Ничего страшного

Десять лет назад он приехал из Ростова в Москву, поставил 18 спектаклей и стал самым титулованным, известным и успешным молодым режиссером. Кириллу Серебренникову сорок, по русским режиссерским меркам это молодость. Он не ставит в маленьких театральных подвалах, его сцена — МХТ им. Чехова. Именно на ней он устраивает свои грандиозные провокации — острые интерпретации классики, жесткие современные постановки и масштабные симфонические перформансы. А заодно учит всему этому молодых актеров, у которых преподает, и собственных зрителей

На сцене качается огромная стеклянная слеза ребенка. По сцене ходят дети в окровавленных одежках — их мучают под чарльстон, а родители снабжены мясницкими фартуками и громадными гипсовыми головами. Они — чудовища, воплощения взрослой силы и власти. Полицейский участок облицован кафелем и похож на прозекторскую, по которой среди зверских крюков для туш мечутся актеры Белый и Кравченко.


Это спектакль «Человек-подушка», который Кирилл Серебренников поставил несколько лет назад в МХТ по пьесе ирландца Мартина Макдонаха. Писателя забирают в полицейский участок, где обвиняют в зверских убийствах маленьких детей: убийства в точности повторяют сюжеты его рассказов. Потом оказывается, что убивал его умственно отсталый брат. Но брат этот вроде как и не виноват: в детстве родители пытали его электродрелью. А кто виноват? Теоретик или практик, идеологи или пешки? Ваххабиты-учителя или террористы-смертники? 

Под видом страшилки Серебренников подсовывает нам почти шекспировскую задачку. Под видом притчи спрашивает: почему власть, как взрослые, берется решать за своих детей, то есть народ? Причем спрашивает как бы у народа, но от имени самой власти. Серебренников — ловкий провокатор, на сегодняшний момент самый искусный в российском театре.
Серебренников и современность

Он часто делает спектакли о жестокости. Серебренников контактирует со временем как хирург, и за это — точную хирургическую операцию над сегодняшней реальностью — его не любят. 

Он поставил скандальную «Голую пионерку» с Чулпан Хаматовой — о четырнадцатилетней полковой шлюхе Мухе, истово дающей всем на передовой, — про этакую советскую Жанну д’Арк. В его «Антонии и Клеопатре» виден намек на беслановский спортзал. В 2002 году он поставил первую в России пьесу о терроризме — братьев Пресняковых.

— Я бы сегодня о терроризме другой спектакль сделал, — размышляет он в 2010?м. — Если Россию задавить бесконечным чувством вины — а у нас столько вин! — мы просто не поднимемся. Но и врать не надо. Войны, мне кажется, идут от лжи: большая ложь приводит к большой войне. Надо, чтобы общество было открыто к объективной информации, чтобы телевидение в момент, когда взрывают метро с москвичами, не показывало развлекательные передачи по «Первому каналу», чтобы оно информировало. Знаете, что сделали англичане, когда у них были взрывы в автобусах? Они опубликовали фотографии всех погибших. И люди увидели, что среди них — мусульмане, белые, черные, китайцы. А у нас сразу происходят попытки погромов, хотя половина погибших 29 марта — люди с восточными фамилиями, кавказцы, азербайджанцы, армяне, евреи.

«Реквием» — музыкальный перформанс, посвященный жертвам Второй мировой войны, — Серебренников сделал из личной истории

Серебренников всегда ставил ярко, иронизируя над классикой, ища в ней параллели с настоящим, и поэтому раздражал традиционалистов. И ладно бы он вот так резвился в каких-нибудь незаметных радикальных театрах, так нет — на главной сцене страны, в МХТ. В его спектакле «Лес» герои живут в советских 60?х, с занавесками под бамбук и гимнастикой с гантельками; персонажи «Мещан» носят каракулевые шубы и еще узнаваемые многими шапки-пирожки. Он не только внедряет в классические произведения современный антураж — он делает классику живой. И на нее идут: ругаются и идут, хвалят и идут, пожимают плечами и идут. А поди-ка заставь человека вообще пойти на какой-то там «Лес», когда в кинотеатрах — «Аватар» и «Алиса в стране чудес» в 3D?формате.

В общем, Серебренников — революционер, но уже заматеревший, в красивых шарфах и пиджаках, ужинающий в пафосных ресторанах и ставящий перформансы с мировыми звездами. Он прошел путь от современных пьес — «Откровенных полароидных снимков» Равенхилла, «Пластилина» Василия Сигарева — до классики. Он сделал новую драму громкой. Своего театра у него нет, но для подвала он слишком громоздок, вот и ставит свои революционные опусы сразу в МХТ. 

— Я не думаю, что искусство должно быть маргинальным, — говорит он. — И я рад, что мои спектакли смотрит много людей. У нас ведь притча во языцех, что средний возраст руководителя российского театра — 75 лет. Так что мне до своего театра еще жить и жить: просто так власть у нас не отдают.

Сейчас Серебренников занимается еще одной провокационной штукой: ставит роман «Околоноля», написанный автором, скрывающимся под псевдонимом Натан Дубовицкий, — о власти, бизнесе, крышевании и прочих разборках. От авторства этой истории, поругав ее, а потом похвалив, отказался в свое время Владислав Сурков; Никита Михалков назвал ее нужной, как глоток воздуха, а Олег Табаков предложил Серебренникову поставить этот 
«глоток» у себя в театре.

— Меня уже достали вопросами про «Околоноля». Я этим текстом хочу рассказать историю о том, что происходит сегодня, сейчас, — отчего-то раздражается режиссер. — А то, что этот текст написан, как говорят, деятелем современной власти, — это трижды интересно. Может, через этот текст мы что-то поймем про этих людей. 

Впрочем, сам Серебренников про этих людей уже многое понимает — больше, чем среднестатистический деятель современного искусства. Некоторые его большие проекты сделаны при поддержке администрации президента — за это творческая интеллигенция клеймит его «коллаборационистом» и считает творцом, продавшим душу власти, а заодно поедающим младенцев между репетициями.

При этом Серебренников — почти единственный деятель современной культуры, который умеет обращаться с деньгами государства и на бюджеты, полученные от власти, делает действительно современное искусство, а не отрабатывает пресловутый «госзаказ». 

В «Реквиеме» приняли участие мировые звезды; дирижировал Теодор Курентзис

В его «Лесе», например, артист Чурсин играл «нового дельного человека», за которым даже внешне угадывался тогдашний президент Владимир Путин. Именно этого героя ждет, чтоб ему отдаться, мечущаяся Гурмыжская, в которой угадывается страждущая Россия. В финале пьесы, произнося инаугурационную речь, новый владелец леса уверенно говорит: «Мы наведем порядок в вашей усадьбе» — и хор детей исполняет «Беловежскую пущу». 

— Я ощущаю публику как собеседника, у меня есть желание вести с ней разговор. Иногда я с ней нахожусь в игровых отношениях. Вы называете их «провокационными». Но это не желание ее ударить, по щекам отхлестать, а игра, — объясняет свои провокации Серебренников. — Когда мы играем в прятки, нужно глаза закрыть, но при этом никого не убьют и ничего страшного не произойдет.
Современность и мы

— Какой свет на улице, люди, вы только посмотрите! — с восторгом говорит студент и стремительно запрыгивает на подоконник. Остальные, хохочущие буйные двадцатилетние люди, с грохотом бросаются к окну. За ним Камергерский переулок, куда выходят окна Школы-студии МХТ. А молодежь эта — курс Кирилла Серебренникова. Он приходит, садится со строгим лицом в первый ряд и говорит: «Поехали». Все тут же слетают с окна и «едут».

Вот слепой украинский хлопчик ощупывает шахматы на доске: неподвижный взгляд, ловкие подрагивающие пальцы. Вот Печорин, которого играет студент-норвежец, говорит слуге с акцентом: «Митка, тавай!» и подсовывает ему ноги — снимать сапоги. Вот еще один Печорин, метросексуал в желтых очках и джинсах-слимах, смотрит фотографии Мэри в мобильнике. Вот сразу три Мэри произносят с разной степенью достоинства в голосе гордый монолог, в котором отказываются от Печорина, а потом по-детсадовски сползают по стенке и плачут в три ручья. Бэла в тюрбане танцует залихватский танец. Курс репетирует «Героя нашего времени». 

Про этот курс, который Серебренников набрал в 2008 году, «Русский репортер» писал в январе 2009?го, а сегодня, в 2010?м, о нем уже говорят многие критики: мол, это и впрямь собрание ярких, талантливых индивидуальностей, надежда современного театра. Серебренников собирается ставить с ними пьесы новых драматургов: Юрия Клавдиева, Павла Пряжко и других.

— У меня как бы есть возможность молодеть с ними, пробовать что-то новое, — говорит он. — Мы пока присматриваемся друг к другу, пытаемся понять, куда вместе идти. Художественный радикализм, переходящий в экстремизм, — свойство моего поколения, которому надо было с чем-то бороться. Нынешние двадцатилетние относятся ко всему очень просто. Для них мир такой, какой есть, в нем пока нет ничего дисгармоничного, кроме разве что неразделенной любви. Я вот их заставляю ходить в разные интересные места. Например, недавно предложил пойти в московский хоспис — помочь. Там нужно было вымыть окна. Пришли оттуда во-о-от с такими глазами. У них колоссальный дефицит реальности.

В каком-то смысле максимальный контакт с реальностью — рецепт успеха самого Серебренникова. Ростовский физик без театрального образования быстро и легко перешел от никому не известных актеров к труппе МХТ, к Табакову, к звездам — Хабенскому, Меньшикову, Теняковой. 

В 2008 году Серебренников набрал в Школе-студии МХТ курс молодых актеров и режиссеров и учит их контактировать с реальностью

— Мы работали в центре Казанцева (Центр драматургии и режиссуры А. Казанцева и М. Рощина. — «РР») с никому не известными молодыми артистами. А потом я сделал спектакль с Мариной Нееловой. Но в какой-то момент репетиции я перестал понимать, что это Неелова. У меня не было такого, что «мамочки мои родные!». Я вообще не сторонник фетишизации известных артистов, честно говоря; главное, чтобы они были талантливы. Есть одна замечательная формулировка: душа — это высшие экстрасенсорные свойства мозга. Вот у кого-то есть большая душа, есть это свойство излучать «большую» энергию. У хороших актеров это есть, как и вообще у людей ярких. Человек щедрый, открытый — он и дольше живет, и ярче, и радости от него больше.

Звезды, большие актеры, просто люди щедрые на эмоции — все это для Серебренникова материал, густые краски в палитре, которыми он пользуется так же щедро, без всякого стеснения. В начале мая в МХТ прошел его «Реквием» — музыкальный перформанс в память о Второй мировой войне, музыку к которому написал Алексей Сюмак, дирижировал Теодор Курентзис, а истории своего военного детства и послевоенной юности рассказывали со сцены Ханна Шигулла, Даниэль Ольбрыхский, Яков Альперин, Олег Табаков, Мин Танака и другие. 

— Шигулла всю жизнь стеснялась того, что она немка! До недавнего времени у многих немцев вообще была проблема идентификации. Его спрашивают: «Вы немец?», а он: «Нет, я из Штутгарта». Понятие «немец» для них было синонимом фашизма. У нас же этой саморефлексии нету. Мы ужасы сталинизма так остро не ощущаем. Поэтому у нас все время рецидивы.

«Реквием» получился дорогим «пафосным» проектом, на премьеру ломился столичный бомонд. Но этот модный перформанс Серебренников сделал из личной истории: отец рассказывал ему о своем детстве в тылу, на Урале, как после взрывов части тел висели на проводах. Дядя Сереб­ренникова, 18?летний студент Ленинградской академии, погиб под Сталинградом, дедушка был фронтовым кинооператором в группе Романа Кармена.

— Многие говорят, что у вас в спектаклях настолько точные и резкие конструкции, что от них даже веет холодом. — Я пересказываю Серебренникову одну из самых распространенных претензий к нему, а заодно и ко всему современному искусству: холодность, которая воспринимается как отстраненность и равнодушие.

— А меня самого как раз трогает внятность и точность, сформулированность намерений, — медленно говорит он. — Мне кажется, все высочайшие образы искусства, на которые мы ссылаемся как на эталоны, очень точные, часто холодные и отстраненные. Они смотрят на нас как бы издалека, заставляют ежиться, вибрировать. Я любитель ясных, резких форм и даже обострений. Я не люблю скучное, блеклое — я люблю живое, в чем-то неправильное, но яркое.

Яркое — это современная реальность, которая у Серебренникова глядит сквозь любую классику, будь то пьесы Островского или Брехта, тексты Лермонтова или симфоническая музыка. Глядит и колет глаза смотрящему на нее зрителю, который слишком много узнает о себе. В «Трехгрошовой опере», к примеру, вчерашний вор и сегодняшний гламурный персонаж Мэкки-Хабенский проходит по красной ковровой дорожке; воры тащат награбленное тележками из супермаркета, а нищие — батюшка с коробочкой и ветераны-афганцы с гитаркой — бродят по залу, словно зашли в театр из перехода метро. Это спектакль о том, какая сегодня обстановка в Москве, в метро, на вокзалах, на Рублевке, в Кремле, вообще в нашей жизни. Из-за таких спектаклей у Серебренникова повсюду враги — среди критиков, коллег, зрителей. Среди нас, живущих этой жизнью.

— Вы знаете, я недавно сделал очень печальное открытие, — вздыхает он напоследок. — Мне сказали, что моим главным недоброжелателем является человек, который ведет передачу про животных. Есть такая мудрость: твой главный враг — это твой лучший учитель. У меня хорошие и умные друзья, которые являются моими учителями; так что и в стане врагов я рассчитывал на что-то посерьезнее.

Саша Денисова, автор «Русский репортер»

Эксперт
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе