгновенно вступает в свои права и ни на минуту (несмотря на оговорки, добросовестно перечисленные деликатной критикой) не снижает планку. В отнюдь не камерном, приспособленном скорее для ярких формальных экспериментов, чем для разговора глаза в глаза театральном зале полтора часа висит чуткая тишина. Демидова не борется за внимание публики, не старается его удержать – она владеет им безраздельно.
Да, в «Ахматовой» есть музыка и видео, круги, зеркала и падающий снег. Но в присутствии Демидовой все это кажется незначительным дополнением. Или просто пропадает. От Коломбины-Мамрешевой хочется отмахнуться, чтобы не мешала слушать знакомые со школы строчки. Картины ХХ века на заднике-экране запоминаются, пожалуй, только потому, что вспыхивают над погасшей сценой и не сопровождаются звуком демидовского голоса. В зябком подергивании плечами, в черной шали, которой актриса прикрывает зеркало, кажется, больше выразительности, чем во всей изящной, продуманной режиссерской концепции.
Да, в спектакле можно отыскать вариации темы памяти и забвения. Но они тонут в ослепительно чистой стоической скорби. Да, биография Ахматовой позволяет вести долгие разговоры об отношениях власти и художника, о диссидентстве и ограничении свобод. Но в прямом, без посредников и поблажек, без пауз и умолчаний диалоге человека со смертью, судьбой, временем (вечностью?) эти темы становятся глубоко второстепенными.
Да, о жизни и творчестве Ахматовой можно сказать тысячей других способов. В этом нет никаких сомнений. Я сомневаюсь только в том, что сказать можно точнее и глубже.
1. В переводе с латыни: «Бог сохраняет все». Девиз рода Шереметьевых.